Оставаясь на берегу

      За Райден, там, на горизонте, воздушные замки — черешнево-красные, сочные и густые, объятые молниями, нацелованные ветрами; скоро, совсем скоро в те облака уплывут корабли, и ветра закружат и их, забьются в паруса, устроят толчею на борту, неуёмные, неподчиненные богам и правилам. За Райден, там, на горизонте, настоящая война — и быть ей долгой, страшной и голодной до человеческих жизней. Такими были и будут все войны.       Богине ли Инадзумы не знать? Богиня знает. Поэтому ее самое первое, самое горячее желание — не дать этому чудовищу добраться до земель гроз. Сакурам хватило слёз времен Охоты. Сакуры уже и сами — наплакались, нарыдались; пудра лепестков их кроет Райден на очередном потоке ветра, и хочется стряхнуть розовое-розовое с тяжело напряженных плеч. Знание не спасает от чувств.       Казуха видит это в каждом моменте: в том, как Эи глядит вдаль, и глаза ее кукольного тела блестят тревогой слишком живо; в том, как Эи молчит, и как медлит, пока где-то внизу, в городе, собираются корабли; в том, как Эи сжимает свою нагинату, а Жатва отвечает ей блеском лезвия — сколько пройдет дней, прежде чем на нём запылает кровь?       Казуха хочет говорить, но говорить ему нечего — не потому что красноречие вдруг покинуло его, нет. Он лишь считает, что этот момент (сугубо его, его личный момент) просто не стоит слов, какими бы они ни были. Да и Эи его не услышит — застывшая тетивой навостренной, она ищет в горизонте знаков, ждет от волн чуда, даже зная, что чуда не будет. Огонь Натлана, мутирующий в облаках кроваво-красный, вишнёвый цвет, к чудесам не склонен. Будет хорошо, если он не придёт в Инадзуму.       Хотя архонт Электро сделает всё, чтобы уберечь собственный регион от судьбы пепелища. Казуха знает это. Они вдвоём — он да Эи, — разделяют это знание.       В порыве сил Каэдехара хотел отбыть и сам — на корабле мест в достатке, или потеснятся уж, — но Райден, впервые услышавшая это тогда, в миг обратилась такой растерянной и взволнованной, что. Он вдруг. Подумал.       Она ведь должна вернуться живой. Она сломает свою куклу, но найдет способ выжить. Она — такая сила, что острова разлетаются под мечом её. Она… Наконец, просто — Райден Эи.       Вернется ли живым он, самурай с катаной наперевес?       Он не знает. Он помнит, что к землям войны ведут дороги Путешественницу, и чувствует, будто бы, некое обязательство пред лицом Люмин…       А Люмин, как в последний раз он ее увидел, только хмурилась: «Не хочу, чтобы там умер кто-нибудь из друзей, знаешь», — и косилась на понятливо притихающую Паймон.       Казуха не то чтобы знает… Он догадывается: почти это же ему не сказала Эи. Не сказала, что он смертен, что он будет ранен, истечет кровью, или тело его просто не выдержит жара войны; не сказала, что за всю жизнь свою лишь единственное существо выстояло супротив натиска времени — а ему доживать свою человеческую жизнь, и еще жить, и жить, и-…       Не сказала, что она не хочет, чтобы завтра его не стало.       Не сказала, что она не хочет, чтобы его смерть стала частью её Вечности.       Не сказала, что она не хочет, чтобы Инадзума встретила её, опустевшую, и рыдала с нею вместе тучами.       А она?       Точно ли вернется?       Казуха целует ее перед отбытием, бережно, по холодеющим щекам, пока она не уступает Сёгун тело; Казуха шепчет ей, почти неслышно, в качестве нежной шутки: «Благословляют ли Богов? Не знаю, но тебя — благословляю на победу, позволь мне эту шалость», — и улыбка его заставляет Эи, такую военно-напряженную, угловатую и молчаливую, поневоле улыбнуться в ответ. Уголками губ, дрожаще, в сумятице мыслей. «Вернусь», — обещается; кажется, она заговорила впервые за вечность, пока они прощались, но Каэдехара не осуждает — только стряхивает настойчивый лепесток сакуры с её дивного плеча, и хмыкает. Ветер тревожит темную прядь у божественного лица.       Хочется говорить.       Хочется кричать.       Хочется — одновременно с тем — замолкнуть, и, вдохнув запах одежд её, запах щёк её, запах гроз её, запомнить.       За Казухой, там, на горизонте, воздушные замки — черешнево-красные, сочные и густые, объятые молниями, нацелованные ветрами; в те облака уплывают корабли, и ветра кружат и их, забиваются в паруса, устраивают толчею на борту, неуёмные, неподчиненные богам и правилам. На носу флагмана различима аккуратная, темная фигура, и мелкие искры молний вьются у ее очертаний.       Казуха хочет верить, верить изо всех сил: Эи вернется.       Её земли, её же рукою защищенные, будут ждать.       И вновь будут — самурайские поцелуи, украдкой, под сенью ликующих сакур.