«Ты единственный повод тянуться к прошлому
Выедать себе кожу памятью, перекусывать каждый нерв
Когда нет ничего хорошего
Ты приходишь
Всегда непрошено
Несводимой тревожной накипью на всем мире
Где тебя нет.
Ты причина поехать к северу
На восток, на Урал
За тридевять/сто тысяч земель и разумов
Что встречаются по пути — кто от тебя пропал
Внезапная, но приставшая форма жизни
А теперь ты совсем не держишь и я не знаю куда идти.
Ты — толчок держать небо мыслями
Двигать горы руками, тонкими, перепрыгивать сотни миль.
Ты становишься всеми смыслами, как же это теперь немыслимо…
Руки бьют переметным током и в голове постоянный штиль.
Нет ни поводов бегать заживо, ни изматывать себя до смерти.
«Но как скучно когда все слаженно и никто не сбивает пульс…»
Ты — рубец, что ещё не зажил
Но как же ты был нужен мне
Чтобы я пожизненно не изведал этих чувств».
Гурген Шушанян
— Ты уверен, что им все это надо? Я обернулся, взглянув на Брендона, который был несколько растерян, стоя посередине одного из торговых залов «Таргета» и глядя на стройные ряды фарфоровой посуды. — Да, сервиз значится в списке Элси, поэтому, хочешь или нет, придется его выбрать. Начинай с того конца, — я старался придать голосу бодрости и энтузиазма, заранее понимая, что попытка обречена на провал. Все внутренности восставали против визита в Питтсбург, но не мог же я проигнорировать свадьбу единственного друга. Несмотря на то, что представить Алекса Блайта в роли жениха не получалось, даже после того как вытащил из почтового ящика приглашение на дорогой бумаге со всем полагающимся количеством вензелей. Хотя логично было предполагать: когда они с Элси приезжали ко мне еще в монтановское захолустье, Алекс светился от счастья. И ни на одну из многочисленных бывших подружек не смотрел так, как на взбалмошную, шумную Элси. Любовь способна и не на такое… Я не чувствовал усталости, несмотря на то, что мы прилетели час назад — едва успели оставить вещи, как поспешили сюда. Выбрать подарок, оформить его доставку, вернуться в отель, переодеться и поспешить на мальчишник. Дать Алексу возможность завтра прийти в себя и встретить запоздавшую родню, послезавтра сопроводить его в церковь, сдать с рук на руки без пяти минут миссис Блайт и уехать, не дожидаясь окончания свадебной вечеринки. Не хотелось оставаться в Питтсбурге ни на мгновение дольше — едва ступил на почти родную землю, как к горлу подступила мерзкая тошнота. Казалось, город отторгает меня, и это его сейчас вырвет моим вдруг сделавшимся вялым телом, как уже случилось около двух лет назад. Круговорот мрачных мыслей — тех самых, из-за которых я выбрал отель, расположенный далеко от Либерти-авеню, деловой части Питтсбурга (и, самое главное…) — снова попытался закружить и утянуть на дно. И тогда уже точно будет не выбраться! Черт! Я зажмурился, пытаясь отвлечься, и поймал взглядом светлые волосы Брендона Йоханссона-Стюарта, внимательно рассматривающего столовые сервизы. Это был едва ли не самый дорогой подарок в листе пожеланий невесты, но я решил хотя бы таким образом выразить признательность Алексу за помощь и поддержку. Где бы я был, если бы не старый дом в глуши Монтаны, давший возможность попытаться зализать раны? Глубокий вдох, медленный «терапевтический» выдох, еще раз… Успокойся, Джет! Прошлое не имеет над тобой власти, если сам ее ему не вручишь, позорно распластавшись у подножия собственных дорого обошедшихся заблуждений. Дыши… Втягивай воздух и выпускай на свободу. Пусть даже это единственная свобода, которая тебе осталась! Наблюдая за Брендоном, продолжающим любоваться посудой и берущим в руки то одну, то другую тарелку, я невольно вспомнил Рождество, когда увидел его там, где