«Don't make me sad, don't make me cry
Sometimes love is not enough
And the road gets tough, I don't know why
Keep making me laugh
Let's go get high
The road is long, we carry on
Try to have fun in the meantime»
Lana Del Rey — Born to die
Выбери жизнь. Смешно. Выбор, который ты либо делаешь, либо его делают за тебя. Как-будто люди, погибшие в автокатастрофах или от ожирения выбирали. Кто-то ведь так же, как и наркоманы, не мог остановиться и всё пил и пил, садясь за руль, или жрал и жрал, пока заплывшее жиром сердце не сказало гудбай. Интересно так получается: если выбирать жизнь без наркотиков, это ещё не значит, что не надо будет выбрать потом жизнь без пива, жизнь без фаст-фуда, жизнь без сигарет и секса без резинок. Рентон потушил покусанную от последствий недавней ломки сигарету об стену их засранного до ушей притона. В последнее время он всё чаще курил просто так, без повода, не делая попыток объяснить самому себе новую порцию смол в лёгких и дозу дофамина, хуямина и ещё какого-то говна, по вине которого люди, собственно, и сидят на чём-то кроме дивана и сайтов по поиску работы. Кстати о работе. Марк всё ещё безработный, к тому же торчок. И если со вторым можно было решить хоть сейчас, первое сидело в печëнках уже долгое время, подкармливаясь нотациями родителей. Пора было начать что-то делать, потому что, как Марку начинало казаться, его узнают уже во всех местах, где есть что-то, что можно толкнуть за любые бабки. Рентон чувствовал: каждая собака в Эдинбурге знает: что не прибито — то может оказаться в руках у компании местных ёбанутых чтобы стать платой за пакетик таблеток или чего потяжелее. Рентон ощутил чьё-то присутствие рядом, но был настолько погружён в свои раздумья, что пришёл в себя только после толчка в бок чьим-то пальчиком с острым ногтем. — Эй, может угостишь даму для приличия? Симона стояла рядом в своём излюбленном брючном костюме, из-за которого её нередко принимали за социального работника или учительницу. Сейчас чёрный пиджак был свёрнут в её руках, первые две пуговицы белой рубашки расстëгнуты. От неё пахло чем-то фруктовым, яблоками, возможно, такими красными, маленькими и кислыми, какие годятся только для варенья. Уильямсон тоже была как эти яблоки, «райские», кажется, такой сорт. Вечно острая на язык и с кислым лицом, при этом тягуче-сладкая под парочкой марок. — Да, держи. — Рентон протянул ей сигарету. — Подкурить? — Всё своё с собой, — она, усмехнувшись, достала из кармана брюк зажигалку с каким-то розовым стикером на ней и подожгла бумажный краешек. Глаза её прищурились, когда она глубоко затянулась. Рентон курил рядом и смотрел на то, как она делает то же, что и он. Только по-другому, вкуснее, что-ли. Он смотрел и смотрел, и не мог перестать, и не знал, почему. Вдруг она встрепенулась, как ото сна и сказала чуть хрипло и монотонно, как шарлатаны перед хрустальными шарами: — Вижу ты скучаешь, Рент-бой. Ну что же, надобно придумать занятие тебе, не бросать же мне своего распрекраснейшего друга в беде, правда? Знаешь, а я знаю! Пойдём в магазин. Мне нужно платье. Рентон молча кивнул. Сегодня он был как сонная муха, потому что всю ночь проблевал, будучи зелёным и потным, сидя на унитазе с тазом на коленях и пугая родичей своим воем после очередного отходняка. Так вот, он кивнул как во сне, понимая, о чём ему талдычит подруга, процентов на тридцать максимум. — Ой, как замечательно выходит, Рентс! — она, в противоположность его облику, излучала электричество и вместе с тем томные волны эстетской скуки, какой обычно страдают только очень богатые стервы, которым уже некуда пихать брендовые сумки и негде вешать купленные с аукциона картины. Ну, везде есть исключения. Рентон подумал, что в воздухе прибавилось запаха искристой лимонной