В понедельник утром

Невелико отвращение, когда они так близко друг к другу. Борода, разве что, колет шею, и то – в окутавшей дымке это поначалу щекотало. Привык. Ничего особенного. Уинслоу уже совсем не удивлён, не хочет удивляться, как и думать, благодарить алкоголь за этот момент или корить. Кого нужно корить – так это его, Уинслоу, за руки его, скользящие то ниже, то выше по чужой спине самым естественным образом, словно действительно – в порядке вещей этот танец, начавшийся с удивительно дружеских для них двоих плясок. Тогда было весело, а сейчас? А сейчас – интимно. Многое позволил себе Уинслоу, напившись, допившись до такой степени, и ещё больше позволяет сейчас – вжиматься щекой в костлявое плечо, на него же пускать пьяные слюни, держать тело начальника в собственных руках, кружиться, едва перебирая ногами, в его темпе, в темпе его прокуренного и пропитого голоса, мыслями обращаясь в смысл его на выдохе произносимых слов. То ли о бутылке, то ли о женщине. В общем и целом – о любви. Кажется. Песня смотрителя, не перебиваемая, как вначале вечера, хриплыми выкриками Уинслоу, представляющими собой подпевание, и его же распеванием канадских текстов о лесах, не внушает ничего хорошего – настраивает только на определённый, более чем понятный лад. Понятнее него для Уинслоу только отсутствие всякого сожаления о происходящем, всякого раскаяния в нём. Тело моряка в этих скачущих с грани на грань объятьях ощущается как влитое, будто по-другому и быть не может. Острый подбородок, уперевшийся почти в сгиб шеи, не вызывает желания оттолкнуть кулаком, а расслабленные ладони на его лопатках словно и должны там находиться. Сейчас. Не может быть по-другому сейчас. Не в силах Уинслоу заставить себя отстраниться от стойкого – а теперь ощущаемого ещё чётче – запаха пота, морской соли и перегара, никак не отвлечётся он от хрипло затихающей серенады. Слишком туманно всё протекает, слишком манит этот донельзя неприличный за пределами острова танец, слишком манит эта отвратительная во всех отношениях близость, и с кем – побрал бы чёрт морской, побрал бы морской же дьявол этого старого, такого живого и находящегося в переступающей любое правило из справочника близости моряка. Он должен взять себя в руки. С полуприкрытыми глазами Уинслоу наконец поднимает голову с его плеча, тем не менее оставаясь близко к его лицу. Он замолкает. Он – причина, по которой Уинслоу сбился с пути. Просто покажи он маяк, пусти он к свету своей несчастной красавицы в первый же день – не было бы ничего этого, не метался бы Уинслоу, не сходил бы с ума от безумия, пропитывающего остров и обостряющего собственное. Пусть был Уинслоу, тот, настоящий, плывущий под завалом брёвен, после которого и началось помешательство, сейчас Уинслоу, сейчас Томас, сейчас Томми винит Томаса – того, что наклоняет голову, приближаясь. Уинслоу отталкивает его.