«На шести лучах не удержишь мир:
Чуть ослабишь хватку – он пропадёт.
Ты уверен: это не просто миф,
Миру нужен тот, кто его спасёт»
Мир грёз покоился в его ладонях. Переливающаяся, словно леденец, планета, серебристые блёстки кораблей на её орбите, Звёздный экспресс, обернувшийся вокруг неё кольцом – дыхание перехватывало от трепета, внутри разливалась материнская нежность. Должно быть, так себя чувствовали первопроходцы, среди звёзд оглядываясь на родимый дом. Должно быть, это чувствовала великая Эна, стоя у колыбелей миров. Вот его воздаяние. Справедливая плата за разлуку, грядущие битвы и вечность бессонных ночей. Он сможет всех защитить. Сочинит пьесу, где ночь разойдётся со светом, а сильный пожмёт слабому руки и никогда не посмеет ничего у него отобрать. КММ станет верным союзником Пенаконии, Гении признают Гильдию Эрудитов, Безымянные облетят множество неизвестных планет, не столкнувшись ни с одним из космических бедствий. А сестра… Голубка гармонии в золотой клетке, она никогда не увидит её прутьев. И не обломает о них крылья. Наблюдая за сном других, Воскресенье обретёт долгожданный покой. И он обрёл. Жаль, ненадолго. На ходу Воскресенье расписывал счастливый сценарий, стачивал острые углы характеров, придумывал обоснование поступков – люди замечали изъяны. Люди задавали вопросы – он не успевал выстричь неверие из умов. Пропускал ростки, отсекал лишнее; закономерный исход. Первая марионетка разглядела тянущуюся к ней нить. Она не могла её срезать – нечем, ей не хватило ума выскользнуть из рук кукловода. Вместе этого она дёрнула нить изо всех сил. С горы упала песчинка, после которой начался обвал. – Никто не может мною командовать! – Я на это не подписывалась! – Долой тюрьму, долой угнетение! – За Свободу от вечного сна! Крики марионеток слились в унисон. Точно раскалённое лезвие, нити разрезали кожу, со страшной силой тянули Воскресенье вниз. Ему не за что было ухватиться. Он падал, оглушённый чудовищным рёвом, слепящей кометой пролетал мимо кораблей и сумрачных облаков. Первым сгорел Плод философии. Затем – глава клана Дубов, под «Одой гармонии» прятавший заповеди Порядка, Бронзовый певчий, наивный мальчишка… С землей столкнулся выброшенный из гнезда птенец.***
«Многоликая, многокрылая
Приходила, смехом своим звеня,
Обнимала всех, только не меня,
Уводила души, с собой маня»
Его руки не сковывали наручники. Перед глазами исчезли бензиновые разводы, в тишине растворились голоса галовианцев, ведших его допрос. Воскресенье поднялся на сцену Большого театра. Посол КММ, Безымянные, главы пяти великих кланов и галактический рейнджер – на его суд собралось всё высшее общество, но, Воскресенье был в этом уверен, в зал не поставили ни одного лишнего Гончего. Не потому, что в тени у него остались союзники. Не потому, что Семью не беспокоила безопасность собравшихся, будь на то их воля – Воскресенье не смог бы пошевелить и пёрышком. Но для его Судьи это стало бы оскорблением. Перед ним стояла сестра. Тяжёлое парадное одеяние Семьи, тугие косы и строгий пучок – Зарянка выглядела в точности, как на последнем интервью. Изменился лишь взгляд. Ни доброты, ни тоскливой нежности – только блеск точёных клинков. Её плоть стала сосудом для Эленева из Вечного Центуриона. – Признаёшь ли ты, что отринул Её свет и погряз в ереси? – голос Зарянки звучал еле слышно, бас Эленева разносился по залу эхом. – Признаю, – Воскресенье опустил голову. Смотреть на сестру было почти что физически больно. – Признаёшь ли, что украл силу Доминика из Хора Баланса и взывал к погибшему Эону? – Признаю. – Признаёшь ли, что пытался убить людей на хранимой Ею земле? – Я не… – начал Воскресенье, угольками вспыхнули непонимание и