Две жизни, прожитые с разными двумя

Когда я вспоминаю столкновение с грузовиком, то чувствую, как весь мир разбивается вдребезги, боль у меня в голове всё нарастает и усиливается, пока всё тело не взрывается миллионами частиц. Частиц, которые уже никогда не соберутся в прежнее единое целое. Мама ведет машину, а я прижимаюсь забинтованной головой к стеклу и смотрю, как в дождевых каплях отражается свет красных сигнальных огней едущего впереди автомобиля. Прошло уже две недели, но я до сих пор не могу поверить в случившееся. Еще недавно мне казалось, что я переживу расставания с Сону, если я его брошу, но это... Уже ничего не исправишь. Нельзя вернуться в прошлое и закрыть себе рот, когда говорила о расставании. Сону ушел навсегда. Похоронен на местном кладбище пять дней назад, а я была настолько убита горем, что не смогла посетить похороны. Когда мы приезжаем домой, я стою под дождем, прижимая к груди картонную коробку, привезенную из больницы. Внутри лежат мои туфли, рваные лохмотья, в которые превратилось платье, и браслет с подвесками, спрятанный где-то в куче тряпья. Он мне дарил его, чтобы скрепить наше примирение этим подарком. Дождь вдруг прекращается. Я поднимаю голову и вижу над собой открытый зонтик. Мама касается моей забинтованной головы — повязка потяжелела, промокнув под дождем — но я мягко отвожу ее руку. Не желаю ни утешения, ни заботы — всё равно мне уже ничто не поможет. — Мне просто хочется, чтобы тебе стало лучше, — шепчет мама, ее губы почти не двигаются. «Лучше». Можно подумать, есть способ снова сделать меня прежней, довольной жизнью девушкой. Мама озабоченно смотрит на меня, вглядывается в мое лицо, потом забирает у меня коробку и сует себе под мышку. Мне нужно побыть одной. Опираясь на костыли, ковыляю к дому, взбираюсь на крыльцо; в голове туман, я стараюсь не переносить вес своего тела на больную ногу — врачи собрали сломанное бедро по кусочкам и закрепили металлическим штырем. Мама помогает мне преодолеть порог, и я по-черепашьи медленно ползу в подвал, отчаянно желая, чтобы лекарство, которым меня накачали в больнице, поскорее подействовало и помогло мне провалиться в беспамятство. Костыли стукают по полу громко и мерно, словно удары сердца. — Я подумала, может, ты останешься здесь, — окликает меня мама. — Я передвинула для тебя диван, так что тебе не придется подниматься и спускаться по лестнице… — Хочу быть в своей комнате, — решительно заявляю я. Открываю дверь в подвал - я живу там с тех пор, как перешла во второй класс старшей школы - и начинаю с грохотом преодолевать одну ступеньку за другой. У меня за спиной раздаются торопливые шаги, мама крепко сжимает мое предплечье, но в следующую секунду моя нога уже касается нижней ступеньки. — Подожди, золотце... — начинает было мама, но уже поздно. Я включаю свет и сразу вижу крошечные дыры в тех местах, где прежде был Сону. С полки пропали книги, его любимое одеяло больше не лежит на диване, даже фотографии со стены исчезли. — Где... Хромая, вваливаюсь в свою спальню, дрожащей рукой трогаю торчащий из стены гвоздь, на котором еще недавно висела фотография Сону. — Его родители приезжали за вещами, которые он здесь оставил. Я не ожидала их прихода... — Они всё забрали, — говорю я, чувствуя себя так, будто меня того и гляди вырвет. Я пропустила похороны, а теперь еще и это? Верчу головой, осматриваюсь, надеясь, что родители Кима что-то пропустили, но исчезло даже розовое зарядное устройство, которое он всегда оставлял здесь, - его выдернули из