Человек человеку рознь.

Вы говорите следовать морали, играть мне Моцарта, отбросить дурь и молча встать, бежать, когда объявят становится в строй, отдать присягу. Мне говорите довести старушку, пусть зла на всех, пусть материт и ненавидит мир, я же в ответ, ей с обращением на «вы», уважительно желать здоровья должен. И в дом затем к себе войти, в кругу семьи, покорно голову склонить и ждать решения других, как жить, куда идти. Пусть скажут: «Во врачи! Не возражу, я знаю правила, молчи, терпи решение семьи, им лучше знать, тебе молчать. «Ведь старших нужно уважать!» — промолвит дед, опять напившись в хлам. Мать, лишь недовольно соберёт посуду, а я отвечу ей: — «Спасибо, мам!» не удостоенный и взглядом, уйду к себе, закрою дверь. На завтраке, услышу наставления отца о свадьбе, детях и соседке с милой дочерью, я вновь покорно всё смолчу, и на упреки той, продолжу джентльменом быть. Я всё стерплю, семью построим, все одобрят, хоть и не нравиться ни чуть, родим детей, я на работу, обеспечу всю семью, прилежным мужем буду ей. А завтра в колледж, лечь, проснуться, молча сесть, послушать о приличном вновь, о негодяе, что посмел вновь не явиться, о девушке, с разрезом на груди. Все выслушал, всё выполнил и сдал, мне скажут: — «Молодец, так правильно, так верно.» Попросят подтянуть мне отстающих, я соглашусь покорно. Я выйду в коридор и получу фингал, нет, не так, им всё не так, не правильно, ведь выделяться, как я смею, но я помню: «бьют по щеке, подставь вторую», я подставлю. Выслушав о том, что домашка — дело дураков, иду побитый, в храм, ведь мне велели так, молиться богу, я говорю с ним, прошу благословение, но он не слышит, я чую гарь. Не поминаю, что не так, здесь всё в огне, я умоляю бога, он не слышит, всё в огне, бросаюсь к выходу, впервые не подумав ни о ком, за жизнь хватаюсь и бегу. Вновь мне расскажут о морали, отбросьте это, боль мирская, все правила, законы ваши и божья заповедь, всё не о чем, всё лишь голов предубеждения. Вы говорили мне, так слушайте, вам наконец я отвечаю, мораль вся ваша паутина послушания, окутала и душит не спеша, и в мире этом полном покаяния, грех разрастается, гниёт душа. Я на гитаре вам сыграю сатанинские аккорды, я покажу язык и белый порошок, подумаете сахар или соль, глупо, здесь лишь не пройденный во время урок. И господин полковник, проходя вальяжно по рядам, посмотрит мне в глаза, ища покорность. Не будет этого. Что видишь ты в моих глазах? Отброса с ахуевшей рожей. Да, я нарвусь на унижение, и наслаждаясь, буду унижать в ответ, избейте, запинайте. Но усмехаясь в омерзительной ухмылке, помните, что омерзительней меня здесь нет. Как тонка шея, что виднеется в ночи, как нож сверкает, отражая свет, как что-то красное стекает по груди. Как крик пронзает душу. Ты знаешь как это? Ответь. Я встречу в ночь ту дряхлую старушку и вот, очередная просьба, а мой ответ: «Теперь я соглашусь лишь за минет!» Та замахнётся тростью, не удержавшись упадёт, я вновь рассмеюсь на месте. Приду домой, «ебать вас в рот» — скажу с порога, ботинки кину по углам, в кругу семьи на все упрёки своей родни, я средний палец покажу, да ноги на стол положу. И с надменной рожей я продолжу, скажу мол бросил универ, теперь я репер, гитарист, да и вообще я ухожу, к девчонке жить на хату, а вы возитесь сами, с кредитами, с квартплатой. Дед, пьяный в стельку, подойдёт, вновь распуская руки, ну я не промах, быстро стулом замахнусь и отхуярю, поднимая тост. Мать в ужасе, рыдает, я в ответ ей: — «Умри, гнилая тварь.» Отец берет ремень, а я со смехом, тем же стулом по башке и ухмыляясь, говорю: — «Мамаша той девчонки ничего, паскуда, нравиться тебе её ебать?» А завтра скажут в колледже, должно быть по причине пропустил, звонок поступит, но единственным ответом но звонки станет протяжный стон той одноклассницы, с разрезом на груди. Ох, я же обещал тех полоумных подтянуть, пришли уж ждут, но что-то морды ваши, не об учебе говорят, что ж, сейчас я выйду, мой нож знаком вам, я ведь прав? Разрежу морды им и сердце выну я наружу, я рассмеюсь, оставлю одного в шкафу, другого же закину под кровать, девицу обмотаю изолентой, подвешу к потолку. Я ухожу, вновь в храм, сожжённый, говорят здесь проклятое место, приходят дьяволу молиться здесь, а я смотрю в глаза иконе адописной. Смеюсь, теперь уже кидаю спичку сам, огонь охватывает плечи, я не молюсь и помощи не жду, я принимаю боль, расправив плечи, могилу вырыли, остаться там я выбрал сам. Под бой колоколов, сжигаю храм, сгораю сам, не к богу, к дьяволу ступаю, здесь всё в огне, я в собственных глазах читаю.