гнев. Вспыхнули и потухли: невидимые руки сдавили горло. Воскресенье упал на колени, силясь высвободиться, расцарапывал себе шею – Зарянка напоминала мраморную статую. Пламенный взгляд, сурово поджатые губы, ни тени сомнения или сочувствия. В детстве сестра без раздумий бросалась ему на помощь, в детстве он выгораживал её, в упорстве своём доходя до смешного. Драгоценная связь, Воскресенье предпочёл ей путь Порядка. Зарянка поступила также. Поражённый, он опустил руки, Эленев позволил ему вздохнуть. – Своими действиями ты срастил Мир грёз и Риф потока сновидений, никто из его обитателей не должен был выжить. Лишь милостью Многоликой они здравствуют на этой земле. – Я… признаю… свои… грехи, – хрипло произнёс Воскресенье. Плечи мелко подрагивали, ветер выдул из сердца крохи тепла. – Тогда прими своё наказание. Ты запер людей в Мире грёз – и не сможешь выбраться за его пределы. Ты закрыл их глаза шорами, но впредь не проникнешь в чужие души, – тонкие пальцы легли на гало. Обречённый, он смотрел, как плавилось его средоточие силы – и не смел этому помешать. По изящным рукам стекало раскалённое золото, женщины прикрывали веерами лица, мужчины стыдливо отводили взгляд. Воскресенье не слышал их эмоции, не чувствовал запах мыслей. И больше никогда не почувствует. – Ты разрушил приют для потерянных, тебе и заново его возводить. Пол под Воскресеньем обратился чернильной дырой.***
В чувство его привёл пузырёк нашатыря. Воскресенье медленно сел, голову слегка кружило от дежавю. Галлахер ни капли не изменился. Каштановые волосы Бенни, шрамы-кресты Уолси, малиновые брюки Коллин, вот только… Сколько бы он ни подражал членам Семьи, Галлахер по-прежнему оставался слугой Энигматы. Старым псом на кладбище, Гармония не должна была его защитить. – Как ты… Галлахер крутанул колёсико зажигалки. – Из Небытия меня спасла госпожа Эманатор, сказала, что моё время ещё не пришло. К сожалению, – Галлахер выдохнул дым, Воскресенье изумлённо на него оглянулся. – Что? – метким щелчком Галлахер отправил сигарету в урну. – Проживёшь с моё, узнаешь, как суставы к дождю выворачивает – жить не захочется. Да и Михаил в аду всё никак не дождётся. – Боюсь, не узнаю, – прошелестел Воскресенье, мысли медленно возвращались к привычному руслу. – С чего бы? – В Мире грёз люди не знают боли, а покинуть я его не смогу. – Михею это скажи, – пробурчал Галлахер, – в последнее время он только и делает, что раздаёт бинты и аптечки. Воскресенье осёкся. Он мнил себя сильным, способным определять судьбу миллионов – сон Эны лопнул в его ладонях, подобно мыльному пузырьку. Он до последнего убеждал Безымянных, не желая никому навредить, а в итоге бросил на растерзание город. В своём плане Воскресенье и вовсе его не учёл. Невидящим взглядом он смотрел на сплющенные дома и вспучившиеся дороги. Разумеется, средь беглецов и искателей скрывались преступники. Разумеется, вина их доказана сотни раз, но… Это его не оправдывает. Единственному, кто заслуживал здесь смерти, Шипе подарила второй шанс на жизнь. – Я… Сделаю всё, чтобы облегчить их страдания. Его долг – воспользоваться им на благо. – Квартирку сначала присмотри, – беззлобно усмехнулся Галлахер. – Мемам зоны воспоминаний тоже надо где-то спать.***
