einen richtigen Mann

Осип вошел в большой кабинет бывшего владельца металлургической фабрики, повесил шапку на трофейные оленьи рога и выругался. Фронтовые победы фронтовыми победами, но стать комендантом даже самого маленького кусочка Берлина ему не улыбалось. Высушенный, как тыква, и выжатый, как лимон, он выполнял все действия машинально, надеясь, что его наконец оставят в покое, но даже теперь, в самом конце, нашлась для него работа, – и какая работа!.. Даже несмотря на то, что бо́льшую часть бумаг успели увезти или сжечь, на разбор местного архива ушло более суток; едва ли не в каждом дома находили по самоубившемуся нацисту, который либо «прихватил» жену и детей с собой, либо – трудно сказать, что хуже – оставил их на иждивении жестокосердных соседей, которые сами только и думали о том, не поздно ли им последовать за условным Ганцем, Карлом или Фридрихом. Конечно, встречались и творческие личности, которые, увидев человека в советской форме, мгновенно вспоминали все русские слова, напечатанные в пропагандистских брошюрах (ну и что, будто в основном там было «Руки вверх!» и «Признай величие арийской расы!»? Главное – участие, то есть старание), и клятвенно заверяли, что за прошедшие десять лет не ели, не пили и не спали, так как все свободное время проводили на антигитлеровских подпольных встречах – скажите спасибо, что хоть дышать не забывали. Одинаково устав и от волчьих взглядов преданных членов НСДАП, и от витиеватых речей хитровы… думанных ораторов, комендант Альпер ближе к ночи закрылся в своем кабинете и стал раскладывать пасьянс трофейной колодой карт с голыми бабами, надеясь, что за какую-то ночь Берлин без его участия не сгорит. Сгореть-то он не сгорел, однако в три часа, когда Осип уже дремал, прикрыв глаза фуражкой, в дверь постучали – кажется, прикладом. Положив одну руку на кобуру, вторую – на телефонную трубку, Осип вполголоса прохрипел: «Войдите». Оказалось, свои (задним умом Осип был вынужден признать, что «чужие» стучать бы не стали, а сразу вынесли дверь). Два лейтенантика шкафных пропорций втаскивали в кабинет упирающуюся женщину… впрочем, когда ее усадили в кресло напротив коменданта, оказалось, что это вовсе и не женщина. – Товарищ майор, – провозгласил едва ли не светящийся от радости лейтенантик, – сами видите – пидорас! Не столько из сочувствия к… не совсем женщине, сколько из того, что его самого за относительно сытую и вольготную неделю достала отовсюду доносящаяся хамская бравада, Осип решил поставить лейтенанта на место: – Нет, не вижу, на лбу у тебя не написано. Лейтенантик покраснел до корней волос; его товарищ хихикнул в рукав, но, завидев выражение лица Осипа, стал по стойке «смирно». – Успокоился? – холодно спросил Осип. Лейтенантик кивнул, проглотив ком в горле. – Тогда докладывай по форме. – Лейтенант Дроздич вместе с предоставленным в его распоряжение отрядом производил рекогносцировку местности, – затянул похоронную лейтенант, видимо, Дроздич. – В процессе исследования жилых помещений по адресу… – Унылое бурчание, показывающее, что Дроздичу все немецкие слова казались более или менее одинаковыми. – …было оказано сопротивление. Обезвредив местного жителя, было принято решение привести его в комендатуру. Осип было усмехнулся, подумав о том, как тонкая, начитанная Рая прокомментировала бы это «обезвредив, было принято», но затем резко вспомнил, что Раи больше нет. Сжав кулак до того, что ставшее бесполезным обручальное кольцо впилось в кожу, Осип переспросил: – Сопротивление было вооруженным? – Никак нет, товарищ майор. – А друга зачем прихватил? – Осип кивнул на второго лейтенанта, не то Локтенко, не то Костенко. – Одного отряда недостаточно было, чтобы безоружного… элемента скрутить, надо было всю роту позвать? А почему не батальон? Пусть снимаются с Рейхстага, лейтенанту Дроздичу оказали сопротивление! Не только случайное воспоминание о Рае делает Осипа желчным; он кожей чувствует, что здесь что-то не так. То, что Дроздич не просто краснеет, а обменивается взглядом с Локтенко-Логовенко, усугубляет это подозрение. – Так. – Осип расстегивает кобуру. – Выйдите отсюда. Оба. Я сам поговорю с… потерпевшим. Дроздич едва ли не скалится, однако в советской армии дураков нет – лейтенантики выходят, а Локтенко-Гусенко еще и закрывает за собой дверь. Как только потерпевший остается наедине с Осипом, он сдергивает с головы кудрявый парик, обнажая давно не стриженную голову, и начинает выплевывать слова, одно за другим, – какая-то странная смесь берлинского диалекта, с его постоянным отбрасыванием всего, чего можно отбросить, с кашей во рту, с «загн», «махн» и прочими «абнд», и чего-то незнакомого, что превращает глухие согласные в звонкие и отчаянно отказывается признавать