***
– И куда ты отправишься? – спросил Келус. После недавнего сна и муторной, скандальной регистрации он чувствовал себя банкой с песком, которую основательно потрясли. Невозможно уснуть, трудно на чём-либо сосредоточиться. Оставалось лишь растягивать время разговорами. – В Золотой миг! Говорят, там можно встретить саму Зарянку, – глаза Март мечтательно заблестели. Келусу вспомнились учёные с Герты, обожествлявшие Сырный Пельмень. – Тебе нравится антропоморфная птичка? Март взглянула на него так, словно он был ожившей бейсбольной битой. Деревянной и абсолютно тупой. – Птичка! Ты, что, совсем о ней ничего не слышал? От праведного негодования у Келуса на миг заложило уши. – Совсем. А если и слышал, то ничего не помню. Март 7 тут же осеклась. Её прошлое кто-то щедро полил растворителем, жизнь Келуса как носителя Стелларона началась с переполоха на Герте. В этом они были похожи. В этом им стоило друг друга поддерживать. – Зарянка – суперзвезда с Пенаконии, – пояснила Март куда спокойнее. – У неё такие воздушные и нежные песни, послушай их обязательно, я отправлю тебе самые лучшие. Они очень помогали мне в тяжёлые дни. Я так хотела увидеть её вживую, но… – Остановки Экспресса не совпадали с графиком её гастролей? – предположил Келус. Март лишь помотала головой. – Да нет же! Зарянка вживую выступает исключительно на Пенаконии. На остальных планетах там особые голограммы, расспроси Дань Хэна, если тебе интересно, – вдруг Март 7 встряхнулась, словно вспомнила про забытый утюг, – Чёрт, это же эпохальное событие, а мне совершенно нечего надеть! Келуса вытолкали из номера под его же снисходительный свист. Март 7 отправилась за покупками в Миг полутьмы.***
– Зарянка, помоги гостю освоиться в Мире грёз. Зарянка? Но где… Мир поплыл радужными разводами, глаза Воскресенья напоминали лампу в кабинете зубного врача, среди сотен звучащих в унисон голосов кто-то невероятно фальшивил, но всё же... Что-то его сморило. Очнувшись, Келус обнаружил, что по-прежнему стоит в центре кратера на площади Пенаконии. Из-за спины Воскресенья выглядывала Зарянка. Как он её не заметил? – Теперь твой сон полностью тебе подконтролен. Келус не мог избавиться от странного липкого чувства. В Мире грёз приземляются без единой царапины с километровой высоты, Мир грёз выглядел как воплощённая галлюцинация, но он предпочёл бы поверить своим глазам. Вернее, первоначальным их показаниям. Не задумываясь, Келус отправил сообщение друзьям.***
– Твой интеллект на уровне шестилетнего ребёнка, – Искорка подкидывала расписной мячик, Авантюрин пробовал проследить за ним – не смог, зарябило в глазах. Бензин, в мире слишком много сделалось разлитого бензина. А ещё галовианцев, ворошащих чужие мозги. – А детям на ночь читают сказки. – Ага, – Авантюрин кивнул, поморщившись от головной боли. Мама, помнится, рассказывала ему сказки – он не помнил ни одну из них. На своё счастье и на свою беду. – Ну так слушай. Жила-была славная чета дроздов, и был у них сын-дроздёнок. Выглаженный весь, начитанный – таких птенцы всегда облетают стороной. Очень одинокий дроздёнок. Тогда он решил сделать из травинок и грязи себе подружку. Счастливый, он пел вместе с ней дуэтом, да только… – Она по-прежнему не была настоящей, – закончил Авантюрин. На задворках сознания голоса выводили мелодию смерти, мысли путались меж прошлым, настоящим и будущим, но последний кусочек мозаики идеально встал в пазы. Первый акт пошатнёт Семью, второй развалит её окончательно, только бы вывезти открытие за пределы Пенаконии. – Ладно, я тебя недооценила, – выражение лица Искорки отдалённо напоминало уважение. Впрочем, ему на это плевать. – Тогда, может, окажешь мне небольшую услугу?***
Не существует брата отдельно от сестры. Под покровом ночи Зарянка воровала с кухни печенье и всегда приносила ему. Воскресенье потом ещё долго ворочался, стряхивая с постели крошки. Зарянка читала ему сказки, когда он болел, её летящий, музыкальный – ещё тогда музыкальный! – голос помогал ему забыться. Зарянка разрисовывала стены спальни звёздами – Воскресенье оттирал вместе с ней краску и обиженный стоял в углу: мать не верила, что во всём виновата сестра. Но долго злиться Воскресенье никогда не мог. Какой бы капризной Зарянка ни была в детстве, упади он, она тут же протянула бы ему руку. Какой бы наивной она ни казалась в юности, Воскресенье знал, что всегда может на неё положиться. Зарянка выслушает. Ободрит, нежно обнимет, поможет. Приструнит архитектора из клана Дроздов, выследит зарвавшуюся Гончую, усыпит предателей Семьи – божественная сила, записанная сотней нот. Будь на то её воля, перед ней склонились бы галактики, но… Зарянка предпочла