Полночная Жизнь

      Что-то со свистом поднялось вверх и, затаившись на мгновение, рвануло со всей силы. Петарда. А следом за ней еще одна. И еще. Яркие вспышки света расплывались по небу, крошечными искрами опадая вниз. Красный! Зеленый! Желтый! Кажется, будто целое поле цветов раскинулось над головой.              В Мондштате начинался праздник. Все, от мала до велика, высыпали на улицу. Яркая река растекалась по улицам, заполняя площадь и, перемешиваясь с черными пятнами – рыцарями, вытекала за городские ворота. Дорога, ведущая в Спрингвейл, обыкновенно встречающая путников безмолвием, вдруг ожила. Грянули лиры. Звонкие голоса бардов раздались со всех сторон, подхваченные женскими, тоненькими и басистыми, мужскими. Пели и дети. Слова всем известных баллад гремели подобно гимну, воздающемуся великому Барбатосу – покровителю и заступнику.        «Пей! Гуляй! Веселись!» - вот закон Архонта, что каждый год в один и тот же счастливый день заставлял людей выбегать на улицу. Казалось, не было никого, кто не разделял бы всеобщее празднество. И все же такой человек был. Джинн, гордость народа, лишь издали могла наблюдать за этим весельем: из распахнутого окна Штаба можно было уловить лишь тусклое свечение неба и кусочек площади.        В кабинете, пустом и темном, все пропитывалось одиночеством. Джинн принадлежала вся бурлящая красочная толпа, любящая ее, воздающая ей хвалу. Но у нее было никого, кто действительно тяготел бы  к ней. Вечный созидатель, вечный странник в родном краю, в руки которому встречные вверяют свои несчастья. Бумаги, лежащие на столе, все исписаны ровными строчками. Синие чернила, печати, подписи – все формально. Ни одной яркой открытки. Ни одного письма с восторженным поздравлением, в которое вложили бы душу и сердце. Такова была доля действующего магистра. Такова была жизнь того, в чьих руках лежала судьба целого государства.       А она устала. Она снова хотела быть беззаботной девочкой, которая только и знала прежде, как носиться по цветущим полям, да собирать закатники за городом. Пусть Джинн всегда говорила, что хотела быть рыцарем Одуванчиком, который мог стать достойным правителем древнего государства. Как и прежде в душе ее все еще жило то нежное, ничем не запятнанное чувство, напоминающее об уходящей юности. Она и тогда знала, каким тяжелым будет будущее, с утра до ночи погруженная в чтение и тренировки, но рьяно верила, что и во тьме бывают проблески света. Может, поэтому, избегая учебы, так легко и просто предавалась она жизни, настоящей, той, которая ясными пятнами остается в воспоминаниях до глубокой старости. Но теперь надежда угасла: она растворилась в ежегодных отчетах, приказах, постановлениях, обходах и разводе караула у церкви. И даже мольбы Барбатосу потеряли прежнюю возвышенность, поскольку стали регламентированными с точностью до секунды. Нет, не такого будущего она желала.  Ей не хотелось видеть себя в сияющих доспехах на троне, который прежде занимал Варка. Ей не хотелось видеть свое изнуренное отражение в тусклом окне, одинокое и растерянное. Но долг звал. И только изредка, мельком, мечта о волшебной сказке снова возникала в сознании. И в минуты тревожного сна она видела все один и тот же эпизод, что когда-то давно случился с ней, а, может, и не случился, но ей очень хотелось, чтобы он был правдой.       