стены, словно человека отсоединили от аппарата жизнеобеспечения. Во мне вскипает злость, клокочет всё яростнее, а потом разом испаряется, из меня как будто выкачали весь воздух. Это не родители Сону всё у меня забрали. Это я всё отнял у него. Именно я начала эту ссору. Я заставила Сону чувствовать себя виноватым и скрывала от него свои настоящие желания. — Прости, милая, — говорит мама, протягивая мне руку. Я отшатываюсь. Выдавливаю хрипло: — Можно мне побыть одной, мам? Она уже открывает рот, чтобы что-то сказать, колеблется и в конце концов уходит. Поднимается по лестнице, звук ее шагов постепенно стихает, дверь за ней закрывается с тихим щелчком. Ковыляю через всю комнату, подхожу к полке, где лежат книги и тетради, но главное - там стоит фотография в рамке, единственная, которую родители парня не забрали. На этом снимке я вместе с Сону, нас сфотографировали перед матчем: Я вскидываю в воздух помпоны чирлидера, на щеке у меня нарисован его номер, а он обнимает меня за талию. Я подпрыгиваю, и один костыль громко стучит об пол. Нахмурившись, оборачиваюсь на звук и вижу на прикроватной тумбочке будильник: он громко звонит. Хромаю к столику и вижу, как красные цифры начинают мигать в такт сигналу. Нажимаю кнопку, и на меня обрушиваются воспоминания. Мама уехала из города, а Ким просыпается рядом со мной и сонно морщится. — Неужели кто-то еще пользуется обычным будильником? — удивляется он, натягивает простыню на золотистую макушку и прижимается ко мне. Я выключаю будильник и мгновенно забываю, что должна вместе с Хенми в тц - ведь он в моих объятиях. Я случайно нажал не на ту кнопку, и спустя пятнадцать минут будильник зазвонил снова, громко и настойчиво. Сону опять проснулся, подскочил, схватил злосчастный будильник и швырнул через всю комнату. Помню, как мы хохотали и как утреннее солнце медленно поднималось за окном, золотя лицо. Я даже сейчас вижу его лицо... БИП, БИП, БИП. Наклоняюсь и выдираю вилку из розетки. Звук резко обрывается, и лицо парня исчезает, как сон, рассеивающийся после пробуждения. Грудь сдавливает, я пытаюсь снять с себя толстовку и запутываюсь в ней. Тяну, дергаю, и вот наконец ткань поддается, с моих губ срывается вздох облегчения: я стаскиваю толстовку и швыряю на спинку стула, стоящего перед письменным столом. Осматриваю комнату, оглядываю все места, которые раньше заполнял Ким, и понимаю, что была не готова к такому. Я ни разу не подумала о том, как буду жить дальше. Неделю спустя я открываю входную дверь, в свете утра деревянные ступеньки крыльца кажутся очень яркими и четко очерченными. С тех пор как я вернулась домой, ничего не изменилось. Дорожка, ведущая от крыльца к улице, всё такая же прямая, по обеим сторонам от нее по-прежнему растут посаженные мамой цветы, подъездная дорожка до сих пор вся в трещинах, а белый забор из штакетника отчаянно нуждается в покраске. Всё как раньше, только я изменилась. Поудобнее пристраиваю под мышками костыли и, хромая, ковыляю по улице, дабы, по совету доктора, совершить пешую прогулку длиной в квартал. Врач сказала, движение поможет мне упорядочить мысли, поможет вернуться обратно в мир. Поможет мозгу исцелиться. К сожалению, в этом мире мне больше нет места. Оглянуться не успеваю, как прохожу один квартал, потом второй, а затем и третий. Вскоре я оказываюсь в городе; улицы на удивление пустынны, несмотря на теплый и солнечный летний день. Я обессиленная. Сую руку в карман и понимаю, что забыла дома мобильный, но, пожалуй, это к лучшему. Всё равно на экране отобразится