Воспоминания

Когда я впервые увидел это наивное беззащитное дитя, я подумал — ну что за придурок. Он был слишком громким, слишком шумным, слишком эмоциональным. У Чон Хосока все было через «слишком». В момент нашего знакомства он поклонился и в запале выкрикнул «Позаботьтесь обо мне, хен!». А я даже не разрешал ему называть себя хеном. Хосок часто наглел, бывал бесцеремонным и глупым. Среди трейни его сразу окрестили «беззаботным весельчаком», но он был старательным. Иногда, вставая ночью за водой, я замечал его танцующим на безлюдной темной улице под окнами общежития, что так не вязалось с его обычно трусливой натурой. И когда Бан Шихек на очередном собрании трейни в приказном порядке бросил мне и Намджуну, первым трейни его компании, научить Чона читать рэп, наверное, только я услышал его тихое и обреченное: «Но я хотел танцевать». А через секунду он уже снова стал собой и с широкой улыбкой энергично закивал головой, принимая условия директора. И все так же продолжал танцевать по ночам. Время летело настолько неумолимо быстро в вечных тренировках и занятиях, что мне некогда было разбираться в собственных мыслях и чувствах. Единственное, что было всегда со мной — четкая уверенность в его бесячестве. Бесил он меня одним своим существованием. Ну, по крайней мере, мне так казалось. Я был старше и должен был быть куда терпимее этого взбалмошного тонсена, который вел себя наравне с младшенькими. Но иногда я срывался и ругал его. Не потому что он провинился, а потому что бесил. И в моменты моего праведного гнева он виновато смотрел на меня с видом побитой собаки, что я невольно чувствовал виноватым себя. Наверное, впервые я что-то почувствовал к нему, когда случайно узнал из его телефонного разговора с невидимым собеседником о том, что он не поедет домой на Рождетво. Прощаясь с ребятами, он всем говорил, что за ним приедут позже. Врал Хосок отвратно, но спешащие по домам на выходные парни не замечали подвоха. А я что-то распереживался, как-то… тоскливо в груди стало. Не то чтобы дома меня ждал теплый родительский прием. Это уже потом я сам перед собой оправдался, мол, не хотелось в праздники вечными нотациями о смене профессии голову забивать. И поэтому я остался, купил жареную курочку на последние деньги и остался. Хосок был удивлен моему возвращению. Он сидел на старом обшарпаном диване в маленькой гостиной и, не мигая, смотрел в выключеный телевизор. Я не хотел пугать его, но он был таким трусливым. И сразу принялся тереть глаза и прятать взгляд, заметив меня. Я врать умел искуссно, а этот ребенок был слишком наивен. Я сказал ему, что мои родители уехали заграницу на праздники. Он хохотал и дурачился, таская у меня курицу, пел дурацкие рождественские песенки, меняя тональность голоса на разный манер, чтобы было веселее. — Не притворяйся, — сказал я ему тогда, одной фразой заставляя замолчать и испуганно округлить глаза, — ведь я вижу тебя насквозь. Как ни странно, он сразу меня понял. Мы проговорили всю ночь и заснули под утро на том самом диване. Да, наверное, именно в ту ночь все и началось. Не то чтобы он стал меньше меня бесить. Просто я набрался больше терпимости к нему. А потом он захотел уйти. Это было неожиданно, как гром среди ясного неба, словно удар под дых. Я даже не мог найти подходящих слов. Больше из-за того, что ни сном не знал о его планах. Мне казалось, что мы сблизились с ним, ведь мы больше других проводили времени вместе, мы… заботились друг о друге. Я думал, что смог стать для него хорошим другом. А он со мной… вот так. Я ничего ему тогда не сказал, я разозлился и просто ушел из общежития, когда Хосок рыдал навзрыд в обнимку с Чонгуком, умоляющим его остаться. Было так больно, что дышать не представлялось возможным, будто часть меня улетела с порывом ледяного ветра. Я просто стоял среди плотного потока спешащих по своим делам людей, которым не было дела до одинокого безумного парня, пока не пошел дождь. А потом мне позвонил Намджун и сказал, что Хосок покинул общежитие и, должно быть, уже на автобусной остановке. Я не помню, как добежал до туда. Он уже садился в автобус, а я крикнул на последнем издыхании. Хосок услышал и вернулся, вытирая зареваное лицо рукавом. — Что бы ты мне не сказал, я уже все решил, — хрипло оповестил он, всхлипывая. — Бантан будет лучше без… — Я люблю тебя, — выпалил я тогда, не думая. И именно это «не думая» спасло и меня, и бантан. Позже Хосок признался, что это была любовь с первого взгляда. И именно поэтому он и решил уйти, сбежать от «неправильных чувств», забив на свою мечту. А я так боялся. Фраза, выкрикнутая мною в порыве, никак не поменяла отношений между нами. Мы так же дружили, так же заботились друг о друге и о других. А потом бантан дебютировали. Наверное, он первый меня поцеловал. Я все еще считал его