Гармония покинула Воскресенье, к Порядку он больше не мог воззвать. Впрочем, у него всё ещё оставались руки. Под начальством Михея он с другими изгнанниками разбирал завалы. Прокладывал мосты между «островками» грёз, помогал чинить отопление и проводку. Спину ломило, после каждой передышки мышцы вспыхивали огнём, а на ладонях лопались пузыри мозолей. Но Воскресенье не жаловался. Слова застревали в горле, когда он видел, как мало они сегодня сделали – и сколько ещё предстоит. На ропот нет времени. Слова Воскресенье заталкивал глубже в глотку, когда воспитанники Грейс приносили им еду. Слепая, две сироты, девчонка, страдавшая аутизмом – даже грёзы не были для них полноценной жизнью. И всё же они улыбались. А Воскресенье натягивал улыбку в ответ. Только Галлахер ей не обманывался. – Терновый венец совершенно тебе не идёт, – проворчал он, ветер унёс дым прямиком в воронку разлома. Пространство вокруг свернулось морским узлом, Галлахер помогал его распутывать. – О чём ты? – Воскресенье сделал глоток воды. Речь Галлахера порой напоминала сложный коктейль, без гало он ощущал себя бесконечно простуженным. Мог отличить подколку на вкус, мог догадаться, что означает та или иная метафора. Только на донышке чувствовалось что-то ещё. Тёплое и вязкое, точно карамель. Должно быть, Воскресенье просто додумывал. – О том, что такими темпами домой ты вернешься ногами вперёд. Ну ли совсем спятишь, – щёлкнула крышка, искрясь, полетели брызги. Галлахер отхлебнул малиновой газировки, – Научись хоть немного себя ценить, курочка. Воскресенье сказал бы ему, что ценность человека – иллюзия. Сильные годами притесняют слабых, чтобы самоутвердиться, слабые до смерти гнут спины в надежде, что там, за порогом им всё зачтётся. Привычный мир встанет на голову, да только мир – песочные часы. Их содержимое одинаково в обеих половинках. Их перевернут, и изменится лишь отчёт времени. Если только не положить часы на бок. Песчинки из верхней части никогда не упадут, песчинкам из нижней нет нужды возвышаться, идеальная система, да только… Ведомый гордыней, он слишком поздно увидел над головой основание и стекло. Как глупо. Воскресенье сказал бы ему, но… Ярусом выше Галлахер что-то обсуждал с Михеем, тыча в карту Рифа потока сновидений – обеденный перерыв уже кончился. В теле чувствовалась невыносимая, странная лёгкость.***
Чёрные мысли были его неизменными спутниками. Тени за спиной, они растворялись, пока Воскресенье занимался делами клана. Подписывал документы, разрешал конфликты между Ирисами и Люцерной – голову заполняли поручения, даты, образцы заполнения документов и слова ритуалов. Все люди – детали в гигантском механизме Повелителя Грёз, он сам был осью и шестернёй. Ни сомнений, ни тревог. Но рабочий день неизменно заканчивался. Воскресенье выбирался из Чаши сновидений, встрёпанный, оглушённый царившей в Мире грёз круговертью – тени обнимали его со спины. Электрическими искрами вспыхивали подозрения. КММ, примериваясь, кружила рядом, главы кланов готовили на его место своего ставленника – разгляди в кривом взгляде отблеск стилета. Вдох-выдох. Любовно душила тревога. Сестра не из тех, кто поделится дурной вестью, скорее погибнет на очередной Касбелине, подробности смерти он выяснит из газет. Вдох-выдох, животом, как учили. От чёрных мыслей он убегал всю жизнь, бежал и сейчас – в два раза быстрее и на пределе возможностей. Повелитель Грёз погиб, клан Дубов обезглавлен – на Пенаконии начался передел власти, Зарянка не сможет его избежать. И вряд ли захочет, не с её стремлением защищать обездоленных и оправдать неповинных. Под начальством Воскресенья работали тысячи, ни один из них не был его сообщником, находясь в твёрдой памяти и здравом уме. Только Гончих это вряд ли волнует. А сестру не волнуют перепачканные в нефти крылья. В тусклом свете лампы он сочинял письмо. Давал советы, просил Зарянку быть осторожнее – не делать поспешных выводов, не давать рискованных обещаний, – желал удачи. Иначе связаться с сестрой он не мог. Каждый раз, когда он пытался покинуть Риф, ступни точно прошивало гвоздём. Его грехи ещё не искуплены. Оставалось шифровать письма. Привязывать конверт к одной из Сониных