о вещих снах.

— этой ночью я видел скверный сон, — аргенти отводит взгляд всё дальше от чужих агатовых глаз. не хочет сталкиваться ни с ними, ни с его руками - они, кажется, одним легким касанием могут раздробить его рёбра. впрочем, так и оказалось, он своими стальными пальцами ласковыми движениями водит вдоль крепких плеч.         создается ощущение, что вовсе не слушает.         сам сон – чепуха, но я убежден, что здоровый мозг не может порождать такие видения.     аргенти давно страдает бессонницей, это присуще всем рыцарям красоты, настигает их неизбежно, а вчера почему-то, едва закрыл глаза, как впал в забытие. не знает, в котором часу ночи ему приснилась эта чепуха, но, кажется, на заре: когда он проснулся, было уже светло, а спал он, должно быть, недолго. рыцарю снилось, что из всех щелей между матрацем и кроватью лезут целые полчища большущих жуков, каждый не меньше спичечной коробки. они поползли вверх по стене. и странно, до чего же реальны бывают такие сны: аргенти совершенно отчетливо слышал, как шуршали обои под лапками жуков. подняв глаза, он увидел в углу под потолком целые гроздья уже других насекомых, – это были белые с черными пятнами и еще крупнее. кое-где он различал брюшко и два ряда ножек, похожих на ребра. во сне все это казалось естественным. ему было противно, но он не испытывал ни страха, ни удивления. и только когда он проснулся и мысль его уже работала ясно, отвращение стало нестерпимым и перешло в непонятный страх – страх смерти. первый раз в жизни рыцарь испытывал подобное чувство. этот страх смерти можно было бы словами выразить так: «кто знает, какими мерзкими существами кишит мрак загробного мира?»     позднее он припомнил, что таких громадных жуков, белых с черными пятнами, он видел где-то в музее. но в первые минуты они ему казались фантастическим видением страшного потустороннего мира. аргенти вскочил с постели, поднял шторы, и дневной свет совершенно успокоил его. на улице уже началось движение; лошади тащили тележки с зеленью, служанки шли на рынок, рабочие – на фабрики. картина обыденной человеческой жизни – самое лучшее лекарство от подобных фантасмагорий. аргенти сейчас ощущает страстную жажду света и жизни. все это вместе взятое показывает, что он не совсем здоров.         — моя душевная драма гложет меня изнутри, как червь.     то, что небольшое количество волос уже выпадало при их расчесывании это в порядке вещей, но лицо его, особенно по утрам, имеет восковой оттенок, а руки стали прозрачными. он не полнеет, скорее даже худеет, но при всем том видит, что у него развивается анемия, чувствует, что собственные жизненные силы на исходе, и добром это не кончится. с ума аргенти не сойдет. никак не может себе представить, что может наступить такой час, когда он утратит власть над собой. и, наконец, один видный врач, а главное – разумный человек, говорил ему, что на известной ступени развития сознания помешательство становится невозможным. однако и не сходя с ума можно заболеть тяжкой нервной болезнью, – а аргенти много уже знает, что это такое, и скажет честно: предпочел бы любую другую болезнь. вообще, он докторам не доверяет, особенно таким, которые верят в медицину. но все-таки надо будет, пожалуй, с кем-либо из них посоветоваться, тем более что и ты этого хочешь, дорогой бутхилл, а лечить самого себя станет только самый глупый человек...     собственно, он и так знает вернейшее лекарство от своей болезни: если бы киборг умер, а аргенти потерял память и никогда его не вспоминал, – он выздоровел бы сразу. если бы тот пришел к нему и сказал: «у меня от твоей болезни проверенное лекарство», – это бы его сразу исцелило. болезни, порожденные нервами, нервами же надо лечить. но бутхилл не захочет его излечить таким образом, хотя бы дело шло о его жизни. он решил, что рыцаря нужно отвлечь: сегодня аргенти в первый раз позировал художнику. как же рейнджер был прав, утверждая, что он – один из самых красивых мужчин, каких он встречал в жизни, ибо в его красоте нет ничего шаблонного. он всматривался в него с таким восхищением, как будто созерцал великое и благородное произведение искусства. художник пришел в прекрасное настроение, писал с увлечением и не стеснялся объясняит им, чем он так доволен.     — в нашей практике это редкость, – говорил он. – совсем иначе работается, когда перед глазами такая модель. что за лицо! какое выражение! а между тем лицо это было не так пленительно, как всегда, потому что застенчивый аргенти чувствовал себя неловко и с трудом сохранял естественную позу и выражение. впрочем, они и это поняли.     — на следующих сеансах дело скорее пойдет на лад, – сказал он. – с каждым положением человеку нужно освоиться. и, работая, поминутно восклицал:     — вот это будет портрет! он и на бутхилла поглядывал с удовольствием, – вероятно, потому, что в его самодовольном лице видны характер, энергия и удивительная широта натуры. обращение его с писарем в своем роде несравненно: это – наивная бесцеремонность несносного человека, который никогда не нарушает требований хорошего вкуса, но не признает ничьего авторитета. бутхилл, человек, привыкший к людям разным, но очень умный, это уловил, – и аргенти видел, что его это забавляет. решено было, что он будет позировать в черном шелковом костюме, очень изящном, правда осрамленном его шутками (а может нет), что кажется незыблемо-похоронным. как хорошо он обрисовывает его фигуру, стройную и не лишенную полноты!     аргенти думает о том, что вся эта демонстративная забота партнера, вышитый на заказ смокинг, внезапное решение запечатлеть его на картине - не больше, чем один жирный намек, словно его совсем скоро похоронят.     этим мыслям рыцарь старается не доверять, ведь не исключено, что идрила дарует ему испытания красоты не только в одиночном приключении, но в состязании души и разума, учитывая сон эны, когда он не смог не отдаться сладкому небытию - улыбка на яшмовых устах уилла гарнера была единственной микстурой от болезни, которую аргенти эрудированно зовет «уничтоженный эскапизмом». так что не исключено, что и в этот раз его эон решила сыграть с ним злую шутку, обнаружив пробитое место. впрочем, художник, обращаясь к рыцарю, называл его уважительно «мсье», ежели привычно «фанатичный последователь мертвого эона». такое внимание не стоило ничего и уже давно нормализовано на этой планете: бутхилл видел, что его любимому это приятно. еще большее удовлетворение выразило его милое личико, когда художник после того, как киборг его поправил, сказал:     — но я все время буду ошибаться! сосредоточившись на работе, трудно не ошибиться. и в самом деле, непривычно молчаливый аргенти, вспыхнувший от смущения, был в эти минуты так обворожителен, что бутхиллу снова вспомнились – на этот раз уже точнее – стихи, что он сочинил когда-то по дури, вдохновившись эрудированностью любимого. каждая строфа кончалась так: он был передо мной обнажен, являлся в образе желанном, он ко мне в предверьи сна селился в разуме туманном. я познавал его изящные черты, и тела живописные изгибы. прекрасный лик и облик наготы. подобно сказке растилались виды. тоска давно слилась со страстью, рука тонула в волосах. в узлы сплетались наши связи, как нити чувств на языках. между тем, бутхилл играл зло и нарушая все установленные правила. особенно когда чутко подметил странное состояние партнера и шепнул ему раз:     – ты сам не знаешь, понятия не имеешь, как ты красив. аргенти ничего не ответил, только, как всегда в таких случаях, опустил глаза. самовлюбленность рыцарю была не знакома, он знал только как ублажать лестными фразами остальных: бутхилл вряд ли забудет ощущение горящих до самого кончика ушей. с аргенти же было наоборот. стерпев ещё три комплимента, на четвертый он поднял свой умоляющий взгляд и рейнджер, при виде сросшихся домиком бровей, был вынужден остановиться. полученные похвальные слова от бутхилла расстроили рыцаря настолько, что он до сих пор не может отделаться от скверного настроения. правда, его безрассудное тление с ним уже проходит, чем яснее аргенти видит, что был незаслуженно суров с ним, тем сильнее раскаивается и с тем большей нежностью думает о нем. он сам понимает, что вчерашний сон останется ничем необоснованным кошмаром, потому бояться ему нечего, бывали случаи и похуже, но не может, просто не может оторваться от тревожного чувства! с последней ночи он в когтях у этой мысли и потому не поехал глядеть оперу на вагнеровском «летучем голландце». там пришлось бы следить за собой, и если не быть, то притворяться спокойным, а аргенти сейчас на это не способен. все в нем – мысли, чувства, ощущения – восстает против того, что должно случиться. не