Дождик после ливня

      Период цветения сакуры — прекрасное время для любования собственно сакурой, ведь куда приятней потягивать сакэ на воздухе, сидя в юкате под одним из деревьев, и выглядывать прекрасную девушку, с которой можно было бы совершить парный суицид.       Дазай, в фиолетовой юкате, расшитой белыми лилиями, сидел под одной из центральных сакур, в компании бутылки и одной хирахай, не ожидая собеседников и отдыхая от надоедливого Куникиды и его отчётов, которые ему, Дазаю, в жизни не пригодились ещё ни разу.       Вдалеке, на краю сада, показался силуэт, движущийся куда-то сквозь, идущий будто в полусне: никуда и ни для чего. Длинные рыжие волосы скинуты на одно плечо, на плечах висит небольшой рюкзачок, с левого плеча ремешок съехал, но обладателю это, кажется, нисколько не мешает. Песочного цвета кофта, свитер, или вообще толстовка, не понятно, на этом маленьком человечке все кажется большим и не по размеру, из-под неё выбивается воротник белоснежной рубашки, чёрные обтягивающие джинсы — вот что увидел Дазай при первом кинутом взгляде на человека, при втором уже понял, кто это был.       Только у одного человека на этой планете такой маленький рост, пылающие под лучами нынешнего яркого солнца волосы, отвратительный вкус в одежде и уродская шляпа, которая является его неизменным спутником вместе с чокером-колье с серебристой бляшкой на шее.       Накахара Чуя, собственной персоной, в саду сакур, без поручений и в свободной одежде. Да, такое редко увидишь, точнее почти никогда — у мафиози высоких чинов выходные дни столь редки, что можно вводить на каждый из них праздник.       — Хэй, Чиби-Чу, чего разгуливаешь, даже без своей стремной шляпы, а? А, вижу, все-таки прёшь ее с собой. Ты вообще не меняешься, — нарочито веселым и надоедливым тоном Дазай хотел побесить Накахару, дабы Осаму не Осаму, не выбешивай он Чую. Но его слова либо остались незамеченными, либо не вызвали никакой реакции.       Чуя прошел несколько дальше, сел под ближайшей сакурой в позу лотоса, скинув рюкзачок перед собой и, закрыв глаза, закинул голову назад, опирая ее на ствол. По выражению его лица он пробежал пару километров без остановок, в реальности же просто у него появилась возможность побыть на улице, не сражаясь ни с кем, подышать свежим воздухом и прикорнуть под тенью шелестящей множеством лепестков сакуры. Всякие Дазаи Осаму, сколь бы специально и просто раздражающими они ни были, не имели значения.       Сам же Дазай, оставшийся без внимания, обиделся, будто маленький ребёнок, продолжая подливать в хиракай сакэ и выпивать его. Оно хоть и дешёвое и ужасно невкусное, но жизнь научит наслаждаться и не таким.       Когда в поверхности напитка перестали отражаться редкие лучи, пробивающиеся сквозь пышную крону, взгляд устремился вверх, а затем расстроенно опустился обратно, скользнул по жидкости, бывшей прямо перед носом, которая в ту же секунду оказалась выпита, обратился к округе, в поиске ближайшей беседки, на которой и оставался до тех пор, пока обладатель этого пустоватого и блеклого взгляда нехотя шёл в укрытие от надвигающейся непогоды. По дороге носком гэта задевается чужой кроссовок, из-за чего задремавший Чуя тут же просыпается, собираясь злиться и ругаться, но увидев перед собой лишь потускневший без солнца пейзаж, поднимается на ноги и идёт туда же, куда шли и все остальные посетители парка, которых, впрочем, немного, рабочий день ведь.       Каково же было его удивление, когда в беседке был один лишь Дазай, тот человек, которого он по собственным словам терпеть не может, который прямо сейчас, в упор его не замечая, продолжал пить сакэ, будто ничего и не изменилось.       Ветер откуда-то пригнал огромную, размером почти во все небо, чёрную тучу, которая начала проливаться слегка косым дождичком, стоило Чуе спрятаться от неё.       — Продолжаешь пить, хотя давно пора бы перестать?       — Продолжаешь не изменяться в размерах и вкусе в одежде?       — Все так же доводишь меня до вспышки гнева, оскорбляя мои вкусы и издеваясь над ростом, бинтованная скумбрия?       — Все так же зовёшь меня скумбрией, слизняк в шляпке?       Отвечая друг другу вопросом на вопрос, эти двое могли бы спорить до бесконечности, если б где-то вдалеке не сверкала молния, и не гремел гром вперемешку с усиливающимся дождём, переходящим в ливень.       — Эх, а я надеялся найти прекрасную даму, чтобы совершить с ней двойное самоубийство.       — Не надейся, — не столько слыша, сколько читая по губам, они обменивались репликами.       — Будешь? — Дазай протянул ему почти полный хиракай.       — Давай, — приняв чашку в руки, Чуя вдохнул запах и сделал небольшой глоток. Обоняние его не подвело.       — Что за дрянь? — отфыркиваясь и желая убрать с языка вкус чего-то довольно-таки неприятного, Чуя вернул Дазаю его сакэ.       — Обычное сакэ, купленное в ближайшем продуктовом.       — Боже, кто только такое делает.       — Производители товаров для среднего класса населения.       — Предпочитаю вина, но по тем ценам, которые тебе даже не снились.       — Да пожалуйста, мне больше останется.       Стихия вне беседки продолжала бушевать, по скатам крыши бежали струи воды, падавшие в мягкую траву, растекавшиеся по земле и уходящие в неё. Отвесный ливень, где-то в стороне море мелькает гроза, разносятся звуки грома. Дазай неизменно продолжает пить, пока бутылка не закончится, Чуя — яркое пятно среди всей темени тучи, перекрывшей свет лучей, и Дазая в его тёмной цветовой гамме — поднимает ноги на скамейку, обхватывает их руками, кладет голову и комочком сначала просто сидит, затем дремлет.       Бутылка окончательно пустеет, как-то слишком быстро, ведь по расчету ее должно было хватить еще на час, хирахай убирается в рукав, взгляд устремляется через сад, в никуда и ни для чего, просто для того, чтобы его куда-то направить.       Однако, это быстро наскучивает, голова запрокидывается, взгляд переходит на внутреннюю поверхность крыши. Новое развлечение — по звуку определять в какое место падает капля, но их слишком много и они все крупные, раздаются громкие глухие удары, становится сложновато играть в угадайку с природой. Не сходить с ума в молчаливой компании природы тоже трудно. Единственный выход — заговорить с уснувшим на противоположной скамье Чуей, но тот так сладко сопит, что новых возмущений и воплей слушать не хочется, а брать чужой рюкзачок и рыться в нем в поиске занятия для себя как-то неправильно.       На счастье Осаму сбитый ритм барабанивших капель начинает затихать, пока совсем не прекратится. Светло-серая тучка в небе быстро уносится ветром в вышине, заметно светлеет. Каждый луч отражается в сотнях капелек на освежившейся траве, будто кто-то разбросал разноцветные маленькие камешки. Вокруг тихо, но слышится дальний разговор в других укрытиях от непогоды, лёгкий шепот танцующих на ветру лепестков. Они тоже сверкают и блестят до боли в глазах. Пора выходить из укрытия, возвращаться обратно под сакуру, но всё уже не так.       — Чуя, дождь закончился, — говорит он, прячет пустую бутылку в другой рукав и выходит. Ноги сразу намокают, забирая воду с травинок. Спавший клубок раскрывается, подобно бутону, потягивается, накидывает на плечи рюкзачок и тоже выходит, жмурясь от яркого света, ударившего по заспанным глазам. Медленно переползает под ближайшее дерево и утыкается в него лбом. В ответ на него падают холодные капли, попадают на шею, в волосы, впитываются в кофту. Сонливость резко уходит, сменяясь неожиданной бодростью и желанием стряхнуть на себя ещё несколько капель.       — Хэй, Дазай, — наглым тоном и хитрой улыбкой он обращает его внимание на себя, — подойди сюда.       Послушно и в недоумении Дазай подходит, а Чуя резко трясёт дерево, обрушивая на них обоих град капель. Осаму, немного затормозивший на секунду, приходит в себя, пока Чуя успевает добежать до следующей сакуры.       — Ну погоди, Чиби-Чу, — такое же хитрое, как недавно у Чуи, выражение принимает его лицо, говорящее о приготовленной мести. А другому только этого и надо. Над ним спрятался целый дождик, сейчас он уже падает на него, а теперь пора вызвать его под следующей сакурой. Они перебегают туда-сюда, хитрость в лице сменилась простодушной улыбкой и смехом.       Чуя резвится, как ребёнок, пока Осаму потряхивает ветки над ним, чтобы чистые капли падали вниз, давая подобие дождика под веткой. Чуе неважно, что к вечеру он наверняка будет сидеть с насморком и больным горлом. Капли такие холодные, они падают на лицо, руки, плечи, попадают за шиворот, возбуждая нервы и заставляя слегка передернуться от резкого контраста температур. Его слабое здоровье, слабое от того, что большая часть его уходит на восстановление после Порчи, наверняка вечером скажет ему «До свидания!», уступая место простуде. Но сейчас его волнует не это. Сейчас его вообще ничто не волнует.       Он счастлив. Счастлив от того, что может свободно бегать под вновь вышедшим солнцем, бегать под падающими на него каплями недавнего ливня, заботливо стряхиваемыми руками в бинтах, уже успевшими вымокнуть насквозь, бегать с этой лёгкой улыбкой, так редко трогавшей его губы. Хотя улыбались не только его губы, улыбалось всё его лицо, обычно жестокое и уставшее от работы в Мафии, улыбался он весь, в каждый момент этих минут беззаботности.       Подняв лицо и раскинув руки, он встал под еще нетронутой ими сакурой. Дазай, едва за ним поспевавший, слегка тронул ветку, с неё посыпались прозрачные крупные капли, сверкающие от лучей солнца. Чуя рефлекторно зажмурился, отчасти от яркого света, отчасти для защиты от летящей на него воды. Опуская голову, он заливисто смеётся, так, как еще в жизни наверно не смеялся. Его волосы сырые чуть ли не до корней, а по плечам и рукавам кофты расползлись волнообразные влажные пятна.       На его голову незаметно опускается лепесток цветка. Его аккуратно, своими тонкими и длинными пальцами, убирает Осаму.       — Откуда он? — все еще смеясь, спрашивает Чуя, найдя Дазая в слегка задумчивом состоянии.       — Упал тебе на голову.       — Да? — принимая из полузабинтованной руки крупный розовый лепесток, такой тонкий и почти прозрачный, Чуя тянется к своей сумке, висящей на плече Дазая, — дай блокнот.       Тот беспрекословно его достаёт, а промокшее рыжее солнышко аккуратно кладет лепесток между листами, где-то в середине, затем убирает блокнот в некую глубь его небольшого рюкзачка.       — На память?       — Ага, — они знают наизусть всё о привычках и обычаях друг друга, но все равно иногда спрашивают, словно подзабыли.       Оба знают, что вернувшись домой, Чуя положит этот лепесток либо между двух стекол, либо окунет в эпоксидную смолу, в любом случае сделает из него что-то вроде маленького сувенира, который займёт своё место на полке и получит небольшой сложенный листок в придачу, на котором будут указаны дата и обстоятельства его появления.       Вечером Дазай позвонит и поприкалывается над состоянием Чуи, зная, что того уже начинает пробирать простуда, выясняя насколько она сильная на этот раз. Накахара будет отвечать грозными голосовыми, в которых как минимум пару раз поклянется побить эту чертову скумбрию, как только выздоровеет. Но оба знают, что гнев и злоба эти напускные, ради общего прошлого и ранних времён их знакомства.       Сейчас они одновременно думают и забывают об этом, вспоминая и снова отодвигая на самый задний план. Сейчас они просто перебегают от дерева к дереву по всему саду, стряхивая с веток и лепестков крупные капли недавнего ливня.       Сейчас они просто наслаждаются личным лёгким дождиком после ливня. На удивление других людей, на удивление самих себя, будто и не они это сейчас здесь. Но неважно, неважно всё вокруг, важен лишь момент и то, что они здесь, такие, какие есть: радостные и беззаботные. Важно то, что они сейчас вместе и ничто им не помешает.