вовсе не ожидал. И откуда ушел, едва он представился. Просто развернулся и отправился навстречу разыгравшейся метели, наплевав и на обещание Джиму провести вечер в баре, и на вбиваемые с детства хорошие манеры. Мне достались глухие и тоскливые несколько часов — если бы какой-то андеграундный режиссер решил снять об этом фильм, лучшим названием стало бы «Праздник, которого не было». Я щелкал пультом, переключая каналы, и усмехался, мечтая о возможности так же пролистывать моменты жизни. А потом Брендона стало слишком много. Точнее, казалось, что он был везде: на улице, в баре, где быстро стал своим в доску, болтая со всеми. Один плюс: я передал ему обязанности вечернего помощника, сославшись на занятость по работе и заверив Джима, что буду иногда появляться. И появлялся. Просто очень «иногда». Не хотел видеть Брендона — тот слишком ярко, огненными вспышками, напоминал о том, от чего я трусливо сбежал. И я прекрасно отдавал себе в этом отчет, понимая, что иначе меня бы ждал разговор с Брайаном, объявляющим, что любит Тейлора и возвращается к нему. Точнее, ждет его возвращения на законное место — значит, мне придется уйти. Остается лишь до бесконечности утешаться тем, что ушел прежде, чем он попросил об этом. Брендон по любому поводу пытался заговорить со мной, и надо отдать ему должное — все делал умно и тонко. Наверное, если бы не прошлое, я бы легко увлекся самоуверенным парнем, который при любой возможности и невозможности купал во внимании, в раздевающих взглядах и эротических намеках, пытаясь внушить мне сознание моей же исключительности. Но у меня в анамнезе был Брайан Кинни, а в перспективе — пустота. И я, как мог, пытался донести это до Йоханссона-Стюарта, сжимая зубы, чтобы не спросить его, как там, в Питтсбурге?.. Что я надеялся услышать? Что Брайан и Тейлор, разругавшись в пух и прах, разбежались окончательно, и что теперь Брайан наверняка вспомнит обо мне и пожалеет… Не меня, нет. О том, как поступил. И решит все исправить. Но чудес не бывает, увы. И, видит бог, в которого не верю, я не раз старался донести это до Брендона. Особенно когда тот переехал в соседний дом — пожилая миссис Доннели внезапно решила поселиться в Льюистауне, поближе к дочери, и с радостью перепоручила свое обиталище за символическую плату «этому милому мальчику». Который в первый же вечер появился перед моей дверью с пародией на фруктовый пирог и словами: «Ну от тебя же не дождешься традиционного соседского приветствия». Не надо было гадать, что задумал. Оставалось разве что в очередной раз спросить, зачем ему все это нужно? Для этого, как минимум, пришлось впустить его в дом. А как максимум — предложить к пирогу виски, уточнив, что это «традиционное соседское приветствие». До сих пор не знаю, что побудило к этому — возможно, усталость от постоянной непроходящей тоски и гнетущего однообразия. Но, так или иначе, мы молча пили по третьему бокалу, и нетронутые куски пирога почему-то вдруг напомнили тягостный фуршет после похорон в высшем обществе, которые я видел только в кино. А сейчас словно присутствовал на собственных. В голове странно звенело — в противовес издевающейся тишине. И ее не раскалывала полуулыбка-полуусмешка Брендона, который не пытался нарушить безмолвие и ушел тихо и далеко не так эффектно, как появился. Но ненадолго, увы. Уже на следующий день попытался пригласить меня «по-соседски» на барбекю — весьма бестолковая идея, учитывая, что дело было в январе, и мерзнуть не хотелось. Домашняя скука как-то привычнее, да и работы со счетами и таблицами не убывало, несмотря на то, что уделял ей почти все время. Потом, заставив себя навестить Джима, узнал, что Брендон, помимо бара, работает