Снилось озеро, глубокое, холодное, запрятанное в глуши леса. От застоявшейся воды тянуло тиной. Над головой, перескакивая с ветви на ветвь, перекрикивали друг друга птицы. Клочок неба, скрываемый за густыми кронами, так и тянул к себе. Это таинственное место наполняло душу свободой, той самой, которой так не хватало Джинн. Вот она сидела, погрузив ноги в воду, расправив плечи. Подол платья испачкан грязью, как и руки, крепко сжимающие букет светяшек. Вот щеки, на которых запеклась дорожная пыль. Вот взмокший от бега лоб. Вот, наконец, треск ломающегося кустарника. Всякий раз, оборачиваясь на него, Джинн видела чей-то силуэт, высокий, широкоплечий, сохранивший те юношеские черты, которые были ей отчего-то знакомы. Он. Темные взъерошенные волосы. Смуглая, загорелая от солнца кожа. Радостная улыбка, оголяющая передний ряд зубов, ровных, как на подбор. Он стоял перед ней, как живой, отряхиваясь от листвы и веток. В руках его огромный букет. Лилии Калла, с бархатистыми лепестками, рыжими, как солнечный диск на рассвете. Кто он, человек, ворвавшийся в ее мысли? Она не знала. Не помнила даже взгляда, хотя была уверена, что глаза его небесно-голубые, редкие. Уж не сам ли ангел ворвался в ее сознание? Она не раз задумывалась об этом. Ну кто сказал, что ангел обязательно должен быть бледным, хрупким и сострадающим?  Может, ее ангел совсем другой? Он приносил ей потоки ветра, которые разносили звонкий, позабытый с годами веселый  смех…       Вот и сейчас ветер ворвался в комнату. Он с силой хлестанул Джинн по щекам, возвращая ее в реальность. Бумаги взлетели в воздух и, прокружившись, мягко осели на пол. Дверь закрылась. От громкого стука по стенам прокатилась дрожь.       -Магистр, пришел торжественно вам доложить, что дорога надежно защищается от неприятеля. Ни один враг не сможет в эту ночь потревожить граждан. Уж мои ребята постараются, - вдруг раздался голос. Его? Не его? Ну, конечно же, нет – показалось. Или нет?  Но сердце вдруг застучало чаще.       Джинн вздрогнула. Перед ней довольный стоял Кэйя, улыбаясь весело и развязно. Ему не хватало переднего зуба – выбили во время последнего сражения. И, тем не менее, это нисколько не уродовало его. Волосы взъерошены. Единственный глаз горит. Щеки розовые от выпитого вина. Вот он, капитан кавалерии, ее правая рука, верный рыцарь и друг. Это с ним все детство носилась она по долине ветров, срывая на бегу пышные одуванчики. Это с ним сбежала с первого бала, чтобы порыбачить на окуня за городом. Это с ним под покровом ночи она тайком прокрадывалась в конюшню и с Утеса Звездолова наблюдала за статуей Архонта у церкви: спустится Бог – не спуститься?       -Хорошо. Тогда пусть часть патрульных перейдет на северную стену. Она меньше всего защищена нынче, - сказала Джинн, тяжело вздохнув. -Уже. -Уже? -О, моя дорогая Джинн. Я, конечно, не ясновидец, но что-то подсказывает, читать мысли умею. Такова уж обязанность правой руки правителя – заранее знать, кто на что горазд. Вот, например, сейчас ты удивлена. А минут пять назад, дай угадаю, пребывала в тоске и отчаянии из-за того, что жаждешь попасть на всеобщее торжество, выкинув все эти договора в мусорку, - Кэйя раскачивающимся шагом подошел ближе. В лицо Джинн пахнуло Полуденной Смертью. -Я – не я, если не заключу: ты чертовски пьян. Только не говори, что вечерний обход начинал, уже изрядно напившись. -Никак нет. Напротив. Тогда я был еще совершенно трезв.       -Ты как всегда беспечен. Если бы я не знала, что ты даже пьяным чуешь опасность, усомнилась бы  в каждом слове.       -И я очень рад, что ты знаешь меня столь прекрасно. Именно по этой причине ты должна понимать, что сегодня я пьян не по той же причине, что и всегда. Если бы пришел трезвый, никак не уломал бы тебя оставить всю эту бюрократию ради глотка воздуха. А так я надеюсь все-таки сделать это.       