кожуры и чьих-то флюидов, из чего сделал ленивый вывод, что Симона опять съела какую-то из своих таблеток, а значит, опять хотела трахаться направо и налево. Впрочем, она и без таблеток имела схожий уровень либидо, насколько Марку было известно. А известно ему, как ни странно, было только понаслышке, так как «Я с тобой, Рентбой, конечно дружу, но любовником не вижу, уж прости». Ну, так она сказала ему года три назад, когда он по наитию потянул руки к её бёдрам во время совместного прихода и по тем же рукам получил. Урок усвоен, как говорится, поэтому Рентон был не настолько мудак, чтобы посягать на святую дружбу с единственной девчонкой, которая не строила ему глазки с детства и не лезла в штаны со средней школы. Магазин был не совсем паршивый, скорее, уровнем шмоток ниже среднего, учитывая ценовой сегмент. Короче, Рентон был назначен на роль первого в мире (да ну врать-то) модного консультанта-торчка и должен был помочь выбрать платье на скорую дискотеку. Выбор спустя час был мягко говоря, небольшой: либо шлюшье нечто из кожзама и красных пайеток, либо колхозный сарафан в зелёную шотландскую клетку. Симона плевалась на всё, что видела, но сарафан всё-таки не так ругала, как «цыплячий скальп» — жёлтое платье в пол, «утренник в детдоме» — бледно-розовое в горох с воланами и «взрыв на скотобойне» — с коричневой юбкой и красными цветами, больше похожими на пятна крови. — Ладно, это хотя бы через голову можно надеть. — Симона скрылась в примерочной с выражением крайнего презрения, через десять минут явившись наполовину спящему Марку на глаза зелёным пятном с белыми волосами сверху. — Ну? Ваш вердикт? — Пойдёт. — И всё? — чёрные брови нахмурились. Марк, осознавая свою ошибку, снова открыл рот: — Клетка хорошо смотрится… Ну, на тебе. По фигуре вроде… Нормально. Это твой размер? — он решил разбавить свою невероятную речь вопросом, чтобы не придумывать что сказать дальше. Она посмотрела на него как на дурака. — Конечно. Ты вообще спал сегодня? Рентон промолчал. Он понимал, что если скажет, ничего не изменится, он не выспится, как по волшебству, а она не сможет помочь. И зачем? Какой смысл? Чтобы ответить? Чтобы говорить? Зачем он здесь? Зачем он вообще? — Ладно, — она закусила губу. Расстроилась. — Поможешь застегнуть последнее платье? — Да, разумеется. Он подождал, пока она переоденется. Серая шторка призывно дёрнулась. — Молнию застегни и хватит с тебя и с меня на сегодня шоппинга. Рентон смотрел на её спину, на то, как при дыхании позвонки двигались под кожей и какими хрупкими и печальными выглядят её плечи без лямок на них. В тот момент он внезапно испугался, не слишком ли долго он стоит как соляной столб, и поймал себя на холодке по спине от отчаяния при мысли о том, как быстро несутся секунды. Шестым чувством он понял, что выполнить просьбу лучше прямо сейчас, иначе риск быть высмеянным новой колкой шпилькой со стороны Симоны, которая ждала уже чёртову минуту, росла в геометрической прогрессии. — Ну, каково? — она кокетливо повертела бёдрами, и блёстки на лице тоже кокетливо засверкали в свете грязных ламп под потолком. Марк решил, что нечего тут тянуть и протараторил: «Тебе идёт, но прошлое лучше в сто раз», заранее хватая сарафан и направляясь к кассе походкой человека, желающего покончить с чем-то очень и очень сильно. Больная сказала что-то про деньги, но Рентон уже всё оплатил, лишь отмахнувшись на тихое «Я верну». — Брось, я тебя сто лет знаю, что мне, жалко что-ли? — он смущённо потер шею. — Спасибо, Рентс. — Уильямсон улыбнулась, забирая пакет с платьем из его чуть дрожащих исключительно от ломки рук. — Тогда до встречи на дискотеке? — Да. Пока. Они разошлись, каждый в свою сторону, а Марк всё никак не мог выкинуть из головы то ощущение, похожее на радость