Здравствуй, птица в небесах

Кажется, ему начинает нравится бесконечная тьма ночного неба за пределами большого города. Он не видит яркие огни жилых домов, не слышит музыки и гула проезжающих машин, а из памяти постепенно вытесняются даже дорогие сердцу ароматы питерских пышек. Вот здесь, в сотнях километрах от родного города и стен детского дома, он, наконец, перестает чувствовать сжимающие душу тиски – свобода кажется ему неуловимо близкой, вот еще чуть-чуть, рукой протянуть и можно схватить ее и никогда больше не отпускать. Яркое ночное небо, не сокрытое облаками, вселяет какую-то уверенность в завтрашнем дне, хотя, в его положении, это даже звучит дико. Но пролетающие в ночи птицы не смеются с его теплящихся надежд, они лишь громко кричат, зазывая за собой. Мол, вот они мы, высоко в небе, подчиняемся лишь себе и чертовому магнитному полю, давай с нами, охотиться на грызунов, возвышаться над пустынями, степями и непроходимыми лесами. Зовут отпустить не только себя, но и тянущее на дно прошлое. Поднимая голову вверх, вдыхая прохладный воздух, Олег хочет закричать, хочет попросить их остановиться и подождать его буквально минуту, мгновение, за которое он распрощается со всеми, позвонит домой и заберет этот самый дом с собой. Он ведь обещал. Вот только птиц на звездном полотне совсем не видно. Лишь гордым полумесяцем Луна освещает полупустые развалины, когда-то бывшие городом. Есть в этом какая-то своя, немного непривычная и неправильная со всех сторон, но абсолютно понятная атмосфера. Чувство вины перед обычными гражданскими, перед погибшими сослуживцами, ощущение безысходности и неимоверного страха не столько за свою жизнь, сколько за будущее без тебя. Что ж, быть летящей в никуда птицей кажется все более и более заманчивой идеей. - Волков! – Олег слегка дергается, опуская голову и впиваясь тяжелым взглядом в командира. Любит он отвлечь от философских рассуждений и вернуть с небес на землю. Может и полезное умение, вот только применяется крайне невовремя. – Не считай ворон, пуля в рот залетит! Иногда Олег скучает по командному составу в своей старой части: может, они и были нудными и дряхлыми мужиками, отрастившими пивное пузо и не способными пробежать километр, но понимали свое место и не отпускали отвратительных шуток каждый раз, когда считали их уместными. Он в целом скучает по времени, проведенном вне этого отряда, уж больно неприятные люди здесь собрались. Даже этот чертов Вадик, перебирающий струны на какой-то самодельной пародии на гитару и делающий вид, что это пиздец красивая мелодия. Но, все же, из своих мыслей Олег уходит, возвращается в свое привычное место у костра, напряженно направляя взгляд на греющийся на костре чайник. - Скучаю по родному Тамбову! – восклицает новобранец, сидящий слева от Волкова. Совсем недавно попал на службу, а сразу отправили в самое пекло. И был бы нормальным парнем - испугался бы, струсил, попросил бы оставить где-то в тылу драить туалеты. Так нет же, возгордился и чуть ли не первым в бой бросается. – А сейчас как раз самый разгар смородины! Сидел бы, перебирал да на рынке торговал, так нет! Здесь вон, у черта на куличиках сижу, чурок отстреливаю! Толпа одобрительно загудела, каждый выкрикнул как скучает по дому, семье, чем бы занимался, не окажись тут. А Олег молчит, ему нечего ни выкрикнуть, ни вспомнить. Скучает ли он по детскому дому? По Питеру с его темными переулками, каналами, странными прохожими и медленно тянущейся, словно утягивающее болото, жизнью? Отнюдь. Он и детство свое особо не вспоминает, нечего бродить в той части его головы, ничего хорошего все равно не найдется. Разве что яркий огонек рыжих волос, все реже и реже принимающий очертания знакомого лица, но по-прежнему остающийся дорогим сердцу и самым цветным пятном в памяти. А нравится ли ему тут? А что вообще значит это «тут»? За полтора года он побывал в стольких местах, что и не сосчитает, вот только отличить их друг от друга он тоже сможет с большим трудом. И люди здесь одинаково противны ему: бросает в дрожь и от арабов, на право и налево готовых убивать ради выдуманных кем-то другим идеалов, и от союзников, шутящий настолько мерзко, что впору открывать огонь на поражение. Олегу нравится только одно: ощущение контроля, ощущение власти над чем-то действительно более значимым, чем завязанные шнурки. И он действительно готов стойко вытерпеть все невзгоды, лишь бы подольше ощущать на кончиках пальцев сладкую дрожь от чьей-то зависимости. Быть может, не так он и далек от всех этих парней, окружающих его, как ему бы хотелось. - Здравствуй, небо в облаках! – что ж, Вадик все же добрынчался и