Всё правильно

Они засыпают в одной постели. Тэлбот думает, что, если кто-нибудь застанет их вместе, объясняться будет очень, очень, очень неловко. Французский епископ и английский маршал — где это видано, где это слыхано? И пойми, в чём страшнее быть заподозренным: в плетении интриг с врагом или в любовной связи с ним же. Сумеет ли сделать вид, что подозрения беспочвенны? Захочет ли?.. Все встречи — в ночи, чтобы не наткнулись, не поймали. Разговоры пусть будут у тех, кто за день не наговорился; они же — молчат, передают друг другу дымящийся косяк, а когда она остаётся пеплом на траве и пальцах — прячутся глубже во тьму, где никто не сумел бы найти, и целуются, оба уставшие, измотанные войной. Словно если её, эту усталость, сложить, а затем разделить на двоих — станет легче. «И ведь становится, не правда ли, епископ?» «А может, это раскуренный на двоих косяк, дорогой англичанин?..» Не так давно прикосновение к рукояти меча рождало предвкушение — до сладкой дрожи, до колотящегося сердца; не так давно от мысли о сражениях вскипала кровь; не так давно лязг металла казался лучшей музыкой. А теперь… Что ждёт впереди — очередное недолгое перемирие, едва ли способное привести войну к финалу? А мирное время по сути своей — не то же ли перемирие, только затянувшееся?.. Они засыпают в одной постели — как засыпать, конечно, не должны, но кому какое дело? Разве только отвлечься от надоевшей порядком войны — на сплетни, на осуждение; быть может, даже на казнь. О, казнь епископа — интересное было бы зрелище! Но у кого поднимется рука? Тэлбот тихо смеётся, но в ответ на вопросительное хмыканье Кошона отмахивается: спи, епископ, завтра будет один из множества длинных дней, а я просто думаю всякую ерунду, незачем голову забивать. Кошон двигается ближе, его умиротворённое дыхание щекочет шею — и пусть их могут поймать, пусть их могут казнить, пусть паутина интриг, сплетённая в четыре руки, страшнее нежного переплетения пальцев этих же рук… Они засыпают в одной постели, и правильнее этого нет ничего на свете.