от щенка в подарок, нечто между ответственностью, разрывом гранаты и желанием уничтожить. Но не для того, чтобы причинить вред, а из соображений «не достанься же ты никому». Конечно же, это была полная ерунда, так как никто лучше самого Рентона не знал, как далеко было его отношение к Больной от романтического. И уж тем более, от чего-то, связанного с возбуждением. Ну и положа руку на сердце, Марк был сейчас в той же степени фертилен, что и семидесятилетний учитель физики с запущенным простатитом и страшной женой под боком. Нет, конечно, он планировал рано или поздно вернуться к этой теме, но для этого ему нужно было бросить, а на данный момент ему было ну как бы поебать. Так что этим же вечером он опять вмазался хорошенько и провёл на полу в позе раздавленного таракана не менее нескольких часов, позже проснувшись от чьего-то кашля за стенкой. Снилось Марку какое-то море и много ярких рыбок, почему-то дохлых и дрейфующих кверху блестящими от воды и солнца брюшками. У моря не было звука, но Марку бы хотелось его услышать. *** Нет, серьёзно, когда ты трезвый (ну, побольше остальных), все окружающие выглядят так, будто бы с ума посходили. Дёргаются, дрыгают руками и ногами под какой-то попсовый мотивчик, который гремит с такой громкостью, словно диджеями становятся только особые, избранные люди, имеющие личные счёты с сотней-другой чужих ушей и слухом в целом. Ну да ладно, Марку было плевать и на звук, и на избранных-диджеев, пока на другом конце зала сидела Симона и окучивала какого-то хмыря, видимо, несильно отличавшегося интеллектом, раз тот так ржал после каждого её слова. По виду хмырь был уже в дрова, но ещё держался. За талию Больной. И вот Марку уже не так уж всё равно. Ему хреново как-то, то ли пиво не очень, то ли у Больной язык слишком длинный. А на конце белый кружочек чего-то химозного и космического. И этот самый неоновый в свете стробоскопа кончик языка значит берёт и соединяется, протягивает, мол, бери, тому, другому языку. И вот Марк стоит как идиот, весь из себя не при делах, не там, а внутри всё как-то… Нехорошо. Как будто кто-то ему сказал, что Игги Поп херня. Вот что-то похожее, только глубже, в животе, в измученных кишочках. А потом р-раз! И вспышка. И другая песня. Песня другая, а Марк всё такой же. Странно, да? Да. Потому что чуть ближе к нему, но всё также далеко стоит какое-то блестящее существо. Существо скучающе потягивало сигаретку и тут медленно двинулось к выходу. Марк — за ним. Существо звали Дайан. *** У Дайан были чувствительные соски, белые гольфы и строгие родители. А ещё ей было пятнадцать. Но это всё так, детали. Куда хуже было то, что Рентон вызвался её провожать. Тогда как в следующий момент его нагло и по-детски шантажировали в обмен на что? Чтобы он продолжил незаконную деятельность, то есть, ну, продолжил педофильствовать по воле этой мелкой вертихвостки, которая ему в младшие сестры годится. С ума сойти. Охуенные успехи, Рент! Что дальше? Продашь кого на органы, или, может быть, начнёшь притворяться одноногим и клянчить милостыню? Послужной список — просто чудо, с руками оторвут в любой уважающей себя компании, спросите кого хотите. Ломка была тяжёлым испытанием. Марк даже не думал, что сможет это пережить. То, как его родители ухаживали за ним, то, что он видел в бреду… Никому не пожелаешь. Ад. Вот на что это было похоже. Но он решил: слезать, так слезать. Всему рано или поздно приходит конец и глупо надеяться, что конец будет приятнее, чем то, что способно дать хоть какой-то шанс на нормальную жизнь. Рентон приспособился. Он даже подумал, может, Дайан и его роман с ней поможет отвлечься от мыслей о Больной, может, не всё так плохо? Вот они и встречались. То у неё, проводя время в основном занимаясь сексом (когда