ребенком, а себя хеном, заботливым старшим братцем. А он так не считал. Он подлавливал меня в самые неожиданные, неподходящие моменты, когда я был погружен во что-то с головой и не мог сразу дать отпор. Хохотал с моего обескураженного вида и игриво уходил от несерьезных замашек. — Ты ведь любишь меня, хен, — дразнился он, убегая, а я злился пару секунд ради приличия и отпускал ситуацию. — Да. Люблю, — шептал во след, улыбаясь. Проходить через трудности на пути становления группы вместе оказалось легче. Лицом к лицу и плечом к плечу мы встречали преграды и преодолевали их, добиваясь все больших успехов после череды неудач. Когда Хосок впервые тайком пробрался в нашу с Джином комнату, я порадовался, что наши кровати резделены шкафом. Было тесно и жарко. И немного страшно. Он опалял мою шею горячим дыханием, уткнувшись в нее лицом, и от того слезы, попадающие на кожу, казалось, обжигали. Наедине со мной он никогда не притворялся. Во времена трейни, когда все пацаны жили в одной комнате на двухъярусных кроватях, наши койки стояли рядом, на расстоянии ладони. И иногда, когда ему было грустно и тяжело на душе, он находил мою ладонь, а я смотрел в его блестящие в полутьме от слез глаза и не мог отвести взгляд. Я позволял ему быть слабым в моих объятиях, а он был моей личной батарейкой. С первого дня знакомства мы прекрасно дополняли друг друга, будто специально созданные для этого кем-то свыше. И, нет, я не был каким-то суперменом, не был сильным и тоже плакал. Помню, расплакался на сцене, как мальчишка совсем. Все, накопилось, прорвало. А он обнял, пряча от злобного мира и шепча слова благодарности просто за то, что я есть. На нашем пути было непозволительно много слез и боли. И когда АРМИ пели для нас, он смотрел на меня с отражением Вселенной в глазах и беззвучно шептал «Они нас любят!». — А я люблю тебя, — одними губами отвечал я ему. И мне казалось, что мне этого достаточно. Мы слишком долго шли к победе, выбиваясь из сил и задыхаясь, через травмы, боль и слезы. Мы все боялись выдохнуть, не испытывая облегчения. И очень быстро сгорели. Когда мы обсуждали вопрос о расформировании группы, плакали уже все, не сдерживаясь. Все семеро были морально и физически истощены. А потом мы напились, как свиньи. Хороший способ решения проблем, как по мне, одобряю. Открыв глаза на следующее утро, я увидел Джина, сидящего на краю кровати, и Намджуна, стоящего перед ней. — Как давно вы вместе? — тихо спросил последний. В недоумении я проследил за его взглядом и обернулся. На второй половине кровати лицом в подушку спал Хосок, я слышал его тихое дыхание. На обнаженной спине кое-где остались едва заметные вмятинки от смятых простыней. Тогда я за секунду прогнал всплывшие во все еще хмельном мозгу воспоминания, как мы первыми покинули бухаловку и поехали ко мне. Я вспомнил, как плавно изгибалось его тело под моими руками и как пылала кожа под поцелуями. Каким бы пьяным я не был, такое уж точно не забыл бы. — Дверь была не заперта, — ответил Сокджин на немой вопрос в моих глазах. — Мы подождем на кухне. Они ушли, оставляя меня наедине со своими мыслями. Я не собирался ничего выдумывать или пытаться как-то оправдаться. Я просто хотел спокойно собрать с пола раскиданную одежду и принять душ. Хосок все еще спал, когда я вернулся, и я не решился его разбудить. Мы поговорили втроём, и я все им рассказал и пообещал расказать и остальным тоже, не утаивая за душой ничего. Вечером того же дня мы снова встретились всемером и снова все обсудили. Всеобщая откровенность нарушила планы мира и хейтеров и спустя месяц самого настоящего отпуска мы все взялись за работу с новыми силами. А мы с Хо больше не прятались. Когда все это началось, я даже и не заметил. Может, в тот момент, когда я впервые увидел это наивное беззащитное дитя, смотрящее на меня со смесью легкого испуга и как будто бы благоговения. А может и много-много лет спустя, когда передо мной стоял высокий статный юноша, глядящий на меня сверху вниз поверх очков. В его взгляде не было надменности или превосходства, как не было больше и страха. Лишь широкая улыбка на алых от вечных покусываний губах. — Хен, ты идешь? — И все те же веселые смешинки в голосе, как и десять лет назад. Я мотнул головой, прогоняя воспоминания, и улыбнулся в ответ, забирая из его протянутой руки черный микрофон. Десятки тысяч людей скандировали наши имена, призывая к выходу на сцену, и это будоражило, заставляя все внутренности содрогаться от восторга. Кончики пальцев покалывало в предвкушении, от закипающего в крови адреналина дрожь распространялась по всему телу, заряжая. — Да. — Встряхнув руками, словно стряхивая воду с ладоней, я схватил его за грудки, не беспокоясь о том, что помну его рубашку, и почти больно стокнулся своими губами с его. — На удачу. Идем, Хоби.