.45

      Виски вяло блеснуло на дне стакана в блеске свечей. Вроде бы это было виски... Или нет. Возможно, бутылка виски кончилась пару глотков назад... или десятков глотков. По вкусу он уже ничего не может сказать. Возможно, это какое-то дешевое пойло. Возможно, даже уже не первое... Все возможно. Но какая к чертям разница? Кажется, что уже никакой. Хотя нет. Не кажется.       Пустой, бессмысленный взгляд упирается в столешницу барной стойки. Темная, выцветшая, местами иссохшаяся древесина сейчас кажется отражением его души. Это дерево уже никогда не вырастет. Такое же мертвое, как что-то внутри него, оборвавшееся, повиснувшее на нитках, вырванных из прежде зашитых рваных ран.       Где-то на фоне, будто в другом мире, глухо слышны голоса, чужие, далекие. Они — не здесь. Они — там. А он... он здесь один.       Слова неразличимы в мутном сознании, не несут никакого смысла. Хах... Смысл. Смешное слово.       В груди ноет, словно кто-то, — или он сам? — сжимает зачем-то еще бьющееся сердце в кулаке, хладнокровно, беспощадно, неумолимо.       В одной руке — стакан. В другой... палец бездумно скользит по холодному металлу, вырисовывая узор, ему не принадлежащий. Узор, знакомый до боли...       Ее узор.       ...Она смеется, когда облачко муки тонким слоем оседает у него на носу. Смеется заливисто, открыто, до ямочек на щеках, но это не просто смех — это особенный смех. Так она смеется только для него... Есть в этом смехе особое тепло, такое же ласковое, как ее объятия. Наверное, так смеются только люди, искренне, всей душой кого-то любящие.       Она такая красивая.       Он фыркает что-то себе под нос, усмехаясь и глядя сверху вниз прямо в ее зелено-бирюзовые глаза. И она смотрит в ответ, тянет руку, чтобы беглым и бодрым движением стряхнуть муку с его лица.       — Сомневаюсь, что эта пудра улучшит цвет твоей кожи! — смешливо бросает она, улыбаясь даже взглядом, скользит ладонью по его щеке и поворачивается обратно к столу, хватая скалку, — Твоя очередь!       Ее сильные руки бросают скалку прямо в его, и он ловким и отточенным движением ловит ее в полете.       — Не теряешь сноровки, — лукаво склоняет голову набок и запускает ладони в тесто, — Даром, что сидим в отпуске!       — Сложно терять сноровку, когда скалка летит точно в руки, спасибо чьей-то меткости, — губы против воли расползаются в очередной усмешке.       ...       — Ой, да ладно тебе, — она смеется, приподнимаясь на цыпочки и беспощадно взъерошивая его волосы, — Ребята не против, если мы прямо сейчас пойдем на обед. Ребята, суду необходимы показания в мою пользу!       Последнюю фразу она бросает чуть громче, ехидно улыбаясь и продолжая чесать его голову кончиками пальцев.       — Да идите вы уже, — Гаррен показательно фыркает, хотя по его лицу очевидно, что его ситуация абсолютно не смущает, — Нам вон лучше принесите тоже чего-нибудь, и все в расчете.       Мария, высокая и бледная, сидящая за одним из столов, поднимает голову от бумаг и усиленно кивает с важным видом.       — Да-да, что-нибудь съедобное и вкусное! Я бы предпочла пирожные. Или большой кусок мяса. Нет, конечно, я бы предпочла что-нибудь из вашего, но... — она тянет окончание с печальным вздохом.       — Но я не имею привычки носить с собой ни кастрюлю, ни сковородку, ни даже, боже мой, вот уж что должно быть в каждом кармане, переносную печь! Какая жалость, — абсолютно беззлобно, наигранно-разочарованно и с заметной иронией вздыхает она Марии в ответ, поднимая жалобный взгляд на Дейтана, — Дейт, у тебя не завалялось случайно где-нибудь?       — Я могу конечно поискать, — серьезно отвечает он, — Но боюсь, что, кошмар, оставил ее с утра дома. Скорее всего, забыл на тумбочке.       — Даже вон в том кармашке нет? — еще с большей утрированностью она расстроенно хмурит рыжие брови и тыкает пальцем в крохотный карман на его плаще, в который влезала разве что половина магазина револьверных пуль. Он с деятельным видом заглядывает внутрь.       — Точно на тумбочке.       — Ну вот и ладно, — мгновенно перестраивается она, снова озаряя комнату своей улыбкой, — Значит, придется идти на обед! Пошли, мой рогатый друг, нам надо успеть на пирожные!       — И бутербродик. Не мне, конечно, — звучит из угла механический голос Трэйка.       — И на бутербродик, — кивает она, когда они уже выходят за дверь.       ...       — Эй, Дейт, — щеки касается чужой рыжий локон, и он чувствует, как такое знакомое дыхание щекочет ухо.       Мягкий, приглушенный полушепот и теплые руки, тут же обвившиеся вокруг шеи со спины. Они пахнут жаром огня в камине, кедром, каким-то цветочным мылом и чем-то терпким и вкусным. Где-то далеко в этой смеси запахов слышится такой привычный аромат пороха, и близко-близко — такого родного и любимого тепла ее кожи. Хотя он бы сказал, что ее души.       Он был бы готов сидеть вечность и еще немного, уткнувшись носом в ее руки, и чувствовать на спине ее приятную тяжесть — она положила голову ему на плечо и навалилась, обнимая. Но она касается носом его виска и выпрямляется, садится перед ним на стол и смотрит сверху вниз как-то бесконечно ласково.       Босые ноги как бы между прочим, сделав пару "шагов" вверх по его ногам, сопровождаемые ее довольной улыбкой, устраиваются у него на коленях.       Он любил ее любой, но такая — непривычно мягкая, как кошка, безмерно любящая и так органично смотрящаяся в его огромной рубашке, она была настолько своей, настолько родной, что в такие моменты ее хотелось просто взять на руки, обнять и раствориться в этих объятьях. Еще больше хотелось только сделать ее счастливой.       — Раз у нас выходные, давай завтра пойдем в лес?       Ее глаза сверкают в свете ламп.       — Давай, — он кивает, пока она наклоняется и запускает ему руку в волосы, — Как насчет той лужайки, куда ты так хотела сходить?       — Да! Мы можем взять с собой еду, знаешь. Поваляемся в траве в обнимку, соберем цветов.       — Я помню, там много цветов, — от почесывающих пальцев хочется мурлыкать, — Тебе должно понравиться.       Она расплывается в улыбке и продолжает.       — Как насчет бутербродов и фруктов?       — И кофе?       — И кофе, — она тихо смеется, — сварю твой любимый, да?       — Да.       — Насыплю тебе кофейных зерен без воды, чтобы кофе был крепкий, как моя любовь.       Она наклоняется еще ниже и касается его лба своими губами.       Еще немного ниже — и ловит его взгляд своим, и на дне ее глаз читается что-то особенно искреннее.       — Договорились. — шепчет она ему куда-то в его улыбку.       ...Ей так идет белый.       Она крутится перед огромным зеркалом, и ее выражение лица постоянно скачет от критически-серьезного до сияющего удовольствием. Тихий, приятный шелест ткани от каждого ее поворота звучит в ушах, и он понимает ее в этой двойственности — ему одновременно хочется закрыть глаза и наслаждаться, и при этом не меньше хочется держать их широко открытыми и ловить каждое ее движение. И наслаждаться.       — Это ведь именно то, что ты хотела?       Простой свободный крой, лента пояса на талии, полупрозрачные свободные рукава до локтя и безумно красивая открытая спина. На белом фоне ее веснушки особенно бросаются в глаза, и знал бы хоть кто-нибудь, как сильно он любит каждую из них. Она молчит несколько секунд, пытаясь сделать серьезное выражение, но затем ее лицо словно озаряет солнце.       — Да, да, да! Дейт, оно идеально, скажи же?       — Ты... невероятна. — шепчет он на выдохе, подходя ближе, и она кладет руки ему на грудь.       — Я спросила про платье, а не про себя! — она снова смеется, — Мы возьмем его, определенно! Представь: ты, я, горы! И много-много трав, цветов и солнца.       И он представляет. Она, он, горы. И много-много трав, цветов и солнца. А еще бесконечно много счастья где-то там, на этом горном лугу, и дальше, дальше, дальше. Она в этом платье, и, конечно, они танцуют, смеются, плетут венки, бегают босиком по ручью и, устав, падают в обнимку в мох в ближайшем лесу. И все равно, что платье будет безнадежно зелено-бурое, она будет в нем только прекраснее. И счастливее.       