Джинн нахмурилась. Она отвернулась в сторону с самым серьезным лицом. Она знала, что искушение слишком велико. Напоминание о прошлом больно хлестнуло по сердцу. Нет, не сейчас. Теперь не осталось места простой жизни. Она будет выше нее, мужественнее, сдержаннее. Такой хотят они видеть ее…верно?       -Не приноси смуту в мое сердце. Зачем тебе это, Кэйя? Веселишься, смеешься, пьешь, но так и не можешь понять: времена изменились. Я больше не та девочка, которая может сбежать с урока, когда вздумается. И ты теперь не юный бесенок, а капитан кавалерии, заслуженный рыцарь, гордость народа. Он полагается на тебя. В твоих руках судьбы многих… -В том числе и моя собственная, - перебил Кэйя. -Это последнее, о чем следует думать. -И время для этого вдруг настало. Пора. Пора, наконец, оставить все эти условности. Хоть на мгновение. Если ты хочешь стать тем, на кого ровняются остальные, должна показывать пример, быть тем, на кого хочется стать похожим. Так говорил мне отец однажды, а сейчас говорю тебе я. Кто пожелает стать заложником по собственной воле? Кто проявит желание стать хмурым, лишенным всякого счастья, человеком?  Будешь сидеть в своем склепе, никогда не станешь ближе к народу. А это, между прочим, - первое правило хорошего правителя. -По этой причине во всех кабаках на слуху твое имя. Очень похвально, капитан. Сразу видно – передовое лицо, - усмехнулась Джинн, впрочем, потеряв прежнюю уверенность. -Именно. И ты знаешь это, потому что за мной уже шли и не раз. А знаешь почему? Потому что мне ясно, за что они борются. Потому что я знаю их, как самого себя. Ну же, отбрось свой тупой меч, пойдем со мной. В этой дуэли ты уже проиграла. …       Песни и пляски вокруг – непривычно. И простое крестьянское платье – тоже. Ноги ступают по той земле, по которой  несутся в хаосе те, кто свободен. И даже дышится здесь иначе. Пусть отовсюду доносятся запахи вина, смрада – все это пустяки. Слабая, едва заметная свежесть, исходящая от воды – вот что заставляет сердце биться чаще. Она разносится с ветром, взлохмачивая голову, нежно лаская щеки.       А вот и сама река. В ней отражаются городские огни. Гладь ее покрыта рябью. И там, под мостом, стрекочут сверчки. Их, конечно, не слышно. Но это не важно. Если бы не разноголосое пение, наверняка можно было бы уловить этот тихий скрежет.       Берег. Так и хочется коснуться рукой песка, сжать его в кистях со всей силы. Или лучше подобрать камень, что поровнее, да забросить далеко в речку. Увы, нельзя. Вдоль городской стены плывут венки – чьи-то мечты и надежды. Кинешь камень – потопишь чей-нибудь. А ведь и она когда-то пускала венок по речке, даже когда получила звание магистра. Тайком, чтобы никто не увидел, она уходила под северную стену, где привычным движением пальцев крепко связывала друг с другом одуванчики и сиреневые, розовые, желтые соцветья. Получалось всегда красиво и  пышно. И когда созданное творение мягко ложилось на воду, всегда уплывало вдаль, ни на мгновение не затонув. Вот только где же все то, что должно сбыться? А, может, кто-то просто не давал им доплывать, перехватывал на полпути, как тогда, в детстве?       Это был первый раз, когда Джинн решила сплести венок. Вместе с другими девочками она склонилась над рекой, сильно забросив его в воду. Обычно, когда так делали, венок постепенно тонул, но ее – нет. Он плыл по течению, все дальше, дальше, а она смотрела на него, затаив дыхание. Так бы этот прекрасный знак и скрылся за горизонтом, если бы не маленький сорванец, со всей силы плюхнувшийся в воду. Брызги полетели в разные стороны. На мгновение Джинн прикрылась от них рукой, а когда опустила ее, увидела смеющегося мальчишку – Кэйю. Он крепко держал в руках то, что она сплела. -Есть! Вот и моя добыча! – говорил он весело, окликая брата.       