родителей не было дома), то в парке (когда родители были дома), гуляя как примерная парочка. С мороженым и за ручку. Так прошёл месяц или около того. Марк перестал считать. Он просто отключил в себе это. Работал продавцом в музыкальном магазине, после шёл обедать домой, вечером — прогулка с Дайан. Всё, ничего нового, никаких проблем, никакого героина. Никакой Симоны Уильямсон. *** Чертовски хотелось шмальнуть и забыть про это всё. А ещё колоться. Дико хотелось героина. Просто ужасно, до зуда во всём теле, до чесотки в самих мозгах. Рентон. Очень. Старался. Потому что решил попробовать ещё раз. Завязать. Потому что ну сколько можно. Ну правда. Год-два и от него хер что останется, а это — не жизнь, и даже — не существование, как многие склонны заблуждаться. Это медленное мучительное гниение, в прямом смысле разложение на атомы блять, а Рентон, что бы кто ни говорил, хотел жить. Он любил жизнь, просто не сразу понял, что она не чёрно-белая, а чуточку богаче на оттенки. С бросить курить он пока решил повременить. Не всё сразу же. А то нимб придётся над головой прятать, ага. Рентбой шёл на какую-то вечеринку, чтобы отдохнуть как следует. То есть, чтобы надраться и, если представится возможность, накуриться, но не принимать что-то из того, что он сам себе запретил вводить внутрь своего организма любыми способами. Господи, помоги. Больная сияла даже при полном отсутствии блёсток. От неё шёл запах меланхолии и свежескошенной травы, она попала под дождь недавно. На дворе было начало июня, и Эдинбургские школьники, в том числе Дайан, со спокойной душой ушли на каникулы. Что касается Дайан в частности, она с родителями уехала на месяц в какой-то курортный город в Испании и обещала писать Марку письма каждый день, несмотря на почтовые тарифы и всё в таком духе. Рентон, к своему стыду, почувствовал себя мужем-изменником, чья жена по счастливому случаю отлучилась в командировку. Изменником, потому что первой, о ком подумал и к кому пошёл после отъезда Дайан Рентон, была Больная. С её белыми волосами, чёрными глазами и родным запахом летнего лимона и осенних яблок. Что-то постоянное, константа, которая якорем держит тебя за руку, путеводная звезда, которая не указывает тебе путь сама (увы, если ты тупой, ты не поймёшь, как найти дорогу, хоть всё небо подсказками обвешай), но которая светит тебе с неба всю жизнь и после твоей смерти будет светить. Это дом, это первая сигарета на двоих, первый класс, первый разговор по душам, первый смех над собой и своей неудачей, первый выпускной, первая кассета с порно, первая доза и первая попытка завязать. Это всё Симона Уильямсон и Рентон бы соврал, сказав, что мог бы отказаться от неё. Да ни за что. Есть вещи, которые ничем нельзя заменить. Есть дыры, которые заполняются только одним единственным, особым материалом, другие тлеют и проваливаются, не выдерживают. Вот так. Он лежал в чужой ванной на откровенно скучной вечеринке, одетый, и с сигаретой в руке, и думал о не пойми чëм. Всё сложно, гораздо сложнее, чем кажется со стороны. А всё из-за чувств. Люди не умеют контролировать то, что чувствуют, они и действия-то свои не всегда способны контролировать, что уж там. Вот вернётся Дайан, время продолжит течь как ни в чем не бывало, она вырастет, он — Рентон — станет каким-нибудь клерком, или так и продолжит сидеть в этом магазине. Они могли бы пожениться, у них был бы скромный, но чистый и уютный домик где-нибудь за углом, большая слюнявая собака и трое детей. Они бы ходили все вместе закупаться канцелярией к первому сентября, а после сидели у камина и смотрели новости за ужином. Марк бы работал, пил пиво по выходным, целовал детей на ночь, жил бы свою невозможно правильную и безумно скучную жизнь и умер бы где-то в шестьдесят от того, что