лап, чтобы тот доставил письмо адресату, и терпеливо ждать. Два дня, три недели, месяц. Вспышка надежды и тянущий холодок отчаяния: Воскресенье получал невскрытый и помятый конверт. Развязывал узел, доставая обрывок своего письма, обрабатывал рваные раны: должно быть, Соня напоролся на Гончих. Искал новую верёвку, грезя о том, как мем вернётся с конвертом. Нежно-голубым, пахнущим колокольчиками и морским бризом: Зарянка любила эти духи. Но нет. Чёрные мысли шептали, что сестра не желала ему отвечать. Воскресенье продолжал писать в никуда. – К сожалению, из Сони не лучший почтальон, – скучающе заметил Галлахер. От неожиданности Воскресенье выпустил кончик бечёвки. Соня когтем заехал по обшивке кресла, поролон пухом оседал на веранде. – А из тебя? – бросил Воскресенье, нагибаясь. Мем сегодня был особенно беспокойным. Лапы скользили, он переделывал узел по нескольку раз. – Я доставил музыкальную шкатулку в Вечногорящий особняк. И ушёл оттуда незамеченным. Воскресенье изумлённо поднял на него взгляд. Галлахер стоял, подпирая стену заброшенного кафе, как всегда вальяжный, как всегда потрёпанный жизнью. Ни капли хвастовства в голосе, ни капли лихости в изгибах рта – простая констатация факта. Только слуги Энигматы учатся жонглировать ими с детства. – Звучит не слишком-то достоверно. Галлахер только пожал плечами. – А то, что я всё ещё числюсь одним из Гончих? Разве? Если да, то позор Дону Уайатту, Воскресенье был лучшего о нём мнения. Он задумался. Рассекретили Галлахера или же нет, ему не составит труда повторить тот же трюк. А ещё он был дружен с Зарянкой и с лёгкостью сможет её отыскать, даже если по Пенаконии она гуляет, используя маскировку. Воскресенье тяжело выдохнул. Паранойя колыхалась затхлой водой: Галлахер вскроет письмо, Галлахер специализируется на криптографии хроник – и с лёгкостью разгадает их с сестрой шифр, Галлахер… Глупости. У Воскресенья не осталось секретов, достойных внимания Фикциолога истории. – Чем я могу тебе отплатить? – спросил он, когда письмо оказалось во внутреннем кармане серебристого жилета. Стоило выяснить это на берегу, но… Для сестры Воскресенью ничего не жалко. Галлахер лишь усмехнулся: – Просто подожди меня здесь. И Воскресенье ждал. Время тянулось патокой, беспорядок он давно ликвидировал. Вытащил из щели кресла путеводитель по Риф, вчитывался от скуки в каждую строчку. Дома в тазике с порошком замачивались рубашки – он бы мог их достирать. Мог вымыть полы, мог выбить ковёр, казалось, тот состоял исключительно из пыли. Мог, мог, мог. Тысячи способов использовать драгоценный отгул. Да где эту псину носит? Давно уже должен был вернуться…. Пальцы смяли края страницы. Если только Гончие не настолько глупы, чтобы снова попасться на ту же наживку. Вздор. Время несётся стремительно и замирает, стоит только взглянуть на часы. Должно быть, прошло совсем ничего. Сзади послышались цокот каблуков и знакомый стук лап. Воскресенье облегчённо обернулся. Белый брючный костюм, высокий хвост, летящий плащ, расшитый звёздами – Зарянка казалась непривычно собранной, взрослой. Воскресенье растерял все слова. Некстати вспомнилось, что одежда на нём теперь исключительно с чужого плеча. Что штаны штопаны по множеству раз, что от человека, бывшего для сестры примером, его отделяет море ошибок и лишений. Что между ними пропасть различных Путей. Спину коснулись ладони в плотных перчатках, сердце Воскресенья пропустило удар. – Прости, я смогла к тебе вырваться только сейчас. Зарянка говорила что-то ещё, к своему стыду, Воскресенье никак не мог вникнуть. Он обнимал её бережно, точно боясь замарать, смеялся тихо, почти нервически. Служил подозрениям панихиду. – Если что мы с Соней будем у могил трёх