Лилия и львиный зев

Какую только дрянь не подхватишь на войне! Поэтому Тэлбот не обращает внимания на мерзкое першение в горле, на кашель, на хрипнущий голос: пройдёт само, как проходило всегда, а не пройдёт — тогда и озаботится лечением. В сражениях не до сухости сапог, после них — тем более; где упал, там и спишь, не чувствуя холода. Пускай французы сдают город за городом, пускай перевес на твоей стороне — молишься: всё ради Англии, мне — живым бы выйти, а уж здоровье — как повезёт. Дни идут за днями, кашель остаётся кашлем — не обращается слабостью, лихорадкой или чем хуже. Значит, волноваться не о чем: смерть от подхваченной дряни не грозит. Так легкомысленно думает Тэлбот — пока однажды, откашливаясь, не вытаскивает изо рта окровавленный лепесток. *** «Заносчивый англичанин!» — злится Кошон. Пускай Тэлбот хороший полководец, это не даёт ему права смотреть свысока на тех, чьё оружие в войне — не мечи, а слова; на тех, кто выбрал стезю дипломата, кто пошёл непростой дорогой не смерти, а жизни, притом жизни мирной. Что́ ему, епископу, до английского маршала, бросившего насмешливый взгляд — не жест неприличный изобразившего, не плюнувшего под ноги, в конце концов? Но зацепило что-то в этом взгляде, поддело крючком, как поддевают рыбу, и Кошон, скрипя зубами, никак не может обрести покой: что же там показалось? Показалось. Может быть, мне и правда показалось? Сколько его было, этого взгляда, — пара мгновений?.. Пара мгновений, всего пара мгновений — Кошон возвращается к ним снова и снова. Бархатный берет, небритый подбородок, рукава алые, как струящаяся кровь, чёрные сапоги начищены до блеска. Выправка военная, но движения плавные — обманчиво, чтобы расслабить, подманить — и всё, спета твоя песенка. Зверь, маскируясь под домашнюю кошку, вышел на охоту. В груди скребётся кашель, словно на английского маршала у Кошона аллергия. *** «Я видел тогда епископа, — вспоминает Тэлбот, — а назавтра всё началось». И, согнувшись в приступе кашля, сплёвывает в ладонь обрывки белых лепестков — словно там, внутри, проросли цветы, обвили стеблями сердце, и каждый вздох, каждое резкое движение теперь отзываются болью. Особенно если думать про епископа. Особенно когда Тэлбот думает про него безо всяких «если». Профиль Кошона впору чеканить на монетах, к ногам Кошона — падать раболепно, каясь в грехах, к руке Кошона — прижиматься лбом в надежде получить благословение, в волосы Кошона — вплетать ленты, такие же алые, как его митра. Греховные мысли, неправильные, недопустимые, и Тэлбот мог бы поклясться: раньше он подобное не думал. Нет, в отношении женщин — конечно: кто же не мечтал о ласке прекрасных женских рук, о цветочном венке, этими руками сплетённом и надетом на голову; но… Уж точно не в отношении мужчин. Уж точно не в отношении священников. И уж точно он не желал, чтобы цветы оказались не снаружи, а внутри. Вот тебе и венок — чьими руками он был сплетён?.. Допустимо ли англичанину исповедоваться французскому епископу? Допустимо ли исповедоваться французскому епископу в мыслях о нём же, особенно когда эти мысли не чище вытоптанного до черноты поля битвы? Сумеет ли французский епископ удержать лицо и сказать так же спокойно, как обычно: «Я освобождаю тебя от твоих грехов…»? Этот — уверен Тэлбот — сумеет. Если раздирающий горло кашель — наказание за грехи, что ж, он согласен быть наказанным — чтобы и дальше этим грехам предаваться. *** Проклятый англичанин не уходит из мыслей, хозяйничает в них, как в захваченной Франции. Молитвы не помогают — Господь словно смеётся: ну же, епископ, неужели ты зря поставлен посредником между мной и людьми, раз с собственными душевными метаниями сладить не можешь? «Не зря, — скрипит зубами Кошон, ногтями царапает предплечья, — я поставлен не зря, и я докажу, что ничто плотское надо мной власти не имеет». Ночами он истязает себя кнутом, пытаясь так