множество неотвеченных звонков от Минсо и извещения о полученных от него голосовых сообщениях, в которых он умоляет меня с ним поговорить, сказать, всё ли со мной хорошо. Вообще-то мне очень плохо, так что сказать мне Минсо нечего. Из-за меня Сону не стало, я чувствую себя убийцей.. Рассматриваю витрины магазинов на улице. Полосатые футболки, расставленные на стойках книги и букеты цветов. Не представляю, зачем я вообще сюда притащилась. Утираю пот со лба, поднимаю глаза и вижу, что стою перед кафе «Мороженое у дома»: старомодная вывеска, белая, в красной рамке, со скрипом покачивается на металлических петлях, колеблемая легким летним ветерком. Медленно, тяжело опускаюсь на один из стоящих перед кафе черных металлических стульев; даже такая короткая прогулка совершенно лишила меня сил. Тоскливо смотрю на стеклянную дверь кафешки: по ту сторону витает охлажденный кондиционером воздух, кажется, что дверь очень близко, но для моего покалеченного тела она слишком далеко. Не думаю, что смогу сделать еще хоть шаг, даже если попытаюсь. Несколько минут я сижу на черном металлическом стуле и распекаю себя на все лады, потом наконец нахожу в себе силы встать и дойти до двери. Колокольчик над дверью противно звякает, а мне в лицо ударяет волна холодного воздуха - определенно я приложила колоссальные усилия и пришла сюда не зря. Заказываю два шарика шоколадного мороженого в рожке и по привычке сажусь возле окна. Мороженое тает у меня во рту, пока я смотрю на пустое место напротив. Мин, Ким и я обычно везде ходили вместе, но в кафе «У дома» мы с Сону неизменно сидели вдвоем. В теплые осенние дни после тренировки или в середине учебного дня он выдумывал предлог, приходил в город и преподносил мне мятное мороженое с шоколадной крошкой. Я всегда изумленно ахала и, прежде чем начать есть, фотографировала лакомство и выкладывала фото в «Инстаграм». Теперь я понимаю, что прошло уже очень много времени с тех пор, как мы с Кимом были здесь в последний раз. Я таращусь на пустой стул напротив, чувствуя боль и вину, вспоминаю слова Сону, свои слова, сказанные тем злополучным вечером, и морщусь. Поднимаю глаза, и у меня прерывается дыхание, когда я вижу парня, работающего за прилавком. Он наклоняется над огромным холодильником, специальной лопаточкой зачерпывает сливочное мороженое, его светлые волосы пушатся от ветра с вентилятора, прямо так, как... Мои виски пронзает боль, как будто к мозгу приложили кусок льда. Затаив дыхание, я жду, когда он выпрямится, надеюсь увидеть высокие скулы, ослепительную улыбку, пухлые губы, один вид которой неизменно убеждал меня в том, что жизнь прекрасна; вот, сейчас он возведет к потолку глаза и спросит, на что это я уставился. Он поднимает голову, улыбается посетителю и… это не Сону. Разумеется, это не Ким. У этого парня совсем не лисьи глаза и очки в роговой оправе. Я поспешно встаю со стула, пристраиваю костыли под мышками. Он смотрит, как я со всей возможной в моем положении скоростью тороплюсь к двери. — Хорошего дня! — напутствует меня, улыбаясь по-доброму и дружелюбно. Заставляю себя улыбнуться в ответ, но уголки моего рта ноют от усилий. Уход из моей жизни Сону - это ежедневная, ни на секунду не прекращающаяся боль в сердце. От меня как будто откалывают по кусочку, так что в итоге я рассыплюсь в прах и исчезну. Потому что я не заслуживаю жизни. Счастливой жизни. Нужно отвлечься. Выхожу из кафе и снова пускаюсь в нескончаемое путешествие по улицам. Вернуться домой сейчас никак не возможно. Не могу находиться