над переводом невероятно популярного в Швеции триллера, и как раз уехал в издательство. Я почувствовал невероятное облегчение от того, что прошлое на какое-то время перестанет преследовать. Казалось, что проклятие Кинни-Тейлора снова настигло — несмотря на то, что я же и увез его из Питтсбурга. А потом Брендон стал периодически появляться у меня по вечерам, с наглой усмешкой заявляя, что ему требуется адекватная компания старше сотни лет. Сменил тактику: больше не упоминал о чувствах и не пытался настаивать на чем-то большем, чем добрососедское общение. Оказалось, что в этом качестве он вполне неплох. Можно было посмеяться над чем-то, послушать рассказы о Швеции — Брендон, в совершенстве владея двумя литературными языками, умел рассказывать очень интересно. Так, что я будто сам шагал по центральным улицам Стокгольма… И я вполне нормально отнесся к просьбе помочь с ремонтом лестницы в баре Джима — Брендону все-таки не хватало умения. И мы работали вместе, не вспоминая первую встречу здесь же при схожих обстоятельствах, хотя она недосказанностью зависла между нами… — Джет, кажется, я выбрал, — голос Брендона перекрыл его образ из прошлого, и я вернул себя в настоящий момент, осознав, что стою в одном из отделов «Таргета» на Пенн-авеню. В Питтсбурге… — Давай посмотрим. Сервиз, с которым, по мнению Брендона, Элси Блайт следовало начинать семейную жизнь, мне не понравился. В нем не было ни духа старины, ни энергии современности. Поэтому я отправил Брендона продолжать поиски, и сам постарался сосредоточиться на тарелках. Но это оказалось безуспешным: стоило только бросить взгляд за окно, как я понимал, что не хочу здесь быть. Хочу обратно. Пусть даже и уже не в Монтану… Брендон тогда уже плавно переместился из категории «сосед» в категорию «приятель» — наверное, я окончательно смирился с этим, после того как он небрежно предложил мне «прошвырнуться в Льюистаун завтра вечером». Где, влив в себя несколько порций текилы, салютовал его намерению уединиться в темном укромном уголке гей-клуба с парнем, чье лицо я даже не пытался разглядеть. И всерьез задумался о том, чтобы обратиться к психиатру: уже прошел год, а я все еще не мог собрать осколки себя, чтобы попытаться слепить из них что-то единое. Хотя бы отдаленно похожее на того Дженсона Стентона, каким я был раньше. Но вместо этого трахнул Брендона. Это произошло весьма банально — на первый взгляд. Мы жарили мясо, а потом, ближе к ночи, сидели в полумраке на диване с бокалами, лениво разговаривая ни о чем. Кажется, о летней вечеринке — еще одной традиции дьяволом забытого поселения, — когда я в очередной раз обратил внимание на то, как Брендон смотрит на меня. Одновременно грустно и жадно, словно уговаривая себя решиться на что-то. Или не решаться… И невольно сам зацепился взглядом за небрежно растрепанные волосы, за льдисто-прозрачные глаза, напряженные губы. Да и все его стройное тело напряглось, как струна, когда он осторожно подвинулся ко мне ближе и прошептал, усмехаясь: — Ну, что же ты? Вперед! И внутри будто что-то щелкнуло, как отсроченный таймер на бытовой технике. Хотя точнее бы сказать — на взрывчатке. Я схватил Брендона за светлые пряди и впился в жесткий рот, а потом швырнул с дивана на пол и одним рывком стянул джинсы вместе с трусами. А позже вколачивался в него зло, долго и яростно. Ничего общего с безразличными трахами в клубе. Здесь я упивался ненавистью к себе, к Монтане, к Люьистауну, к обстоятельствам, которые сюда привели. И к… А Брендон словно назло распалял во мне все эти чувства, подаваясь навстречу и почти крича: — Сильнее! Слабак… Я знал, что ему было больно. Но не больнее, чем мне, прекрасно осознававшему, что