Lonely Dragons

      Глухой, низкий стон разрушил хрупкую тишину, ранее лишь едва нарушаемую частым, рваным дыханием. В комнате, что едва ли была под стать генеральским апартаментам, из роскоши была только большая постель, которая использовалась отнюдь не так часто, как требовалось, и чаще всего совсем не для сна.       Ладони Мортефи жадно скользили по коже Цзияня, впитывая ее успокаивающую прохладу и замещая ее своим жаром. Генерал, на удивление отзывчивый в эту воистину дивную лунную ночь, плавно изгибал мускулистое тело под лаской, чувствуя, как его сердце колотится в груди пойманной птицей. И без того узкий зрачок, таящийся в глубине расплавленного золота его глаз, вытянулся в нитку, а затем разошелся темным омутом, притягивающим чужой взор. Мортефи, словно зачарованный, аккуратно коснулся ладонью его щеки, словно стараясь эту чудесную картину закрепить в своей памяти, совсем не ожидая, что Цзиянь, поймавший момент, обхватит его запястье и поднесет покрытую алыми чешуйками ладонь к тонким губам, запечатлевая на внутренней стороне нежный поцелуй. Действие это ученого даже смутило — пусть они и провели бесчетное количество ночей вот так, казалось бы, что ближе больше некуда, но все с генералом было не так просто. Все не как у людей — и всегда пара новых козырей в широких рукавах.       Два одиноких дракона нашли утешение только в объятиях друг друга, сплетаясь телами в страстном танце, но никогда, на самом деле, не сплетаясь душами — будто незнакомцы, что просто сошлись на одну ночь, не желая связывать себя обязательствами. Так было до сегодняшнего вечера. — Помнишь те цветочные семена, которые ваша лаборатория помогла мне вывести? — спросил генерал, стоя у мемориала в честь погибших на полях бесконечных сражений. Мортефи поправил золотую оправу очков движением немного более резким, чем обычно. — Эмортия? Конечно, помню. Что с ней не так? — голос его тоже отрывистым был, будто бы он знал, куда этот разговор идет, и ему это совершенно не нравилось. — Да, эмортия… «Уход» и «возвращение» в одном имени. Мортефи, когда однажды я сгину на поле боя… — Не смей, Цзиянь.       Генерал сдержал горький смешок, но усмешка на его губах все же проявилась — настырная, упрямая и немного жесткая. —… Когда однажды я сгину на поле боя, пообещай, что посадишь одно семечко на той полянке неподалеку для меня. Хочу вернуться сюда и видеть, как город продолжает жить. Ученый раздраженно цыкнул, подавляя желание закурить. Ему, конечно, медицинские показания запрещали, но что эти лишние пару лет для приговоренного к неизбежной смерти в ближайшем будущем? Кажется, оба они не о том задумывались. — Как будто я позволю тебе умереть. Голову не забивай такими вещами, — ответил Мортефи чуть погодя, все же нащупывая в карманах халата пачку сигарет. Цзиянь же вдруг рассмеялся, заметно удивив этим и окружающих, и самого ученого, что даже про желание покурить забыл, зачарованно разглядывая утонченный, но мужественный профиль обычно хмурого и сосредоточенного генерала, сейчас смягченный широкой улыбкой. — Ровер так же ответил. Впрочем, не удивительно — вы в чем-то похожи. Возможно, с ним ты тоже общий язык найдешь… — Он меня жутким назвал в первую встречу, — вдруг поделился Мортефи, усмехаясь и заметно расслабляясь. Цзиянь вновь хохотнул, приложив раскрытую ладонь к груди. — Надо же, какой на удивление честный юноша. —… не понял. Ты-то куда?..       Ученый провел пальцами по часто вздымающейся груди генерала, ловя самыми их кончиками его сердцебиение — совсем не в синхрон с его собственным, но это не так уж и критично. Его собственное сердце отбивало бешеную дробь, совсем нездоровую, но терпимую для его состояния. Пальцы двинулись дальше, изучая рельефные мышцы, наслаждаясь из твердостью, обводя боевые шрамы, где ощущения от касаний были совсем иными. Было в этом что-то очень уязвимое — Цзиянь ранее был против подобных прикосновений, но сегодня позволял Мортефи все, если не больше. Уязвимость для них обоих была смерти подобна, но друг для друга… Будто бы и пора уже стать чуть более открытыми.       За пальцами следуют губы — горячие, жадные, но вместе с тем удивительно ласковые, отчего генерал выгибается снова, словно желая этот сладостный напор усилить. Почувствовать больше, чем ему сейчас дают. Но Мортефи непреклонен и упрям — прижимает жесткими ладонями к постели, удерживая запястья испускающими слабый свет алыми когтистыми пальцами, продолжая истязать этой непрошенной, но такой необходимой нежностью, проходясь языком по старым ранам и спускаясь все ниже, к дрожащему прессу и низу живота. Цзиянь тихо, хрипло стонет, и звук этот отдается в ушах ученого приятным набатом. Неожиданно игриво он прикусывает кожу на внутренней стороне бедра заметно отросшими клыками, а затем зализывает, зацеловывает укус — не извиняясь совершенно за это вероломное действо, но смягчая его. Впрочем, у генерала все равно крышу сносит, и, вцепившись в изголовье постели, он сжимает твердое дерево до хруста, кусая губы такими же клыками и глядя вниз светящимися глазами, чувствуя как по венам растекается обжигающая лава. Та же, что в глазах Мортефи плещется и манит к себе, заставляет желать погрязнуть в ней и сгореть безвозвратно. Нежность медленно уступает место страсти — и вот уже пальцы с длинными кроваво-красными когтями обхватывают крепкие бедра, покрытые местами бестящими, тонкими зелено-голубыми чешуйками. Кажется, контроль над формой они оба теряют, впервые причем, но в такой момент это не имеет никакого значения.       