тромб в его сосуде бы взял и оторвался. Вот и сказочки конец. Рентон закурил ещё одну. Это была уже пятая, судя по бычкам в унитазе, куда он их бросал. - Что ты вечно куда-то пропадаешь, у тебя что, Доктор Кто в друзьях? Я тебя обыскалась! - Симона. Ну да, кто же ещё. - Всё нормально. Отдыхаю. Если хочешь, присоединяйся, у нас тут свободный вход в клуб любителей уединения на вечеринках. - он вытянулся, как большой синий питон из-за синего шерстяного свитера и опустил стульчак, чтобы девушка могла сесть. Симона поежилась. - Да, не жарко тут у вас. - Тебе холодно? - Нет, всё окей, не волнуйся, вон, полотенцем укроюсь, вроде чистое. - она действительно стянула с крючка большое махровое полотенце бежевого цвета и закуталась в него наподобие гусеницы. Рентону это показалось смешным. - В нём ты похожа на личинку. Больная прищурилась, когда засмеялась. - А ты похож на торчка. - он улыбнулся. - Я и есть торчок. Бывший. - Рентон внезапно почувствовал тот самый заряженный воздух, в котором взрываются один за другим невидимые фейерверки из гормонов, когда есть только вы, ваше притяжение и ничего более. - Хотя бывших торчков не бывает, говорят. - Не знаю. - её глаза заблестели в фиолетовом полумраке ванной. - Знаешь что, Марк? Она очень редко звала его по имени, больше прозвищем или одной из многочисленных форм его фамилии, но именем только в экстренных случаях. Марк напрягся всем телом. - Да? - его голос немного охрип от волнения. Больше всего он боялся услышать какую-то шутку, и в той же степени - что-то серьёзное. Наверное, он никогда не сможет воспринимать Уильямсон равнодушно. Как угодно, но не так. - Марк. - её глаза стали какими-то чужими, очень тёмными и при этом от них шёл невидимый свет. И Рентон летел на него, как мотылёк, зная, что его ждёт верная смерть. - Закрой глаза. Рентона хватило только пискнуть что-то согласное, потому что как только его веки сомкнулись, он- Это ощущение. Он знает его. Он никогда его не испытывал, но он знает, что это такое. Это - её губы. Её ласка продолжалась может, три секунды, может, два часа, может, вечность. Марк бы хотел, что бы это была вечность. Они плавно двигались вместе, так чисто и слаженно, и в то же время так неловко и странно, сталкиваясь зубами и кусая друг друга за губы, что создавалось впечатление, будто им снова по шестнадцать, и это просто их новый эксперимент, а всё остальное впереди и времени ещё очень много. Она поделившейся клеткой оторвалась от него, погладила носом его впалую прохладную щëку, прислонилась лбом об его, проморгала часто, как бабочка взмахнув ресницами-крылышками. Марку стало так невыносимо нежно от неё, от её рук на его шее, от всего. - Сай- - Стой. - она быстро и легко поцеловала его, прерывая. - Ничего не говори. Давай посидим ещё чуть-чуть. Пожалуйста. Что кроме тихого "хорошо" он мог ей ответить в тот момент? Совершенно ничего. Они сели плечом к плечу в этом большой белой ванне, задëрнули полупрозрачную шторку и почти не дышали. Больная закрыла глаза, расслабившись. Марк взял её сухую холодную ладонь в свою горячую и прикоснулся губами к её лбу, застыв так на некоторое время, не желая разрушить момент химии между ними. *** Их было много, этих моментов. Он начал понимать это постепенно, начиная с того вечера в ванной. Всё завертелось. Марк сам не понял, как оказался в другой стране, другом городе, другой работе. Но что было, то было. Бизнес налаживался, деньги прибывали, а он всё пытался уйти, убежать от тех воспоминаний, чувств. Он не смог тогда всё ей объяснить, сбежал, как последний трус и, можно сказать, бросил её. Предал. Ему никогда не отмыться от мерзкого ощущения, что он растоптал чьё-то доверие, действуя в эгоистичных целях, да ещё и скрытно, так, уходом по-английски. Он не знал, как