делаю и зачем. А когда все закончилось и я лежал, безразлично уставившись в потолок и сам себе напоминая море, обманчиво-резко затихшее после шторма, раздался столь же спокойный голос Брендона: — Легче стало? Я ответил честно: — Нет. — И не станет. Хотя бы потому, что это я прислал фотографии. Думаю, тебе пора об этом узнать. Я промолчал. Это было уже не важно. Не казалось важным даже в тот майский день на работе, когда мир рухнул, превратив мое самоуважение в столп черного дыма над крематорием. Но эта была правда, которая рано или поздно все равно бы меня настигла. А Брендон ожидал ответа — я понял это по глухому напряжению, окутавшему нас, и вздохнул: — Зачем тебе это было нужно? — Затем же, зачем и тебе понадобилось скрываться здесь. — Между этими фактами не больше общего, чем у слона с валентностью химических элементов. — Почему же? Учитывая, что это Кинни сообщил мне твой адрес. В качестве рождественского подарка. И если недавно взрывчатка была в мыслях, то теперь взорвалась, разметав меня на сотни кровавых ошметков. И все в груди сжалось, как в момент, когда взобрался на самую высокую точку «американских горок», и тележка резко рванула вниз. Или оказался тем единственным ребенком на рельсах, по которым с бешеной скоростью мчится вагонетка… И только частые удары предававшего сердца гулко отдавались в голове. Я не смотрел как Брендон оделся и ушел, поняв, что больше не дождется ни единого слова. А когда я остался один, напился — как в ночь, когда позвонил Брайану. Тому, кто, оказывается, всегда знал, где я. И мог в любой момент приехать. Если бы я был нужен… А мне в тот момент была нужна только текила. Но и она не помогла убедиться в том, что я почувствовал себя лучше, терзая Брендона. Я был омерзителен себе до тошноты. И на следующий день, когда узнал от Джима, что Брендон уехал — тоже… Так было лучше: чуть меньше ощущать себя виноватым и вздохнуть свободнее, раз никто не пытается осчастливить меня насильно. Хотя какая тут свобода? Я сам отнял ее у себя и никак не мог вернуть — глупо винить в этом Брендона. Который, кстати, появился как ни в чем не бывало, сообщив, что был в Швеции, куда наведывался время от времени для языковой практики и выбора книг для перевода. И, как ни странно, я был рад его видеть. Мне все-таки нравились наши дружеские встречи, походы в лес и в клубы, барбекю и возможность помолчать или поговорить за выпивкой — скользких тем я старательно избегал, и Брендон был вынужден принять такую политику. Конечно же, мы еще не раз переспали, что легко вошло в привычку. Это одинаково отличалось и от бессмысленного траха с незнакомцами, и от того, что было у меня с Брайаном… Но не расположилось посередине — очень далеко от ночей в лофте на углу Тремонт и Фуллер. Просто Брендон не был безликим, ничего не значащим никем. Но и Брайаном Кинни тоже не был… Иногда казалось, что я почти им стал. Пытался с Брендоном забыть Брайана, как он в свое время со мной — Тейлора. Хотя не совсем… Нравилось думать, что я гораздо честнее с Брендоном, чем Брайан был со мной. И с самим собой. На все попытки Брендона стать ближе и расширить «сферу влияния» я постоянно проговаривал, что мы не пара, не встречаемся, не живем вместе, что я его не люблю и это никогда не изменится. И лучше не строить иллюзий и «не пытаться склеить чужое сердце…» Почему я, услышав это от Брайана, предпочел не понимать, что он пытался донести? И почему не хотел понимать Брендон? Но в поселке под Льюистауном ничего не менялось, и единственным заслуживающим внимания событием стал визит Алекса и Элси, которые ненадолго внесли разнообразие в мою жизнь. Едва увидев их, я сразу понял, что Элси отличается от всех бывших подружек