оцифровать себя и остаться вместе с ним. А он допустил её гибель. Допустил, что в последние минуты рядом с ней вился сотрудник КММ, допустил, чтоб вместо расследования её убийства, Семья спешно подыскивала ей дублёршу. Ошибки сдавливали голову терновым венком, удавкой сжимали горло. Воскресенье сам за себя не отвечал. Дёготь просачивался в бочку с мёдом – в каждой фразе прятался гнев, каждое движение сквозило нетерпением. Убийца где-то рядом, среди знакомых лиц прячется маска – нужно лишь её сорвать, и тогда сестра будет отомщена. Сходящего с ума сотрудника КММ Воскресению было недостаточно. На него опасливо косились. Ему посылали письма с увещеваниями, Повелитель Грёз связал его по рукам и ногам, но… Зарянка стоила бы всех умерших под градом золотых монет, что бы его собеседник ни думал. – Лабиринты из залов и коридоров, повсюду ловушки. Должно быть, хозяин этого поместья параноик. Смешно подумать, прежде расхлябанность Галлахера Воскресенье успокаивала. Не так, конечно, как могла успокоить сестра, но… Она не всегда была рядом. Пенакония разрушалась – Зарянка успокаивала горожан. Пенакония процветала – Зарянка репетировала допоздна, снималась в рекламе, возвращаясь домой слишком рассерженной, чтобы кого-то видеть. А Воскресенью не нужны были лишние слова. Воскресенью нужны были карамельный сонный взгляд, трёхдневная щетина и бокальчик напитка послаще. И лучше бы он это желание у себя вырезал. – Должно быть, стоящий передо мной детектив никто иной, как серийный убийца, – процедил Воскресенье. Смешно сказать, когда-то он Галлахеру доверял. Да, он был воспитанником предателя Пенаконии, да, в его истории было полно светлых пятен, но… Никто до сестры не был с Воскресеньем столь честным. Острые подколки всяко лучше лести. Грубость, с которой Галлахер встречал его неверные решения, были милосерднее ножа в спину. Только под ребро ему воткнулся стилет. Галлахер лишь расхохотался. Теперь, когда потеря обострила его зрение, Воскресенье увидел, насколько же он оказался лжив. Сальные каштановые волосы Бенни, шрамы-кресты Уолси, шутки про возраст от пепеши, развитой не по годам… Не человек, лоскутное одеяло. Как он мог таким увлечь… – Никогда бы не подумал, что меня обвинят в убийстве того, чего не существует, – Галлахер щёлкнул зажигалкой. Воскресенье не успел ничего сказать – его грудь пронзил мем смерти, выросший за спиной.***
Галлахер служил Энигмате. Разумеется, когда-то его звали иначе, но кому было дело? Разочарование в профессии, переплетённое с кризисом среднего возраста, стук бокалов и леденцы-волчьи лапки – в Галлахера поверили все, кому он называл это имя. Пугающая реалистичность. И всё же между ними пролегала тонкая грань. Часовщик служил Энигмате. Его имя осталось в истории Пенаконии – пепеши до сих пор спорят, был ли Часовщик мужчиной, женщиной или плазменной жизненной формой. Его представляли с циферблатной головой, его рисовали в огромной часовой башне. Все дети уверенны, что Часовщик поворачивал вспять время, все старики знают, что часокредиты – бомба для экономики. Порой они звучали чересчур убедительно. А затем на чай заходил Миша – нежно-голубые волосы, глаза-замочные скважины… Мистификация рушилась, Галлахер вспоминал настоящего Часовщика. Скажи Галлахер, что Воскресенье – слуга Энигматы, тот бы рьяно это оспаривал. С доказательствами, цитированием религиозных трудов. Только что толку? Вместе с Воскресением в «Зарянку» верили множество миров. Заслушивались её песнями, мечтали встретиться с ней вживую – единицы осознали её меметическую природу. Чем не деяние во славу Мифус? Галлахер бы предпочёл, чтобы «Зарянка» никогда не рождалась. Не потому, что на её поддержание ушли миллионы люцерний. Не потому, что мелодия Гармонии исказилась, а море лизало основания домов. Пенаконию будет кому спасти, а Воскресенье… Воскресенье лежал головой на его коленях, на груди расползалась лиловая трещина. Видят Эоны, Галлахер пытался иначе. Смешивал коктейли – ни один из них не прояснил его разум. Намекал, задавал провокационные вопросы: – Почему ты видишься с сестрой исключительно в Мире грёз? – Почему её не видят новоприбывшие путешественники? – Почему порой её настроение скачет, точно у Кошмарика? – Почему она не строит карьеру вне Пенаконии? Почему, почему, почему. Ни одно из них не пробило стену из отрицания и гнева; казалось, с каждым вопросом она делалась всё крепче. После их встреч Галлахер всё чаще доставал сигареты. Пустела пачка, лёгкие полнились дымом, а в голову стучалась мысль о чуде. Нужно наследие Часовщика. – Верни себе чистый разум и возвращайся домой. Галлахер пригладил возлюбленному волосы – на пальцах остались лишь брызги.