она, что с ней. Не делал попыток. Всё бежал. Да не получилось. Звонок настиг его в прихожей; он только что вернулся из магазина, Рентон недавно прилетел в Лондон, всё надеялся устроить свою жизнь в Англии, вот и снял квартиру недалеко от Центра. Кто мог знать его новый номер, в голову не приходило, но трубки мужчина взял. Взял и обалдел. Звонили из клиники. Реабилитационный центр для зависимых людей, все дела, так и так, из родственников никого, знает только вас, заберите, будьте другом. Говорили долго, оказалось, что Симону Уильямсон сдал в клинику собственный отец, когда узнал, чем там дочь балуется на досуге. В то время использовались другие методы, поэтому с таблеток Больная пересела на уже конкретные "лекарства", от которых лечилась ещё дольше. В итоге её отпускали несколько раз, отец опять ловил на употреблении, теперь уже порошка, и сдавал снова и снова. Пока сам умер. В общем, не прибудь Марк в Лондон - Сай осталась бы там ещё на бог знает сколько. Рентон мчал во всю прыть. Он - старый почти седой лось - гнал через улицу на своих двух, как в старые добрые в Эдинбурге, только на этот раз к а не от. Бледная, такая же худая, с белыми крашеными волосами, она ничуть не изменилась. Только, может, чуть больше мутной, нежной печали в глазах прибавилось, а так - будто вчера виделись. Он подошёл к ней. Всё как во сне. Пахнет чем-то больничным, спирт, белые стены, зелёные каталки, её бледно-голубая ночная рубашка. - Поехали домой. *** Они сидели и пили чай, разговаривая обо всëм на свете, конечно, было что обсудить. За эти двадцать лет. Он взял её за руку. - Ты на меня не злишься? Она посмотрела на него, затем отвела взгляд и помолчала несколько секунд. Затем снова заглянула ему в глаза и сказала почти шёпотом: - Марк, я злилась на тебя двадцать лет. Думаю, мне хватило. Ты сам знаешь, как время заставляет забыть, передумать, переосмыслить. Вот я и передумала. Больная отпила ещё чая. Рентон проговорил, осторожно подбирая слова: - А семья? Ты ни разу не была замужем? Она лишь горько улыбнулась. - Ах, Рентс, если бы ты знал, как мне хотелось одно время. Но там где я лежала не было симпатичных врачей. - Май попыталась пошутить, но было видно, что она едва сдерживает слезы. - Дети? - её лицо замялось, на нём поселилось какое-то серое нечитаемое выражение. Симона сказала: - Я не могу... Последствия от употребления. Я бесплодна, Марк. Его имя сорвалось с её губ и Марк понял, что плотина, которая держалась все эти годы, прорвалась. Он прижал её к своей груди, чувствуя, как рубашка промокает насквозь. Он чувствовал, что должен что-то сказать, просто обязан, и не мог пошевелить языком. И от этого он чувствовал ещё большую вину, чем если бы стал пороть всякую нелепую чушь в попытке поддержать её. Он вдруг понял, что не чувствовал и капли того горя, что обрушилось на Сай. Он не заплатил той цены, что она. Более того, он предал её. И пусть она сказала, что простила его, это продолжает грызть его изнутри до сих пор. - Симона. - он наконец совладал с собой и мягко взял её заплаканное лицо в свои ладони. - Симона, я люблю тебя. Всегда. И мне неважно, будут ли у тебя дети. Я уверен, я любил бы и их. Я знаю, ты пережила многое, мы прожили кучу моментов вместе и я не хочу терять ни их, ни тебя. Мы с тобой столько дерьма вынесли, что хватит книгу написать. И не одну. Понимаю, это глупо, но я предлагаю тебе жить со мной. Пусть даже и не официально в отношениях. Я буду рад и дружбе. Пойми, я дорожу тобой. Женщина медленно обвила его руками и почти прошептала: - Какой ты глупый, Рентс. Я к тебе всю жизнь подкатывала, а до тебя только как полтинник стукнул допёрло наконец. Марк удивлённо посмотрел на неё. - И та ситуация с платьем, и ванная... Она закатила глаза. - Господи, да! Мужчины...