Алекса. В первую очередь тем, что друг настолько влюбился, что готов был впустить ее в свою жизнь и изменить таковую. Пойти вперед в новом качестве. Я наблюдал, как он смотрит на нее, как старается при любой возможности прикоснуться, и как счастлив при этом. А Алекс не мог не заметить, что Брендон, приглашенный на ужин-знакомство, точно так же относился ко мне… И, когда сосед отправился домой, а Элси — в спальню на втором этаже, друг решил высказать свое мнение. Оставалось только грустно усмехаться, понимая, что на его месте я вел бы себя точно так же… И готов был услышать, что прошлое надо оставлять в прошлом, что Брендон отличный парень, и мне нужно взять себя в руки и забыть Брайана. Но Алекс, разливая любимый ром, посмотрел исподлобья: — Погано все складывается, правда? Я ответил молчаливым согласием, даже не удивившись: Алекс Блайт знал меня лучше, чем кто бы то ни было. Не нужно было ничего объяснять. Всего лишь с грустной улыбкой ответить: — Вспоминаешь Кристал? Ей, наверное, было бы приятно узнать об этом. — Но она никогда не узнает… Кристал была одной из подружек Алекса, и на самом деле любила его. По-настоящему. Так, как я — Брайана, и Алекс сейчас — Элси. Кристал являлась совершенством… Умная, воспитанная, образованная. Чтобы не смущать Алекса, долго скрывала, что является дочерью сенатора, и ее предки прибыли в Америку на «Мейфлауэре»… И Алекс не стал бы отрицать, что Кристал красивее Элси, и вообще та во многом ей проигрывала. Но друг не любил Кристал, несмотря на все ее старания… И та ушла, устав бороться. Уехала из Питтсбурга, и что-то узнать о ней мы могли только из светской хроники: ее участие в различных благотворительных мероприятиях широко освещалось. Интересно, что бы сказал Алекс, если бы узнал, что его бывшая подружка, наверное, единственный сейчас человек, с которым я мог бы поговорить о Брайане? Кристал всегда мне нравилась, я старался как мог ее поддержать, но только недавно понял, насколько это было бестолково и бесполезно… Из такого кошмара каждый выбирается в одиночестве. Звонок Тревиса Бакстера раздался неожиданно — сам не понял, почему нажал на «принять», увидев незнакомые цифры. Еще неожиданнее было осознать, что владелец одного из лучших мотоклубов в стране предлагает мне возглавить ее, совмещая должности руководителя и тренера. В первые минуты я растерялся, бормоча что-то невразумительное, а потом собрался с мыслями и попросил время на размышления. Он дал сутки… В конце концов, что я терял? Работа на финансовую контору, пусть и онлайн, отнимала все больше времени: графики, таблицы, аналитика, проверка, общение с клиентами по электронной почте и телефону… Давно перестал получать от этого удовольствие, но надо было на что-то жить. А теперь вдруг проснулись и подняли голову прежние амбиции… Масла в огонь добавил звонок Энтони, признавшегося, что это он дал Бакстеру мой номер. Брайан, кстати, оставил занятия, получив звание чемпиона Пенсильвании. Узнав об этом опять же от Энтони, я не удивился — даже в любительской группе спортсменов старшего возраста ради побед надо было прилагать много усилий, а зачем это успешному бизнесмену? Поиграл, и хватит. А Энтони убеждал меня перестать хоронить себя в захолустье и ставить крест на карьере. Я понимал, что им двигали самые лучшие побуждения. Как понимал и то, что не собирался сидеть в старом доме Алекса до конца своих дней. Меня ничто здесь не держало — кроме себя самого и бестолковой надежды на то, что если уеду, Брайан уже никогда меня не найдет… Хотя прекрасно понимал, что и не будет искать. Но надежда — слишком смертоносная вещь… Работу я бросил без малейшего сожаления: сообщил об уходе через пять минут