в комнате, где еще недавно висели на стенах фотографии Кима, не могу сидеть на диване, на котором мы с ним устраивались в пятницу вечером и смотрели ужастики до самого рассвета. Не могу пройти мимо шкафа, в котором до сих пор лежат две пачки его любимых чипсов «Лейс» со вкусом барбекю. Золотистые двери стоящего на углу кинотеатра распахиваются, и внутрь входит пожилой мужчина. Объемные черные буквы, размещенные на козырьке над входом, призывно манят, приглашают зайти. Я ковыляю к билетной кассе и покупаю билет на ближайший сеанс, даже не потрудившись узнать, что именно будут показывать. Какая разница? В зале сидят человек десять или около того - решили поискать здесь спасения от полуденной летней жары, каждый зритель устроился на большом расстоянии от соседей, но я никого не узнаю. Взгляд мой падает на юную парочку: парень с девушкой, хихикая, устраиваются в самом дальнем ряду, держатся за руки. Выбираю место так, чтобы оказаться как можно дальше от них. Уже через минуту гаснет свет, и я равнодушно гляжу на экран, наблюдаю, как персонажи отыгрывают одну сцену за другой, но совершенно не слежу за перипетиями сюжета. Разум упорно цепляется за боль в ноге, саднящую мозоль под мышкой, тот факт, что я не сижу рядом с Сону, не высказываю ему шепотом на ухо свои догадки касательно концовки фильма, лишая его половины удовольствия от просмотра. Какая-то девушка, сидящая в центре моего ряда, издает утробный смешок, выдергивая меня из мрачной задумчивости; я осознаю, что безуспешно пытаюсь выпрямить ногу, а мое пребывание здесь - просто пустая трата времени. Всё на свете – одна большая трата времени. Схватив костыли, я переношу на них вес своего тела, поднимаюсь со скрипучего красного кресла и ухожу, по дороге выбросив почти полный стакан попкорна в мусорку. Когда я наконец возвращаюсь домой, всё мое тело горит огнем, а футболка слегка промокла от пота. Стою на крыльце, моя рука сжимает дверную ручку, а грудь судорожно поднимается и опускается. Захожу внутрь. Останавливаюсь в прихожей, заглядываю в гостиную: мама вскакивает с дивана, уголки ее губ опущены, между бровями залегла глубокая складка. — Я так за тебя волновалась... — Со мной всё прекрасно, — перебиваю я. Вместо того чтобы прозвучать спокойно и уверенно, мой голос дрожит и хрипит. Это почти плач. Деревянный пол скрипит: мама подходит ко мне и отдает мой мобильный. На экране отображается серия пропущенных звонков и непрочитанных сообщений. — Ты ушла, не взяв свой телефон. Я не могла тебе позвонить, узнать, не случилось ли чего. Выхватываю телефон у нее из рук, прохожу мимо, направляясь к двери в подвал, но затем взгляд мой упирается в висящую на стене фотографию. Снимок был сделан летом, вскоре после смерти папы, на фото мы с мамой: она обнимает меня, а я беззубо улыбаюсь в камеру. Вот только на этот раз я вижу, что скрывается за ее улыбкой. Теперь это чувство мне знакомо. Потеря. Поворачиваюсь и обнимаю маму, вдыхаю знакомый аромат ее духов. Когда ее руки меня обнимают - те самые руки, которыми она прижимала меня к груди тем летом - я отчаянно моргаю, чтобы не разрыдаться. Поспешно высвобождаюсь и тороплюсь к себе в комнату; дыхание вырывается из груди прерывистыми всхлипами, перед глазами стоят картинки-воспоминания о кафе-мороженом, кинотеатре, о потоках дождя, хлеставших по лобовому стеклу за секунды до аварии - всё это перемешивается, комната начинает вращаться вокруг меня. Я забираюсь в постель, сжимаюсь в позу зародыша и с головой накрываюсь одеялом. Всё осталось