Он даже и не заметил ее. Джинн затаилась среди других  разгневавшихся девчонок. Она сидела, молчала, приковав взгляд к этому светящемуся радостью лицом. Глазенки, зоркие, озорные, лукаво поглядывали по сторонам. А капли воды, опадающие с венка, задерживались на ресницах, необыкновенно длинных и черных, когда Кэйя нахлобучил его на макушку.       Мысль оборвалась. Песня сменилась. Бард дернул струны, заводя весело: Перебирают пальцы струны, Те тихо хрусталём звучат; Звуки манят в сна лагуны Разум, что вином объят.       И общих хор подхватил их. Грянули откуда-то басы, и тоненькие, как колокольчики, подвывания послышались где-то рядом. Поэта пьяный сон не украдёт, Ведь тихий ветерок весны О прошлом песню напоёт Тому, кому её слова ясны. – тянули они.       Пел и Кэйя. Таким, пожалуй, Джинн видела его последний раз на свое совершеннолетие – день, в который оборвалась ее радостная жизнь. Он все так же пел, уводя ее дальше, дальше, в поля, совершенно пустые, свободные. Они были одни, как песчинки в необъятнейшем океане. И небо, пасмурное, хмурое, странным образом расступалось над головами. Клочок синего неба как будто следовал за ними, куда бы ни повернул их путь.       Сейчас небо утонуло во тьме. Фейерверки, привезенные из-за моря, слепили глаза, так что не было ясно, видны ли звезды. Но это было тоже не важно. Все равно казалось, будто благословение свыше оберегает их.       Шли долго, и чем ближе подбирались к Спрингвейлу, тем больше становилось народу. В толпе бегали дети. Они виляли между юбок, держа в руках разные сласти. Какой-то плут уже успел набрать незрелых яблок и морщится, сделав пару укусов. Какие-то девушки, смеясь в голос, вереницей следовали друг за другом, потешая народ невпопад спетыми частушками. А вот пожилая пара шла  впереди. Она держалась за руки, со слезами радости смотря на потехи молодых. Там, в этой гулкой толпе, быть может, резвились их дети, и родительские чувства взывали вдруг к прежним воспоминаниям о молодости, беспечных играх.       Джинн и сама не поняла, как начала проникаться духом праздника. Все кругом забывалось. Оставался только образ Кэйи и звонкое биение собственного сердца. Оно как будто скинуло оковы, годами сжимающие его. «Вот она, жизнь! Что же еще нужно? Стучи! Стучи! Втори громким шагам! Сегодня день, когда не существует ни магистра, ни рыцаря Одуванчика. Сегодня день, когда есть только золотоволосая безымянная девочка, поверившая, наконец, в чудо. И эта девочка – ты», - твердило оно, когда слова новой песни начали слетать с уст бардов.       «Вот, значит, что ты чувствуешь. Вот, значит, чем ты живешь», - думала Джинн, смотря на своего верного друга. В эту минуту ей казалось, что он снова стал прежним мальчишкой, резвым, веселым, еще не пристрастившимся к алкоголю. В ту пору он не был еще ветреным, и в тяжкие минуты на лбу не появлялось морщинки. Тогда он с гордостью носил другую фамилию, ту, которая, пусть и не досталась ему от роду, а все-таки была родной. Рангвиндр – звучит гордо. И он, плут и разбойник, был гордостью своего отца, пусть и названного. Любовь царила под их крышей. В этой любви он рос, мужал, пока несчастье не забрало все в одночасье. Это оставило глубокий шрам в сердце Кэйи. Но сейчас, в эту минуту, Джинн почему-то казалось, что он изгладился на время праздника. Она дивилась его стойкости, улыбке, которая даже в самое тяжкое время спасала от тоски и несчастья. Вот он – ее рыцарь Одуванчик. Это звание подходит ему куда больше, чем ей.       