после того как дал Бакстеру согласие. Не скажу, что это не тревожило — все-таки я никогда раньше не руководил клубом. Но, с другой стороны, если в чем-то и разбирался, так это в финансах. И в мотоспорте. Наверное, Тревис Бакстер тоже понимал, что делает… Когда я сказал Брендону, что уезжаю, тот пожал плечами и ответил, что заниматься переводами может где угодно. И что Сент-Луис ничем не хуже любого города, который он еще не видел. А я не знал, как на это реагировать. Как и на то, что он несколько отстранился, давая мне возможность собраться с мыслями и завершить дела: почти неделю не появлялся, отговариваясь срочной работой. Мы даже уезжали из Льюистауна не вместе: он приехал через три дня, когда я уже встретился с Тревисом, получил ключи от небольшого стандартного дома и планировал выйти на работу. Брендон позвонил и сообщил, что направляется в отель. А я, сам не зная почему, продиктовал адрес, уточнив, что в доме две спальни… И оно как-то почти утряслось само. Точнее, мы пытались не нарушить хрупкое равновесие, которое иногда казалось единственной опорой. Чем-то стабильным, что я могу не потерять, если очень постараюсь. Но иногда прошлое накатывало почти физической тошнотой, так, что мечталось только об одном — не быть. Как-то, спустя пару месяцев после переезда, мы лежали в постели, и я ощущал дыхание Брендона где-то над ухом — он обнял сзади и держал за руку. Точнее, задумчиво перебирал мои пальцы — странная игра, логику которой мне так и не удалось постичь. — Ты понимаешь, что мы навсегда останемся несчастными идиотами? Причем каждый в отдельности? — Я готов с этим смириться. — Брендон аккуратно коснулся губами моего виска. — Пока ты не придумаешь для нас другое «навсегда». — «Нас» — нет, — напомнил я, высвобождая свою руку из его ладони. Но я знаю, что Брендон думал иначе. Что для него «мы» — были. В разбросанных по дому листах бумаги, исписанных его мелким почерком, в моей привычке уходить на работу раньше, чем нужно, и возвращаться позже, чем мог бы. В его просьбе научить кататься на мотоцикле. Точнее, не просто кататься, а помочь попробовать себя хотя бы в любительском классе. Я наотрез отказался — не нужно быть дураком, чтобы понять, почему… Но иногда мы катались вечерами по городу, и в эти моменты я делился с ним профессиональными секретами езды. К моменту приглашения на свадьбу Алекса мы жили в Сент-Луисе уже полгода. За это время я полностью вник в работу мотоклуба и готовился выставить на соревнования штата трех перспективных спортсменов. Кто-то из них обязательно займет призовое место, и тогда на состязаниях уровнем выше мы наверняка столкнемся с Энтони как тренеры соперников. Это мотивировало и позволяло оставаться в «здесь и сейчас». Конечно, мои парни были уже тренированными, занимающимися несколько лет, но чуть позже наберу подростковую группу, и тогда уже начну выращивать чемпионов с нуля — чтобы это была только моя заслуга. Того Дженсона Стентона, который спрятался внутри меня и которому я позволял потихоньку показываться на свет. — Джет, может, это? — Лицо Брендона, протягивающего белое блюдо без единого украшения, можно было назвать одновременно несчастным и уморительным. Мне снова стало немного жаль его — на самом деле же старался. — Кажется, ты собирался купить туфли? — спросил я, вспомнив, что подходящий костюм у Брендона есть, а вот с обувью оказались проблемы. — Иди, я здесь сам разберусь. Брендон исчез, не скрывая удовольствия, а я, когда он ушел, спокойно выбрал тоже белый сервиз, но с элегантной голубой отделкой — случайно узнал, что это любимый цвет Элси. Расплатиться и оформить доставку было делом минутным, и я задумался, что мне делать: ждать Брендона