прежним, за исключением одного, самого важного. Мир может жить дальше, если хочет. *** — Ынби, проснись. Это голос Сону. Пронзительная боль простреливает мне лоб, а ладони, спина и ноги покрываются испариной. Быстро протягиваю руку к лампе, щелкаю выключателем, оглядываю комнату и вижу, как на лестнице исчезает какая-то тень. Судорожно отбрасываю одеяло и так быстро, как только могу, хромаю вверх по лестнице, распахиваю дверь. Зову: — Сону! Сонуу! Смотрю по сторонам, но ответом мне становится тишина, в ушах громким эхом отдается темнота. Я его слышу, чувствую его руку на моей талии. Сону был здесь, в этом нет сомнений. Еще я твердо уверена в том, что верить в такое - чистой воды безумие. Хромаю по коридору, цепляясь за стену, чтобы не упасть, вхожу в гостиную, включаю свет и вижу... Ничего. На диване никого нет. Здесь никого нет. Как дура проверяю входную дверь, поворачиваю ручку вправо-влево, но замок прочно стоит на месте. Только теперь я вспоминаю, что у Сону никогда не было своего ключа. Обессиленно перевожу дух и прижимаюсь лбом к деревянной поверхности двери; в висках стучит, из-за того что я резко вскочила с кровати, в крови бушует адреналин. Пытаюсь дышать медленно, чтобы успокоиться, но из груди вырывается хриплый вздох. Сону. Он сидит на диване, завернувшись в пушистое белое одеяло. Вот он подтягивает одеяло повыше, укутывается по самые уши, рисунок на одеяле перемещается, и кажется, что синие бабочки машут крылышками, как живые. Сону. Совсем рядом, передо мной. Этого не может быть, я знаю, это иллюзия. Если я его вижу, это означает лишь одно: моя голова повреждена сильнее, чем думают врачи. И всё же мне нужно, чтобы это видение было реальностью. Я бросаюсь к Сону так стремительно, что спотыкаюсь о лежащий в коридоре коврик. Судорожно хватаюсь за стену, чтобы не упасть. К тому времени как я наконец-то вновь обретаю равновесие и выпрямляюсь, парень уже исчез, на диване остались только диванные подушки. Не спуская глаз с дивана, подхожу к креслу, сажусь и, как зачарованная, до утра смотрю на пустой диван, жду, что Ким вернется, машинально поглаживаю подлокотники. Каждый раз, начиная задремывать, я вспоминаю, что видела Кима, и это знание выдергивает меня из объятий сна не хуже целой банки энергетика. Я даже не замечаю восхода солнца, пока совсем рядом не раздается звук маминых шагов. — Ну, с добрым утром, — говорит она, спускаясь по лестнице. Хлопаю глазами, смотрю вверх и вижу черные мамины брюки и блузку, ее волосы аккуратно причесаны. Заставляю себя встать; больная нога потеряла чувствительность после целой ночи, проведенной в кресле. Мама прислоняется к перилам и глядит на меня, приподняв бровь. — Не хочешь объяснить? — Я... м-м-м... — потягиваюсь, чтобы выиграть время и придумать сносное оправдание. — Не могла уснуть. Мама определенно на это не купилась, так что я проскальзываю мимо нее, хромая, ковыляю в подвал и скрываюсь за дверью, пока мне не задали новых вопросов. Длинно выдыхаю, прижавшись спиной к закрытой двери. Впервые со смерти Сону мне есть на чем сосредоточить всё свое внимание. Я должен снова увидеть его. Следующие три ночи я дожидаюсь, когда мама уйдет и ляжет спать, пробираюсь в гостиную, сажусь в кресло и смотрю на диван, вздрагивая, если мне мерещится вспышка света или малейший скрип в доме. Однако ни Сону, ни белое пушистое одеяло, ни синие бабочки так и не появляются. Когда утром звонит мамин будильник, я уже практически держу глаза открытыми, оттягивая веки, не давая им опуститься, а услышав