Остановились. Поле раскинулось перед ними, а посреди поля – костер. Яркие языки пламени вздымались к небу, танцуя, резвясь, играясь. Кругом водились веселые хороводы. Люди в цветных нарядах крепко держались за руки, предаваясь единству в эту счастливую ночь. «Вот мы, великий народ Мондштата. Мы – единое целое, и никакое несчастье не сможет разъединить нас»- говорили счастливые лица со всех сторон. Джинн тоже сжимала чьи-то руки. Это так просто, так обыкновенно, что она даже удивилась. Ей казалось, что через ладони передается особенная энергия, любовь, признательность, счастье. Вихрь танца закружил ее, унося все дальше и дальше от той реальности, которая застыла в четырех стенах, между книжным шкафом и рабочим местом.       -А давай прыгнем? – спросил ее вдруг Кэйя, крепко сжимая руку. Он с восторгом глядел на тех, кто, разбегаясь, на мгновение зависал в воздухе, мягко приземляясь на землю. Если руки не разорвались – быть скоро новой свадьбе. Разорвались – греметь повсюду шуткам и песням. -Это все так, смеху ради. Промчимся до середины, разомкнем руки. Делов-то! -А давай! – вдруг решилась Джинн, выходя вслед за ним из круга. Сегодня все должно было быть особенным. Путь уж и шуткам придет время.       Впереди бегущие прыгнули, следом – они. Пара быстрых шагов. Дыхание останавливается. Жар обдает лицо – то ли от огня, то ли от трепещущих внутри чувств. Прыжок. Ноги зависают в воздухе всего на мгновение. Но этого вполне хватает, чтобы почувствовать, как ветер, словно на крыльях, переносит через горящую полосу. Руки сжаты. Только сейчас Джинн понимает, что ладонь у Кэйи шершавая  и теплая. В сравнении с его рукой ее – совсем детская. И это не смотря на то, что не один раз сжимала она крепкий клинок. Идут вниз. Земля быстро приближается. Нет, даже молниеносно. Но руки все еще сцеплены. Джинн не размыкает пальцы. Какая-то сила сковывает ее, проводя дальше, дальше… Кэйя тоже не убирает руки. Он как будто чувствует то же самое. Джинн ощущает его уверенность, понимая, чего не миновать им – приземления. И действительно: совсем скоро ноги их становятся на землю, затоптанную, но свою, родную. Повсюду раздаются возгласы. Сейчас они - не они, а это значит, что никто и ничто не может указывать им, что делать. Выше стоит теперь лишь Барбатос, а он любит забавы ради благословлять тех, кого считает достойным.       Сердце колотится бешено. Все теперь решено. Все теперь понятно. Весь мир кружится в немыслимом вальсе. Разве это не здорово? Разве не хорошо? И только одна мысль крутится в голове, заставляя губы растягиваться в улыбке: « А глаз-то небесно-голубой. И как я раньше не замечала?»       Прозвучал колокол. Тихо раздался его возглас, потухнув во всеобщем шуме. Последняя вспышка света озарила небо и медленно, словно не желая уходить, распалась на маленькие частички. Горизонт подернуло светом. Рассвету быть. Уйдет праздничное веселье. На смену вернутся новые буди, полные работы, тяжелой, подчас невыносимой. Но это будет потом. Пока утро не наступило, есть еще тонкий, едва уловимый миг, который нельзя поймать, но который сам способен словить, как кажется, кого угодно. Двое особенно понимали это, бродя вдоль широкой реки, по берегу. Их ноги утопали в песке, набирающем золотистый цвет. И тут же, совсем рядом, раскрывали бутоны крошечные цветки, лепестки которых напоминали первые лучи солнца.       Что-то заканчивалось. Что-то начиналось. Но начиналось гораздо большее, чем можно было предположить. Жизнь, долгая, непростая, но вместе с тем не лишенная своих радостей, продолжалась.