или пойти поискать его в отделах с обувью. Так ничего и не решив, я начал оглядываться по сторонам и, скользнув взглядом по эскалатору напротив, буквально врос в глянцевый пол. В нескольких метрах от меня вниз спускался Брайан Кинни… Жалких остатков моего инстинкта самосохранения едва хватило на то, чтобы шагнуть в сторону и оказаться за стеллажом с чайными парами. И уже оттуда, не обращая внимание на бешено колотящееся сердце, впиться глазами в лицо Брайана, которое не забывал ни на минуту. Он не изменился. Словно стараясь напиться живительной влаги, я прикасался взглядом к небрежно уложенным волосам — сколько раз в свое время видел, как Брайан заставлял пряди замирать в упорядоченном хаосе художественного беспорядка… Все та же четкая линия скул, зеленоватые глаза, губы, поцелуи которых были билетом в мой личный чувственный ад… Спокойно-сосредоточенное выражение лица, которое не переставало мне сниться. Не отпускало… Или это я все еще не мог его отпустить? И словно раздвоился… Одновременно держал Брайана перед собой, страшась, что через несколько мгновений эскалатор увезет его, и яркой вспышкой вспоминал наши — хотя, скорее всего, только мои — короткие месяцы счастья. Руки Брайана на моем животе, когда он, подкравшись незаметно, обнимал сзади, ночи, когда я мог обнимать его, чувствуя, как Брайан прижимается ко мне во сне. Красный мотоцикл, который ревел от радости, когда Брайан поднимал его на заднее колесо, удерживая переднюю часть в воздухе. Улицы Питтсбурга, по которым, пусть и нечасто, но нам доводилось гулять, «Вавилон», где, танцуя, я едва не разрывался от счастья, потому что самый красивый мужчина на танцполе был моим. Я же долго не знал, что не был… Я одновременно смотрел на Брайана и в свое прошлое. В то, которое осталось со мной кольцом с ирландских рудников Каванакау, часами и фотографией. Я знал, что никогда не смогу расстаться с этими вещами — они останутся навсегда, как символ позора. Кто-то может возразить, что любовь не бывает позорной. Но я скажу, что бывает — если на нее наступили грязным сапогом лжи, недосказанности и предательства. Я не мог отделаться от ощущения, что все было именно так. Но мог — по крайней мере, старался — не повторять этот «подвиг» и быть честным. Время остановилось. Эскалатор, везя Брайана ко мне и одновременно от меня, двигался и медленно, и быстро. В моем сознании, перепутавшем прошлое, настоящее и будущее. А я не мог оторваться. Дышал Брайаном. Казалось, что даже здесь, на расстоянии нескольких футов, чувствовал его запах, который навечно въелся в любое пространство, которое меня окружало. Мир застыл. Превратился в Брайана. И не хотел возвращаться в исходное состояние. Но вот Брайан ступил на твердый пол и, не торопясь, направился к выходу — двери мне были хорошо видны. И они распахнулись, для того чтобы впустить Джастина Тейлора, который даже не вошел — ворвался в «Таргет», чтобы тут же попасть в объятия Брайана. И тот обнял его и притянул к себе так естественно, что легко было понять, что проделывает это постоянно. Тейлор, поднявший голову и быстро, взволнованно что-то говорящий, тоже не изменился. Он был эмоциональным и ярким. Живым… Настоящим. И в его глазах, жестах и движениях плескалась многогранная, огромная, нереальная любовь к Брайану. Возможно, как когда-то — у меня. Только вот у него было на это право, а мне такового никто не давал. Даже в те дни, когда я носил титул официального бойфренда Брайана Кинни… Который сейчас улыбался, глядя на Джастина и что-то отвечая. Я не мог разобрать слов, но было достаточно видеть улыбку. Ту особенную, бродившую на губах Брайана, когда он, задумавшись о чем-то, забывался. И никогда — обращенную