в суффиксе “ig” полноправного участника дискурса, делая его несчастным заикой, нависшим на конце слова. – Я приветствую советскую власть, но ваши солдаты должны понимать, что даже в оккупированном городе у людей может быть личная жизнь! – Он истеричен, но не совсем в том роде, к которому подобрал эпитет лейтенант Дроздич; он скорее походит на ребенка, которого прервали посреди интересной игры, и теперь он дуется на скучных взрослых, нарушивших его невинный покой. – Я разве нарушаю закон? По-моему, нет. Я сижу в доме моих родителей, моих предков, извините меня, – он цедит берлинское «тшульдйунг», словно подает милостыню, и на контрасте с открытой кобурой и советским флагом, висящим на оконной раме, это почти мило, – никого не трогаю, даже не выхожу на улицу, и тут эти… Он вскидывает руки в патетическом жесте, словно полагая начало обличительной речи, но внезапно застывает, будто Осип уже нацелил ему дуло в лоб, и смыкает дрожащие губы. Что-то и вправду не так. – Вам угрожали? – предполагает Осип почти ласково, будто на самом деле допрашивает женщину. – Пытались вынести какие-то ценности? Вы должны понять, мальчики прошли сквозь ад, я не одобряю мародерства, но все может случиться… Он испытывает к истеричному, накрашенному и напомаженному «берлинеру» не больше сочувствия, чем к условному мародеру Дроздичу, но ощущение странности происходящего ворочается в животе ледяным комом. – Уже не важно, – говорит мужчина, уставившись в одну точку. – Забудьте. Осипа передергивает. Интуиция уступает место четким подозрениям. Сейчас, словно бы выпав из реальности, незнакомец выглядит почти точно так же, как найденная однажды в сожженной дотла деревне полуживая девчонка; когда ее откормили и отпоили, выяснилось, что фашисты изнасиловали ее на глазах у родителей, а потом бросили умирать в снегах. Она пряталась в остатках домов, прикрываясь побитой молью шубкой, а в ночь после того, как Осип предложил ей пойти вместе с частью, ушла в лес и повесилась. Осип совсем не хочет доходить до конца этой логической цепочки, а потому тянет время: – Как вас зовут? – Мартин фон Эссенбек. – Мужчина говорит это почти гордо, повернувшись своим выгодным профилем, и Осипу легко поверить, что «фон» у этого семейства не благоприобретенное в последние лет десять, а вполне-таки родное. – Связи с нацистским режимом? Мужчина замялся; Осипу не впервой это видеть, и он выжидает, играясь телефонной трубкой. – Член НСДАП, – наконец выдает Мартин, терзая ногтями парик. – Родственники, связанные с нацистским режимом? Мартин скалится – непонятно, от неловкости или от злорадства. – Мертвые считаются? – Ну допустим. Мартин начинает перечислять на красивых, тонких пальцах: – Из покойных – дядя-штурмовик, Константин фон Эссенбек. Убит во время «Ночи длинных ножей». Еще могу назвать двоюродного дядю, Ашенбаха, но я давно о нем не слышал. Может, мертв, может, жив. – А двоюродный дядя у нас?.. Кадык Мартина заходил ходуном. – Гауптштурмфюрер СС. Осип цокнул языком. Да, ему бы тоже не хотелось в таком признаваться. – А еще… – Мартин вычисляет в голове. – …моя троюродная сестра умерла в лагере. Осип вздохнул и потер переносицу. Не в первый раз он это слышит, и, как пить дать, не в последний. – Как зовут… звали троюродную сестру? – Элизабет Тальман. Осип делает вид, что записывает, на самом деле рисуя цветочек на желтоватой бумажке – кажется, обрывке из календаря; на обороте сверкает щербатой улыбкой поизносившийся ариец. – Жалобы, пожелания, предложения? Мартин снова застывает, как олень в свете фар. – Н-нет. Осип делает вывод, что ему все-таки придется взять дело в свои руки. – Эти офицеры чем-то угрожали вам? Поймите, мы не бессердечные захватчики… – «Как вы сами». – Если возникла какая-то проблема, она решается с помощью закона. Закона военного времени, но все же. Мартина передернуло. Осип снова вздохнул. – Нет, это не означает, что мы будем вас расстреливать. Я вообще не могу никого расстрелять, у меня полномочий нет. Только если вы сами – комбатант, но оружия в руках я у вас не вижу, да и вооруженного сопротивления вы не оказывали. Мартин выпрямляется на стуле. – У вас нет полномочий расстреливать? – Он так волнуется, что даже слова, не изуродованные берлинским акцентом, превращаются в хромоногих калек. Осип терпеливо повторяет: – Если вы – представитель мирного населения, вас никто не имеет права трогать. Мартин откинулся на спинку стула, зажмурился и перекрестился – по-католически, слева направо; была какая-то ирония в том, что Осип, майор Красной армии, все еще отличает одно от другого. Тут же, сделав два коротких вдоха, Мартин открывает глаза – и они кажутся неживыми, стеклянными. Он явно понял какую-то страшную истину, бесконечно далекую от Осипа.