звонок, крадусь обратно в подвал, дабы избежать допроса с пристрастием. На четвертую ночь моя голова раскалывается от боли, и с каждой секундой мне всё труднее бодрствовать. Щурясь, я смотрю на диванную подушку и пытаюсь бороться с усталостью. Часы в прихожей тикают, только-только миновала полночь, и я кладу больную ногу на журнальный столик, чтобы устроиться немного поудобнее. Задремываю, как мне кажется, на долю секунды, а когда открываю глаза, на диване сидит... Моя мама, облаченная в синюю пижаму. — А теперь не хочешь объяснить, что происходит? — спрашивает она, скрещивая руки на груди. Ее вопрос вполне закономерен, и мне не положено сердиться, но я мгновенно выхожу из себя. Хочу ли я объяснить, что вижу призрак своего мертвого парня? Не особо. Чувствую себя полной дурой от одной только мысли об этом, а вслух произнести такое и подавно не могу. Безумие. Тяжело сглатываю и качаю головой. Не дожидаясь дальнейших расспросов, встаю и хромаю по коридору к двери, ведущей в подвал. – Ын. За спиной слышны тихие мамины шаги, но я закрываю дверь у нее перед носом. Я совершенно не готова объяснять другому человеку то, что не могу толком объяснить самой себе. И всё же я знаю, что видела - по крайней мере, мне так кажется. Держась за стену, ступаю на первую ступеньку и жду, что мама уйдет. Упираюсь лбом в деревянную дверь, глаза начинают закрываться сами собой, но тихий шепот выдергивает меня из сонливости: голос доносится из-за двери. Мама. — Я точно так же потеряла твоего отца, — тихо говорит она. Внимательно слушаю. — Наблюдала, как он погружался в себя и угасал. Стою очень тихо, прижав ладонь к двери, а мама продолжает говорить. В щель под дверью просачивается приглушенный свет. — Ох, Ынби. У мамы такой грустный голос. Вздохнув, я поворачиваю дверную ручку. Мама сидит на полу, прижавшись спиной к стене, и выглядит очень печальной. Чувствую себя неблагодарным чудовищем. — Как твои старые кости? — спрашиваю, улыбаясь уголком рта. — Не болят, когда ты вот так сидишь на полу? Мама поднимает на меня глаза, моя подначка ее совершенно не позабавила. — Ха-ха. Наклоняюсь и помогаю ей подняться с пола, она мягко сжимает мое предплечье. — Ладно, твоя взяла. Сейчас лягу спать... — говорю я, подталкивая маму к лестнице. — Если и ты ляжешь. — Я тебя люблю. Ты поправишься, — говорит она, пристально вглядывается в мое лицо, потом, очевидно, приняв решение, в последний раз сжимает мою руку и идет к лестнице. Закрываю за собой дверь и тихо сажусь на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей в подвал, затаив дыхание, жду, наверное, около часа. Пожалуй, мама уже заснула, и я не потревожу ее скрипом открывающейся двери или скрипом половиц под моими ногами. Проверяю свой мобильный – экран загорается и показывает 3:30 ночи. До восхода еще есть несколько часов. Тихонько крадусь в гостиную, собираясь снова устроиться в кресле, но на диване кто-то есть, и я застываю как вкопанный. Это моя мама: спит, сжавшись в комок, и тихо посапывает. Я беру лежащий на краю дивана плед и укрываю маму; отчего-то чувствую себя еще хуже прежнего. На память приходят слова мамы «Ты поправишься», и мое сердце срывается в бешеный галоп. Делать нечего, я поворачиваюсь и плетусь обратно к двери в подвал, на ходу касаясь забинтованной головы – возможно, мой мозг оказался поражен сильнее, чем изначально думали врачи. Боюсь, что уже никогда не поправлюсь. Боюсь, что проведу сотню ночей без сна, а место на диване так и останется пустым. Потому что Сону никогда там не было.