Имеет значение только тугой жар, что обхватил член Мортефи, стоило ему толкнуться в упругое кольцо мышц. Сдерживаться было выше его сил, да и выдержка полетела к черту еще во время их разговора у мемориала. Так что сейчас ученый не утруждал себя ничем, в том числе и необходимостью быть нежнее в начале — его быстрый темп изначально не предполагал никакой жалости. Однако Цзиянь, кажется, совсем не был против, быстро подстраиваясь и только приветствуя сладостную боль, что заставляла его чувствовать себя живым. Особенно когда она так одурманивающе смешивалась с невообразимым удовольствием, что делало его разум пустым от гнетущих мыслей — да и от любых других мыслей тоже, в целом. Были только его стоны, грубые низкие вздохи Мортефи и их жаркое, страстное единение, которое нельзя было назвать ни сексом, ни занятием любовью. Это было что-то иное — принятие друг друга, дозволение взглянуть в самые далёкие уголки души и оставить в ней свой незримый, но несмываемый след. Бледно-голубые когти Цзияня врезаются в плечи ученого, слегка вспарывая кожу и оставляя на ней царапины, что тут же затягиваются, пылая неестественным светом. Но Мортефи это все равно не нравится — на заживление уходит драгоценная энергия, а контролировать ее курсирование он в таком состоянии не в силах, а потому он решает проблему радикально, но быстро.       Генералу, внезапно оказавшемуся на четвереньках, только и остается, что прогнуть спину от нового толчка, сжимая мышцы вокруг члена Мортефи, который, по его скромным ощущениям, стал будто бы больше, но не все ли равно, когда волна наслаждения бьет по всем возможным точкам в теле, вынуждая его вздрагивать в лихорадочном жаре? Цзиянь вновь сжимает длинные пальцы на изголовье, чувствуя, как дерево проминается под его силой. Проминается так же, как его собственная кожа под жесткими ладонями ученого на его талии, что направляют его движения навстречу каждому проникновению. А затем и вовсе из глаз летят искры, а из горла вырывается мягкий, мурлыкающий стон — Мортефи обхватил ладонью кончик его хвоста и намотал его на кулак, заставляя голову генерала запрокидываться в экстазе. Никогда он не думал, что его волосы будут использоваться таким образом, но что-то невыносимо горячее в этом было. Как и в тяжелом дыхании прямо над его горящим от смущения ухом. Он чувствует, как грубая чешуя на груди ученого царапает его спину, но ему нравится это ощущение, нравится то, что его так ненавязчиво клеймят, пусть никто этих царапин и не увидит. Никто, кроме самого Мортефи, конечно же… — Не смей больше заикаться о своей смерти.       Цзиянь вздрагивает всем телом, понимая, что голос ученого проникает в само его существо, словно нерушимый приказ, который он никогда не сможет не выполнить. Прямо над сердцем кожа горит невыносимо, но генерал этот жар лелеет всей душой, просто позволяя этому происходить. Драконьи клятвы — вещь серьезная. И скрепляются они кровью.       Клыки Мортефи входят в шею Цзияня как нож в масло, не принося, правда, никакой боли, но добавляя топлива в пламя их общего желания. Генерал послушно отводит голову в сторону, издавая частые вздохи и чувствуя, как слабнет хватка его дрожащих пальцев. Еще немного, кажется, и все его тело просто распадется на частицы, оставляя ученого ни с чем, но это лишь призрачное чувство, что исчезает, когда по этому самому телу прокатывается сокрушительная волна почти невыносимого удовольствия, ознаменованная их совместным рычащим стоном.       Вместе в постели они лежат недолго — Мортефи в момент поднимается, нашаривая сброшенный в пылу страсти халат и доставая-таки потрепанную пачку сигарет и зажигалку. Курить он отходит к окну, выдыхая густые, едкие струйки дыма и с каким-то мрачным чувством удовлетворения в душе наблюдая, как они растворяются в ночном небе. Цзиянь смотрит на ним внимательно, поглаживая кончиками пальцев новую отметину на его коже — над сердцем теперь покоится выжженая силой ученого татуировка свернувшегося кольцом крылатого дракона. Они молчат, но будто бы уже все важное сказано, а другим эту более, чем приятную тишину забивать не хочется. Выкурив пару сигарет Мортефи возвращается в постель, прижимаясь к спине генерала и обнимая его за талию, пряча лицо у него в загривке.       Ночь почти закончилась, но у них есть еще немного времени побыть такими, какие они есть — двумя одинокими драконами на краю гибели, впервые опустившие свои внутренние стены, выстроенные с огромным трудом. И пусть в сути своей они разные совершенно, хранят свои тайны даже друг от друга, есть то, что их притягивает неумолимо — зародившаяся еще в первую встречу связь, что только этой ночью обрела новую сторону.