Безымянных. В урну полетела банка газировки, Галлахер тактично оставил их наедине. Воскресенье об этом не просил. Он просил лишь доставить письмо, но тот – абсолютно безвозмездно – сделал гораздо большее. Черноту навязчивых мыслей осветило пламя зажигалки с колёсиком. – Ты проведёшь мне небольшую экскурсию? – сестра отстранилась. – Я давно здесь не была. – Сомневаюсь, что тебе понравится. Летняя веранда кафе осталась далеко позади. Они шли мимо косых небоскрёбов, строительных лесов и вьющихся, точно змеи, лестниц; подниматься по ним было совершенно безопасно, Воскресенье не раз на себе проверял. Им встречались статуи Часика, подсвеченные зловещим зелёным, и шеренги разбитых фонарей; улицы теперь освещали рябящие телевизоры. Щебень, доски мостов, жестяные бочки. Ничего общего с остальным Миром грёз, гротескным снаружи и кропотливо упорядочиваемым изнутри. Здесь же воздух пропитали мистика и бетонная пыль. Но Зарянке нравилось. Она с любопытством разглядывала заделанные Галлахером межгрёзные трещины, здоровалась с местными: удивительно, сколько на Рифе она завела знакомых. И к лучшему. Пока сестра обменивалась с ними любезностями, он сможет морально подготовиться. Строгий пиджак, синеющая на груди лента – управляя кланом, он одевался похоже. Преемника у Воскресенье не было, не планировал заводить, да и тот, весьма вероятно, был бы скомпрометирован. Зарянка же верно служила Гармонии, граждане её любили и почитали, а ещё… Она слишком давно не была на Пенаконии, чтобы разбираться в хитросплетенье интриг. Идеальная марионетка. Внутри поселилось прогорклое гадкое чувство. – Значит, теперь ты глава клана Дубов, – вышло больше похожим на утверждение, нежели на вопрос. Они остановились в торговом квартале, облокотившись на перила, Зарянка задумчиво наблюдала, как утекает в воронку мемория. – Временная, – уточнила сестра, она не выглядела хоть сколько-нибудь удивлённой. – Я буду занимать этот пост, пока не решу кризис Стелларона. – Кризис Стелларона… – Я не могу допустить, чтоб он продолжил отравлять людские души, – голос Зарянки звучал поражающе убеждённо. Без непреклонности, присущей Эленеву, но и без осторожной мягкости, к которой так привык Воскресенье. – Сейчас грезотворцы вместе с хранителями воспоминаний ткут из мемории вторую основу для миг-районов. Она позволит Миру грёз существовать даже после того, как Безымянные запечатают Стелларон. В его отсутствие Зарянка продавила своё решение средь пяти кланов. Подавила возгласы недовольных, провела успешные переговоры с Садом воспоминаний; Воскресенье не мог уложить это в голове. Встреться с ней бывший глава клана Дубов – смотрел бы на равную. Шипучей Усладой внутри поднималась гордость. – И сколько они успели сделать? – Половина Мига сожжённых песков теперь не зависит от Стелларона, – Зарянка тяжело вздохнула. – Увы, Мир грёз слишком огромен. Ускорив темпы работы, мы бы поставили под угрозу гостей. – Постой… – Воскресенье нахмурился, припоминая. Календари на Рифе в почёте не были, но с его казни прошло около семи месяцев. Мир грёз поделён на двенадцать миг-районов, их закончат только через семь лет. В лучшем случае, если не будет никаких проволочек. Дыхание перехватило, как при падении. Семь лет – слишком большой перерыв для поп-исполнительницы. Одним росчерком Зарянка поставила на своей карьере крест. Воскресенье стал тем, кто вложил в её руки чернила. – Зачем… ты так с собой поступила? Губы Зарянки растянулись в грустной улыбке. – Да, я хотела петь на сцене и до сих пор хочу, но… Помогать людям для меня гораздо важнее. Мир грёз должен был стать для отчаявшихся убежищем, и под моим надзором это произойдёт. Не плачь, – ласковым движением она стёрла с его