изгнать англичанина — с заставляющей содрогаться болью, с кровью из рассечённой кожи, с каждым нервным вздохом. Exorcizamus te… Англичанин — демон упрямый, сверлит насмешливым взглядом: я оставлю тебя, епископ, только после твоей смерти. На поясе у него — помнит Кошон — был нож; вот бы распороть руки, обратиться в кровавый ручей, в котором англичанину не найдётся места. Или вогнать по рукоятку в грудь, раздвинуть рёбра, поглядеть на свой внутренний мир — правда ли там растут цветы? Если нет — почему они сыплются изо рта каждый раз, когда скручивает приступ кашля? Если да — во что впились корнями, откуда тянут жизненные соки; не потому ли сердце то и дело сбивается с шага? Или это из-за мыслей о проклятом англичанине — мыслей, недостойных епископа?.. Богом молю тебя, Тэлбот, прочь из моей головы! Кнут не помогает, только оставляет зудящие раны, и даже самая воздушная одежда, скользя по спине, заставляет морщиться и шипеть сквозь зубы. Травяной настой не помогает тоже: кашель не стихает, наоборот, сильнее раздирает грудь. Влажные от крови и слюны жёлто-белые цветы напоминают Кошону львиный зев — казалось бы, при чём тут англичанин?.. При чём тут англичанин — поговорить бы с ним с глазу на глаз, погладить обнажёнными пальцами колючую щетину, примерить его бархатный берет… Прости, Господи, это сильнее меня. Господь молчит — ничтожные, безвольные посредники ему не нужны. *** Лучший полководец Англии разучился держать меч! Но когда грудь горит от боли, когда горло забито кашей из крови и лепестков, когда дышать получается не иначе как с божьей помощью, — удивительно ли, что битва при Пате оборачивается разгромом английской армии? И снова эта девка Жанна гордо стоит во главе войска, и глаза у неё горят праведным огнём. Кто придумал её, крестьянку, сделать полководцем? Кто бы ни придумал — он не прогадал. «Теперь всё закончится», — думает пленённый Тэлбот; и не удивляется облегчению, разливающемуся по телу — будто нырнул в спокойствие, как в реку в жаркий день, с головой. Но прежде чем он умрёт, сколько ещё раз скрутит мерзкий, удушающий приступ кашля, почти неизменно кончающийся рвотой? Господи, пусть всё закончится поскорее, а?.. *** В день, когда Кошон переступает порог тюрьмы, хлещет летний ливень. Тэлбот стоит, прижавшись лбом к решётке окна, хрипло вдыхает прохладный воздух — но, заслышав шаги, оборачивается. Сам на себя не похож: бледный, осунувшийся, с заострившимися скулами; сказали, что он болен, что он дрался как загнанный зверь, а всю дорогу — умирал от кашля, и чудилось… Чудилось, что кашляет он кровью и цветами. Пока Кошон подбирает слова, Тэлбот ухмыляется: — Мечтал увидеться с вами, епископ. Исповедуете перед смертью? Или французу не к лицу исповедовать англичанина? — Как вы заметили, я епископ, — с достоинством отвечает Кошон, — а епископу не к лицу отказывать в исповеди. Тем более вас я выслушаю с особенным удовольствием. — Как врага? — Скорее, если верить слухам, как собрата по несчастью. Тэлбот приподнимает брови: что у нас, человека слова и человека оружия, может быть общего? Кошон, шагнув к решётке, понижает голос: — Говорят, вы кашляете цветами… — О, вы тоже подхватили эту дрянь? — его сухие, искусанные губы растягиваются в лукавой улыбке. — Не в тот же ли день? Нет, это невозможно! — В день нашей первой встречи?.. Хриплый смех Тэлбота почти сразу обращается кашлем, кашель — рвотой, хотя он, помнится, отказался от еды, только пил воду. Впрочем, будто водой рвать не может. На каменном полу остаётся мерзкая кашица из окровавленных белых лепестков. — Мне кажется, это лилия. — Взгляд у Тэлбота такой же насмешливый, на колени у решётки он опускается плавно, словно кошка, к протянутой руке прижимается вначале губами, затем — колючей щекой. Господь всемогущий, ты издеваешься? — Львиный зев, — выдыхает Кошон, гладя его спутанные волосы. И смеётся за двоих.