ко мне. Для меня у него были другие… И ни одна из них и вполовину не стоила этой. Улыбка влюбленного Брайана. Не моя… Они с Тейлором были одним целым. Я чувствовал их наэлектризованность и особенную энергетику, заставившую меня покрыться мурашками. Замерзнуть? Скорее, окаменеть, подобно жене Лота, проявившей неумеренное любопытство и поплатившейся за это. Всего раз, чтобы превратиться в соляной столб. Я же продолжал расплачиваться до сих пор. Проклятие Кинни-Тейлора, освободившее геев Питтсбурга, плотно держало меня в своих тисках. И, глядя, как Брайан небрежно целует Тейлора в висок и, сжав его руку в своей, ведет к выходу из «Таргета», я усмехнулся шальной мысли, остро промелькнувшей в мозгах: а не стоит ли обратиться к таинственной Мэрилин, чтобы узнать, буду ли я когда-нибудь так же свободен и счастлив? И кому принести ради этого кровавую жертву? Не знаю, сколько еще простоял за стеллажом — вернулся в реальность, почувствовав прикосновение к плечу, и обернулся. — Господи, ты словно привидение увидел! Я посмотрел на Брендона так, как, наверное, никогда до этого не смотрел. И, возможно, еще не расставшись с мороком, охватившим несколько минут назад — так же, как, наверное, на Брайана. Взгляд останавливался на светлых волосах, небрежно собранных в короткий хвост, на льдисто-голубых глазах, так тревожащих меня в Питтсбурге, на губах, поцелуи которых были то горько-отчаянными, то нежными, то яростно-злыми, но всегда — честными. И только моими — со дня нашей встречи. Я всегда знал, что Брендон красивый, но это знание было не больше чем констатация факта, и проскальзывало мимо осмысления. Я будто увидел его совсем по-новому, не так как всегда. И это новое вдруг как-то странно екнуло внутри, когда перевел взгляд на стройное тело, крепкие плечи и неожиданно сильные руки, которые столько раз держали меня, когда я, напившись, терял связь с реальностью. И хотел бежать… От себя. А сейчас просто стоял и смотрел, понимая, что еще никому такое не удавалось. И едва выдавил в ответ: — Какая банальная фраза. — Согласен, — легко отозвался Брендон, но я почувствовал, что он напряжен так, будто готов сию секунду вспыхнуть. — Если бы встретил ее в тексте, обязательно перевел бы как-то по-другому. Не настолько буквально. — Хорошая идея. — А теперь ты выглядишь так, будто привидение — это я. Но меня вроде бы не приговаривали к тяжелому посмертию в «Таргете», поэтому предлагаю уйти. Мальчишник Алекса, помнишь? — Будешь моим бойфрендом? Не знаю, почему я это сказал. Само вырвалось. Моим голосом, моими чувствами и моими ощущениями. — Что, отпустило? — усмехнулся Брендон, и я вдруг отчетливо понял, что он видел Брайана. И меня, смотрящего на него… — Невежливо отвечать вопросом на вопрос, — бросил я, направляясь к выходу. Туда, где исчезли Брайан с Тейлором. Черт, Питтсбург большой город, и огромное количество жителей живут здесь, годами не встречая друг друга. Почему же мне жизнь снова подкинула сюрприз?! И что мне с ним делать? Я оказался на оживленной улице, гадая, где лучше поймать такси. Но прежде меня поймали руки Брендона, и я оказался почти прижат к нему — мешало препятствие в виде коробки с туфлями. — Я люблю тебя, — он почти шептал мне в ухо. — Теперь, как твой бойфренд, я имею право повторять это миллион раз. Чтобы ты вдруг не забыл. — Мне есть, что забывать, — ответил я так же тихо, обнимая Брендона. Не знаю, какие чувства вкладывал я в это простое действие, но, сделав глубокий вдох, вдруг почувствовал, что стало легче дышать. Как будто внутри лопнуло и растворилось что-то тяжелое, что занимало много места, мешая живительному воздуху наполнять грудную клетку. И это чертовски напоминало свободу!