щеки слёзы. Воскресенье мерно дышал, успокаиваясь, радугой переливались потоки мемории. – У меня есть та, кто сможет меня защитить. – И кто же? – Чёрный Лебедь, предсказательница из Сада воспоминаний. Именно она предложила план, который позволил бы сохранить Пенаконию, – взгляд Зарянки наполнился тихой искрящейся нежностью. Чёрный Лебедь… Загадочная, как и все слуги Фули, преданная своему делу и хитрая – вот и всё, что он о ней слышал. Она могла обнажить перед Зарянкой тайны прошлого её врагов, могла предать, став вестницей бедствий. Равнозначная вероятность. И всё-таки… У сестры было мало опыта в вопросах политики, но в переплетении чувств она разбиралась куда лучше него. Особенно теперь. Зарянка доверила Чёрному Лебедю душу, а он попробует довериться сестре. – Что ж, тогда… Удачи тебе, и, надеюсь, ты будешь счастлива. Зарянка усмехнулась, переливчато зазвенели колокольчики. – Говоришь так, будто собрался прощаться навсегда. Я ещё буду тебя навещать. И с Чёрным Лебедем познакомлю, уверенна, вы друг другу понравитесь. Воскресенье бледно ей улыбнулся. Надежда, точно бабочка, расправила хрупкие крылья. – Я буду ждать.***
Царапины на асфальте, глубокие рытвины, в которых пузырилась мемория – дом Галлахера сложно было не узнать. Воскресенье постучался в дверь. – Да кого там… Чего тебе? – на щеках Галлахера всё ещё оставалась пена. Розовая футболка с Часиком, чёрные семейники – день Воскресенья начался восемь часов назад, а для кого-то едва забрезжило утро. Ещё полгода назад он бы назвал этот контраст отвратительным. – Принёс хлеб из пекарни Картера, – Воскресенье протянул ему бумажный пакет. – Не люблю оставаться неблагодарным. – Разве она всё ещё работает? – засомневался Галлахер. Воскресенье прекрасно его понимал. Найденный им путеводитель издали, должно быть, ещё при жизни Часовщика – мир меняется и в меньшие сроки. И всё же он решил проверить. Прошёл по адресу, отворил дверь – ноздри защекотал аромат выпечки. – Вроде того. Внучку Картера не приняли на Пенаконии, и она вернулась, чтобы возродить бизнес. – Что ж, поддержим молодую особу, – добродушно усмехнулся Галлахер. Над головой Воскресенья больше не сияло гало, но он отчётливо видел, как прятались счастливые воспоминания в морщинах у глаз и в уголках губ. Слышал ностальгию в голосе, чувствовал любопытство в движениях. Только провожал его Галлахер тоскливым собачьим взглядом. Через неделю Воскресенье увидел, как он покупал в той пекарне хлеб.***
– Скоро совсем отощаешь, – Галлахер положил рядом с ним коробку кексов в шуршащей обёртке. Воскресенье сглотнул. Мальчишкой он тайком воровал их у сестры, чтобы потом выпрашивать у неё с Шипе прощения. Борьба с искушениями – тернистый путь. Он подтолкнул коробку обратно к Галлахеру. – Спасибо, но мне… – конец фразы слизью осел в горле. Нужно поддерживать фигуру? Будучи главой клана, он не мог съесть лишнего кусочка – упадёт авторитет, пойдут шепотки о коррупции. Только высокого поста уже нет. Нет сплетников – жители Рифа замкнуты сами в себе, – нет кабинетной работы и двадцати часов сна в системные сутки. Зато есть свежий воздух и кирпичи, которые надо таскать. Воскресенье почувствовал себя голубем, посмотревшим на мир без железных прутьев. – Знаю же, что можно, возьми, – его ладонь накрыла другая, тёплая и крепкая, словно нагретый камень на солнце. Воскресенье замер. Галлахер убрал руку – словно загипнотизированный, он вскрыл пластиковую упаковку. Клубничный крем необычайной сладостью растёкся по языку, но не он занимал все мысли. Воскресенье хотел бы и дальше ощущать на себе эти ладони.***
«Одному нужен лёд, другому – весна.
Завтра кто-то уйдёт, а кто-то без сна,
Словно пёс, по следам рыщет, ищет ответ.