уставшие если не физически, то морально молодые парни уловили в этом бессвязном потоке нот знакомые мелодии. Кто ж не ехал в армию, напевая эту песню? А кто не шутил после очередной двойки за контрольную в школе, что эта песня – их будущее, а потом не смеялся до коликов? И где они теперь? – Здравствуй, юность в сапогах! – какофония совершенно разных голосов смешалась в единый гул. Может, в пору вспомнить насколько опрометчиво так поступать? Насколько безрассудно сидеть в десятке миль от горячей точки и вот так выдавать себя? Олег подхватывает общее пение, отдаваясь если не в полный голос, то всей израненной душой. Он вспоминает голос, дрожащий от сдерживаемых слез, вспоминает трясущиеся руки, хватающиеся за ткань его футболки и ударяющие в самое сердце, качающуюся из стороны в сторону голову с завязанными на макушке волосами и с тяжестью помнит все те слова, проклятья, брошенные в его сторону в порыве отчаяния. Он мог поступить иначе, мог не уезжать, остался бы рядом, поддержал бы. Но, наверное, слишком долго он оставался просто рядом, отказывал себе в мелочах, раз тогда не смог повернуть назад. Голос Волкова не дрожал ни тогда, озвучивая все, что известно о его будущем, ни сейчас, с хрипотцой вытягивая ноты. Израненные руки сложены на дуле автомата, служа прекрасной подпоркой для тяжелой головы. Олег прикрывает глаза, продолжая подпевать уже новой песне, но в памяти он раз за разом прокручивает последние недели своей питерской жизни, напряженно пытаясь достать из памяти новую черту, новое слово или хотя бы интонацию, потому что у него нет никаких шансов вот так быстро вспомнить самое дорогое, что когда-либо было в его жизни. Может, он до сих пор продолжает открывать глаза каждое утро не по велению Бога, а потому что кто-то далеко-далеко ждет его? Может именно поэтому он до сих пор не сжег все мосты и остается на плаву? … Громкие взрывы, клубы пыли и дыма, поднимающиеся вокруг них – рутина, обыденность, к которой привыкаешь с тревожной быстротой. Олег мчит вперед на далеко не новом джипе, стараясь объезжать опасные участки. Они несутся в самое пекло. Зачем? Знал бы он ответ – ни за что бы не продолжал гнать, не оглядываясь назад, ни за что бы не пропускал мимо себя крики и глухие удары. Сидящий на соседнем кресле Вадим непрекращающейся очередью автоматной дроби сопровождает их путь. Может, кто и подступился бы к машине, догнал бы, вот только сочетание Волкова и Дракона – убийственно. Они не пропускают мимо себя никого, не дают подступиться или хотя бы понять их план. Олег наворачивает круги, позволяет Вадиму бросать гранаты, стрелять и громко смеяться. Что ж, очевидный факт: самый ебнутый из всего отряда – Дракон. Работать с ним страшно, неимоверно опасно, но при всем при этом крайне эффективно. И пойти на это готов только Волков. Потому что сам такой же. Потому что детский дом научил действовать быстро, продумывать на перед не только принятое решение, но и десятки его вариаций. Детский дом научил ловить кайф от адреналина, от колотящегося сердца. Он научил рисковать. Волков поднимает плотные клубы песка, окутывающие машину, позволяющие уйти, остановиться пока не поздно. В целом, он так и делает. Иногда Олег вспоминает как без разбора лез в драки в детском доме. Как будучи несмышленым, хилым мальчишкой рвался вперед, не оглядывался и не обдумывал действия. Кажется, первые пару лет не было ни дня, чтобы он не ходил без пластырей, бинтов и зеленки. Он раздражал воспитательниц, выводил из себя медсестер и напрягал преподавателей, но ничего не мог сделать. Терпеть пренебрежение, чужие выходки в сторону того, что дорого Волков не мог. Оберегал, защищал, подставляясь под удар, но все равно выходил сухим из воды. Может, действительно был рожден в рубахе, а может все знали на чьей стороне правда. Спросить у Марины Ивановны какой ответ правильный он все равно уже не сможет. А если и смог бы, то зачем? Чтоб утвердить собственное превосходство? Или подтвердить, что тот факт, что он все еще жив в свои двадцать с лишним, тратя драгоценные годы на оружие, гранаты и взрывы, это не случайность и не совпадение, а его истинная судьба? Вот только иногда рубашке свойственно рваться. В несущийся джип попадает что-то: может, граната, может чей-то выстрел все же сумел догнать машину, а может они просто налетели на препятствие, кто знает. В момент, когда Олег теряет управление это последнее, что их двоих волнует. Так-то, в салоне может быть полно взрывчатки, если Вадим не успел всю потратить, а еще немало ценного оружия. В целом, достаточно мал шанс на успешное приземление и продолжение поездки как ни в чем ни бывало. Олег сводит