знает, что может быть ужаснее такого состояния, когда человек не приемлет совершившегося, протестует каждым фибром мозга и сердца, – и в то же время сознает, что он бессилен перед фактом. и, конечно, это еще только начало, только предвкушение того, что его ждет. ничего нельзя сделать, ровно ничего! партнеру нужно доверять, партнеру можно рассказать о проблемах, аргенти не может с этим примириться, потому что ему тогда жизнь будет не в жизнь, – и все-таки   д о л ж е н   примириться. это в порядке вещей. протестовать против этого порядка вещей? с таким же успехом аргенти мог бы протестовать против силы земного притяжения. так что же делать? примириться? но что проку в пустом, бессмысленном и напрасном слове «согласен», если душа никак на это не соглашается? бывают минуты, когда рыцарь решает уехать, ничего не сказать и никогда не отвечать на сообщения, постоянно заметая за собой следы. но чувствует, что без этого единственного мужчины жизнь для него станет смертью, – а главное, аргенти заранее знает, что не уедет, не хватит силы. не раз в жизни что-то подсказывало ему, что горе человеческое может превзойти всякое человеческое воображение, и бывает так, что о горе уже больше не думаешь, а оно, как море, разливается все шире и шире. и вот сейчас, кажется, его самого унесло в это море. он как-то раз вычитал в мемуарах амьеля, что поступок – это лишь мысль, сгущенная до материальности. однако мысль может остаться и отвлеченной, чувство – никогда. теоретически аргенти эту аксиому знал и раньше, но только сейчас проверил ее на себе самом. со дня их сближения и до этой минуты он ни разу не сказал себе ясно и определенно, но это ничего не значит. чувство, оторванное от желания и действия, – ничто. так пусть же слово будет сказано: я восхищаюсь твоей трезвостью, преклоняюсь перед точностью твоих анализов, но при всем том я делаюсь с тобой несчастным. ты сам признаешь, что не в силах ответить на вопросы первостепенной для меня важности. однако у тебя хватило силы подорвать мою веру, которая на эти вопросы давала мне ответ не только твердый, но и полный отрады и утешения. не говори, что ты, ничего не утверждая, тем самым позволяешь мне верить во что угодно. неправда! твои методы, твой дух, сама сущность твоя, все это – сомнения и критика. твой научный метод – скептицизм и критику – ты так успешно привил моей душе, что они стали моей второй натурой. словно каленым железом, выжег ты во мне все те фибры души, которыми люди веруют просто и бесхитростно, так что сейчас, если бы я и хотел веровать, мне больше веровать нечем. ты не запрещаешь мне ходить в церковь, если хочется, но отравил меня скептицизмом настолько, что теперь я скептически отношусь даже к тебе, даже к собственному неверию, и не знаю, не знаю, ничего не знаю, и мучаюсь, и бешусь в этой тьме. в общем, аргенти жил, как человек, висящий в воздухе, ибо не мог за что-либо уцепиться на земле. будь он человеком сухим или очень глупым, с холодной душой и животной чувственностью, он свел бы жизнь к жалкому прозябанию или удовлетворению животных потребностей – и существовал бы кое-как. но произошло как раз обратное. рыцарь родился на свет с живым умом, с натурой страстной и незаурядными жизненными силами. силам этим нужен был выход, и они могли найти его только в поклонении эону. ничего другого ему не оставалось. все рыцари осознают это и покоряются, так как бороться с этой силой было бы тщетно. вера в идрилу – вот единственный смысл, единственное оправдание их жизни. вся беда аргенти в том, что он, дитя больной цивилизации, рос криво, а потому и любовь его – какая-то искривленная. простота понятий дала бы ему узнать счастье, но что уж об этом говорить! каждый горбун рад бы избавиться от своего горба, но это невозможно, ибо он был горбатым еще в утробе матери. так же его «горбами» наградили его ненормальная цивилизация и эпоха, породившая его. правда тогда, уложенный на мягкую оббивку дерева, которое росло лишь для того, чтобы стать его колыбелью сейчас; тогда, когда из агатовых глаз ничего уже не лилось и стальные прутья могли беспомощно свистеть от внезапно большого потока воздуха и когда восковое лицо замерло, сохраняя на долгие дни одно лишь выражение, которое вскоре сотрет время, рыцарь не думал о том, что горбатый или прямой, он должен любить - и хочет любить.