Ты всегда нужен там, где тебя уже нет»
Соня проводил людей между верхними и нижними грёзами. Соня возвращался, нагруженный пакетами: вещи первой необходимости жители Рифа производили сами, остальное приходилось закупать в Пенаконии. Соня вытаскивал людей из разлома и межгрёзных трещин, Соня честно пытался доставить его письма. А ещё Соня был Смертью. Городской легендой, необъяснимой угрозой, которую многие мечтали поймать. – Он здесь, – произнёс Воскресенье, указывая на заброшенный ангар. Проходя мимо, он услышал знакомый утробный рёв: Соня ранен, Соня забился в логово. Воскресенье тут же отправился за Галлахером. Тот помог бы зафиксировать мема, чтобы Воскресенье смог обеззаразить рану и наложить повязку. Провернуть в одиночку это было куда тяжелее. В прошлый раз ушибленные рёбра саднили ещё неделю. – Ага, понял, – Галлахер щёлкнул жестяной крышкой. Скривившись, Воскресенье ожидал, пока тот напьётся – порой Галлахер напоминал ему последователей сиропизма, – но тот вдруг повернул назад. – Ну, спасибо тебе. – А как же… – В лекарском деле мне далеко до мастеров Изобилия, – Галлахер ехидно усмехнулся. – Но кое-что я всё же могу. Если хочешь убедиться, то будь аккуратнее: Соне как никогда нужен сон. Воскресенье фыркнул. В полумраке ангара он всё равно бы ничего не увидел – а наступить на одну из лап мог запросто. Да и Галлахер был кем угодно, только не живодёром. Не стал бы он врать. И всё же что-то не давало ему покоя. Воскресенье задумался. Идущие по Пути для сражений использовали всё, что взбредёт в голову, но чтоб лечить по щелчку пивной банки... Стоп. Воскресенье прекрасно помнил лёгкость, остававшуюся после полётов жестяного блинчика в мусорку. – Только не говори, что ты и меня подлечивал. – Хорошо, не буду. Воскресенье его об этом не просил. Даже если б знал, не стал бы просить: слишком велика гордость, слишком крепко внутри убеждение, что он должен страдать. Слишком многое Галлахер для него сделал, ничего взамен не прося. – Зачем… – Не хотелось, чтоб ты раньше времени сдох. – Я бы не умер от переутомления или сорванной спины. Галлахер пожал плечами. – Может и так, но уставшие и сонные люди куда охотней проваливаются в разлом, – он тяжело выдохнул. Чиркнул зажигалкой, достал сигарету – Воскресенье молчаливо наблюдал за его движениями. Гарью в душе оседало осознание: Галлахер абсолютно прав. Свист, с которым нога проваливалась в пустоту, стал для Воскресенья привычным. Межгрёзные трещины почти не пугали: тонешь – хватайся за всё, что попадётся под руку, кто-то тонет – протяни верёвку или ладонь. Если не повезло, то жди Соню. Только глубокие грёзы напоминали винтовую лестницу, и что там в самом низу – в разломе, – не знала даже госпожа Кэми. По спине пробежал холодок. – Не грузись, – посоветовал Галлахер. – Старый пёс просто стал чересчур сентиментальным. Ты напоминаешь мне давнего друга. Признание унеслось в воздух вместе с дымовым колечком. Вдалеке возвышалась статуя Часика, Галлахер смотрел куда-то сквозь неё. Он знал Часовщика – и жил, дабы исполнить его волю, глупо думать, что они не были близкими. Однако ж... Воскресенье сдержал нервный смешок. На балах ему не раз льстили, сравнивая с Часовщиком: ладно сложен, изящно одет. Кто бы мог подумать, что в их комплиментах крупиц истин на одну-две больше. Смешок он сдержал, а эгоистичный вопрос всё же вырвался. – Ты видишь его во мне и поэтому… – договорить он так и не решился. Галлахер замер, сигарета пеплом осыпалась вниз. Может, она осталась у подножья той винтовой лестницы, может, нижний ярус стал чуточку более чёрным. – Не совсем. Не только, – наконец ответил он, – Я познакомился с Часовщиком – с Михаилом – ещё зелёным юнцом. Он ставил на место мозги, когда я зарывался, стал мне другом, когда я начал с ним на одном уровне тявкать. Мне достаточно, чтобы он оставался в Памяти. Чтобы хоть кто-то знал его не как предателя Семьи или персонажа из детского мультика, но… Как оказалось, я его тоже недостаточно знал. Улыбка Галлахера казалась трещиной на циферблате. Воскресенье положил руку ему на плечо. Его учили успокаивать чужие души – цепочкой заученных фраз, очевидными действиями, – но Бронзовый певчий был здесь бессилен. Но Воскресенье им давно не был. – Не думаю, что кого-то в принципе можно на сто процентов знать, – Воскресенье вложил в голос всю мягкость, которой только обладал. – Я до последнего думал, что сестра займёт одну со мной сторону. Как видишь, эти грёзы не слишком-то упорядочены. Пока что. – Думаешь, с ней бы у тебя вышло? – насмешливо вскинул брови Галлахер. – А впрочем… Чего ещё ожидать от сына Порядка? Но даже так я хочу тебе все пёрышки пересчитать. Что скажешь? Над ответом Воскресенье долго не думал: давно понял, пусть и боялся озвучить. – Что хочу остаться с тобой. И чтоб ты погладил мне крылья.