брови, напрягает мышцы рук и выкручивает руль на максимум, стараясь минимизировать урон. Рукава его кофты задираются и взгляд ловит ярко-голубую фенечку, плотно прилегающую к середине предплечья. Сбоку доноситься сдавленный стон Вадима, мир кружится перед глазами, и Олег теряет сознание, мыслесленно произнося молитвы всем известным ему богам и удаче одного конкретного человека. … Больничная койка – худшее место для пробуждения. Она твердая, тесная, а еще сильно меньше, чем нужно высокому Олегу. Приходить в себя после потери сознания в целом не самое приятное занятие из всех возможных. А делать это в госпитале страны третьего мира тем более. Голова Олега раскалывается, кажется, на сотни мелких частей, он чувствует, что где-то половину его тела покрывают повязки, рука затекла и ноет, но двигать он ею может лишь огромным усилием. Сил на то, чтобы его осуществить у него нет. Олег закрывает глаза и пытается воспроизвести в памяти последнее, что помнит. Вот только мелькают в голове абсолютно не те обрывки воспоминаний, которые необходимы в конкретный момент. Почему-то приходят на ум мягкие руки, крепко прижимающие к себе, тонкие пальцы, так приятно массирующие голову после сотрясения, негромкий голос, напевающий колыбельную. Яркие голубые глаза, которые застилает пелена слез, яростно избегающие встречи взглядами. А еще Олег чувствует, что ему не достает какой-то детали, словно бы он проснулся без важной, необходимой словно воздух, вещи. Он слышит, как к нему подходит несколько человек: их походки настолько разные, что это даже раздражает. Обладателя одной из них он узнает из сотни, если не из тысячи. Веки кажутся свинцовыми, поднимать их абсолютно не хочется. Этот чертов Вадим, чтоб начальство перестало его целовать в задницу, устроит тут настоящее представление ради напряженного медбрата или того хуже медсестры. Надо ли Олегу ради этого себя напрягать? — Это наш Волков! – Громкий. Одно единственное слово крутится в голове всякий раз, когда он видит Вадима не при исполнении. Он шутит, смеется и словно вообще не осознает в каком положении оказался. Будучи старше Волкова, Вадим должен был быть серьезнее, может уже просиживать штаны в безопасном бункере. Но нет. Вот он здесь, гогочет над собственной тупой шуткой и готовит в голове не менее остроумный анекдот. Открыть глаза приходиться, когда медбрат на ломанном английском пытается объяснить, что будет делать: проверит рефлексы, обновит капельницу, сменит некоторые повязки. Послать бы Вадима, далеко, в пешее эротическое. Вот только вернется гад, да еще и принесет новых анекдотов, поэтому Олег терпит его насмешки. Родился в рубахе, может быть, и Олег, он не спорит, но тогда ему интересно посмотреть на только родившегося Дракона – эта змея практически целым выходит отовсюду. Медбрат кружит вокруг койки Волкова, не задавая вопросов, но постоянно записывая в блокнотик данные с показателей. Тишина напрягает, хочется сбежать подальше, куда-нибудь севернее, может, в леса Сибири. Ловить рыбу, собирать грибы, сушить травы и каждое воскресенье ходить в единственную на десятки километров церковь. Интересно, так говорит старость? Или это новая побочная реакция такого образа жизни? - Ты бы поосторожнее был, Волков, - с едкой издевкой говорит Вадим. В его глазах мелькают ядовитые искры, которые хочется потушить. Он тянется в карман армейских штанов рукой, а когда достает оттуда знакомую голубую фенечку, сердце Олега будто бы вырывают из груди. Нашелся его недостающий элемент. – А то некого ждать ей будет. Олег горько усмехается, прослеживая взглядом путь этой фенечки от кармана до тумбочки около медицинской койки. И ведь почти целая. Знал бы этот Вадим, да и все они, что ждет его не какая-то метафорическая «она». Не девушка с шикарными длинными волосами, теплыми руками и кастрюлей борща на плите. А немного тощий, вечно голодный и сонный программист. Что ждут от него не букетов с цветами, кольца, а простого возвращения, тихих вечеров за просмотром фильма и горячей лазаньи. Что ждет Сережа, его дорогой Сережа, за которого он влезал в драки, которого защищал до тонкой струйки крови из сломанного носа, и лицо которого Олег никак не может вспомнить, потому что в последнюю встречу просто не мог на него посмотреть. Знали бы они, что Олег готов прямо сейчас свернуться калачиков на этой жесткой койке, готов не стирать слезы и позволить себе вернуться прямо в детство, в свои роковые десять лет, когда он впервые оказался на пороге питерского детского дома, неспособный остановить рыдания и зачарованно смотрящий на окно второго этажа, в котором на мгновение промелькнула рыжая копна волос.