Он помнит, как впервые поцеловал ее в каком-то смешном порыве, когда они что-то отмечали и напивались всем орденом. Они отошли от всех и болтали всю ночь, сидя на старом деревянном мосту и свесив ноги в воду. Такое уже бывало, они были отличными друзьями, но в ту ночь луна вывела на свет что-то новое в ней. Она тогда была так же невыразимо прекрасна, как и сейчас. Он помнит, как она нисколько не удивилась, и помнит, как они просто сидели остаток ночи, продолжая болтать, но уже в обнимку и держась за руки. Помнит, как по-доброму смеялись потом в ордене, называя их "Крылатый Волкодав".       Ему кажется, что он знает ее всю свою жизнь. Они понимают друг друга с полуслова, а иногда ему кажется, что даже говорить не нужно.       В конце концов, она варит самый лучший кофе на свете.       Да, он определенно хотел бы провести всю свою жизнь и немного больше именно так. С ней.       — Я люблю тебя, — тихо шепчет он, когда она замечает, как он задумался.       — Я тоже люблю тебя, Дейт, — она прижимается к его груди, улыбаясь так, что сводит скулы. — Больше жизни.       — И я... больше жизни.       Этот едва слышимый выдох растворяется в ее волосах.       ...       — Они близко, — ее негромкий, отчетливый шепот, и рука на оружии.       Тихий гул пещеры отдается эхом от ее же сводов, и разрезают эту тишину только их магически приглушенные почти до нуля шаги и далекий, повторяющийся стук капель воды.       — Сколько? — спрашивает Трэйк откуда-то из-за спины, поудобнее перехватывает мушкет и оглядывается одними глазами.       — М-м... Предположительно парочка. Придется прервать их свидание, — она довольно проводит ладонью по прикладу "Крылатого", ехидно усмехаясь, — Знаю я один анекдот на эту тему, обязательно потом расскажу.       Она бросает веселый взгляд на Дейтана.       — Дейт, как обычно? Ты вперед, я рядом, Трэйк и Мария прикрывают спину? О, черт, ты порезался?       Он удивленно касается переносицы и вскидывает бровь, увидев на перчатке кровь.       — Похоже на то. Пустяки, это просто царапина, она даже не болит.       — Ладненько! Потом разберемся. Так или иначе, до свадьбы заживет!       Ребята приглушенно усмехаются по очереди. Действительно, смешно, когда эта фраза звучит за месяц до уже назначенной свадьбы.       — Все, все, ребятки, тише. Давайте делать дело, шутки на потом! Так что там со стандартным планом? — она снова ловит его взгляд своим.       Дейтан коротко кивает, доставая с пояса "Волкодав".       — Следуем ему. Я иду первым, там темнее, чем здесь.       Она улыбается. Так улыбаются те, кто доверяют тебе свою жизнь от и до.       — Что ж, ребята, зададим им жару! — бросает она всем, но он знает, что Рэль обращалась прежде всего к нему.       И они оба делают шаг во тьму.        ...Стакан с глухим стуком падает на пол, но, кажется, даже не разбивается. Даже разбиться не может. Даже это — неудачно... Возможно, если бы была больше высота...       — Я подниму, — собственный голос не долетает до ушей, но сухие губы вроде бы произносят именно это.       Он наклоняется, сжимает стакан в пальцах, белеющих от такого усилия. Его так не разбить, но и он не горит желанием устраивать проблемы бармену.       Больше всего на свете он сейчас хочет больше никому и никогда не устраивать проблем.       Пальцы снова бездумно касаются холодного металла. Такой успокаивающий холод, утешающий словно не-свои кончики пальцев. От одного только взгляда еще сильнее сжимается что-то в груди так, что становится так больно, что уже почти хорошо.       Этот металл пережил так многое... Пережил вместе с ним. Единственное, что осталось от той жизни.       Скользящим движением, едва касаясь темной поверхности, он снова выводит тот узор...       Чужой узор, не твой. Узор крыла.       Ствол... Рукоять... Курок.       Тихий щелчок эхом звенит в голове, перерастая в бесконечный высокий гул, заполняющий все мысли.       Возможно, если бы была больше высота...       Спусковой...       — Эй, добрый вечер! — жизнерадостный, быстрый голос резко врывается в звон в ушах, беспощадно разрывая тишину, — Не против, если я украду соседний стул? Тут чертовски мало места, хах... Я Тиннэрлин, а ты?