***
Темнота слишком долгая, и из неё никак не выбраться. Он цепляется за ледяную мглу, и её сгустки до того больно забиваются под ногти, что щиплют уголки глаз. Пытается дышать, но ничего не получается — вместо вдохов и выдохов в горле булькает слизь. Страшно. Ничего не видно, но надо куда-то ползти, встать на ноги сил уже нет. Желудок скручивает будто раскалёнными щипцами, до безумия хочется есть, но от любых запахов тошнит. Он суёт пальцы в рот, трогает ими мокрые стенки, пусть хоть так, но станет легче! Легче не становится, вместо рвоты только слабые желчные спазмы. Откуда-то извне, из-за темноты слышатся голоса. Серёжа пытается их узнать. Серёжа? Может ли он до сих пор быть Серёжей? Один из голосов точно принадлежит Серёже, но он сам только глупо мычит, потому что в чёрной бездне все немы — говорит другой, который паразитирует на его беспомощности. Второй голос спокойный, тёплый, с нотками пряной сиплости от регулярного курения. Олег… Серёжа — тот, которого так, кажется, звали — хватается за горло и сдавливает его: ну же, скажи хоть что-нибудь, ну скажи, пожалуйста! Он пытается встать, но поскальзывается и снова падает на колени, впивается в невидимую ткань сознания до треска ногтевых пластин. Олег, я здесь! В спальню проникает вечерняя свежесть, которую приносит море. Пахнет красным вином и водорослями. Разумовский снимает с себя пиджак и брюки, оставаясь в одной рубашке на голом теле. Олег следует за ним и ждёт указаний, смотрит прямо, словно не смущается причудам нанимателя, но Другой знает, что это не так. «Может, ты и силён физически, но за плотными мышцами скрывается хрупкое сердце. И его следует сжать в кулаке и лопнуть» Разумовский плещет алкоголь в бокал и мажет гранями по губам, как бы наслаждаясь терпким ароматом. Он утопает в бордовом бархате подушек. Властный и недоступный. Волков подходит ближе, он отстранённо поражается тому, как между самыми некогда близкими людьми могла водрузиться такая циклопическая крепостная стена. Олега окатывает непреодолимым отчуждением и холодом, а ещё в глазах напротив читается невозможное раньше презрение. — От меня ещё что-то требуется или на сегодня я свободен? Он не приближается, сохраняет безопасную дистанцию, проверяет, насколько глуха стена. Сергей взбалтывает бокал и выпивает его залпом, облизывается. Сгибает ногу в колене и подтягивает выше, обнажая себя больше. — А тебе, что, мало работы? Вроде, я плачу огромные деньги, дорогой. От «дорогого» ощущается, точно вспороли живот — такое оно уничижительно-притворное. В нём нет ласки и прежней терпкости. Бездушная жвачка, у которой выветрился вкус. Но Олег смотрит на то, как Разумовский откидывает полы рубашки, видит плохо сросшееся перекрестие на груди, и неуместная нежность карабкается по пищеводу вверх. — Серый, — Волков позволяет себе подступиться, присесть на край огромной кровати и провести указательным и средним, тонко, по его ладони. — «Серый»? Я был о тебе другого мнения. Как непрофессионально, — Разумовский закатывает глаза, линзы по инерции остаются неподвижны, и Олег замечает кусочек голубой радужки. Сука. Мужчина тянется к нему, ведь где-то там, за чужеродной вычурностью должна была сохраниться привязанность. Сергей дёргается, его рот искривляется в брезгливом отвращении. — Без поцелуев и прелюдий. «Видишь, Серёжа? Ему нужен от тебя только секс. Где ты тут разглядел настоящую любовь?» Волков двигается быстро, рвано — Разумовский, задыхаясь, стонет гортанно, срываясь на вскрики, — до онемения вцепившись в мякоть плоти на талии. Он почти грубо натягивает Сергея на себя, солдатски исполняя приказание: никаких эмоций, только разрядка. Под ним извивается уже не знакомый человек. Он втрахивает в эти мягкие перины своё покоцанное достоинство. Оргазм стягивает мышцами его член, и на жалкие полминуты, всего лишь, пока Разумовского штормит, Волков завороженно глядит в до смерти родное лицо, как из уголков зажмуренных глаз стекают слёзы, и жалкое сердце рвётся. Зачем Олег на это повёлся?.. «Видишь, Серёжа? Он простое пресмыкающееся, причиняющее тебе только боль. Ты достоин большего, и я тебя оберегу. Мы вместе избавимся от несправедливости» Серёжа по-прежнему скулит и сцарапывает мрак, пока Другой уродует всё, что осталось для него ценного.***
Стоять в планке больше девяноста секунд не выходит. Дольше ключица и поджелудочная простреливают призраками пуль. Олег весь взмок так быстро, что с трудом возможно отдышаться. Садится по-турецки на полу и водит ладонью под футболкой: новая, толстая кожа взбугрилась вокруг полузаживших ран, и он зачем-то пытается оправдать — ведь это могло случиться с ним в любой из миссий. Запрет на курение Волков почти сразу же поимел в рот. Первая затяжка почти всегда, как вуду-ритуал, возвращает блуждающую душу в ограничивающую оболочку, к астенической реальности, в которой требуются усилия: подняться по лестнице, потому что кружится голова, завязать шнурки, потому что мышцы сводит судорогой, элементарно уснуть, ведь приходится вслушиваться в чужое сердцебиение. Реальность, в которой одни единственные тревожные сутки растянулись до предела к раме мироздания. Но Волков, в отличие от Разумовского, всегда считал, что заземление полезно — оно фильтрует мозги. За спиной слышатся слабые стоны и тихое бормотание. Олег оборачивается. Больной откидывает одеяло. Ему снова жарко. И так уже второй день — пот градинами стекает по волосам, пока ему душно; через полчаса он снова бьётся выброшенной на песок рыбой и мёрзнет. Герр Райнер назначил ему другие нейролептики и, кажется, начинает помогать, потому что сейчас Разумовский похож на мираж. Это уже не тот, одержимый и искажённый, навсегда проклятый в итальянских катакомбах. Последнее, что видел Олег перед тем, как захлебнуться собственной кровью — Гром вдавливает бешено хохочущее лицо в осколки разбитого стекла. Не то подобие человека, которого снимали тюремщики ради хлеба и зрелищ: сгорбленный, синюшний, вместо людской речи исторгающий из себя дикие вопли и запёкшиеся потусторонние реплики по белоснежным стенам. — Олег? — зовут покрытые жёсткой коркой губы. Волков отсчитывает десять-девять-восемь-семь… и напоследок провожает взглядом широкую женщину, которая спокойно поливает цветы на подоконнике дома напротив. Да, когда-то и у него***
Действительно, это было признанием, даже больше. Откровением. Разумовский чувствовал в себе формирующийся распад, но ещё нечётко, размазано, придавленный усталостью, недосыпом, тревогой и одиночеством. Но уже тогда, доверяя Олегу больше, чем себе, сигнализировал о начале конца. Волков этого не разобрал. Да и должен ли был? Так легко перекладывать ответственность за свою жизнь на того, кто сильнее физически и психически. Вот и теперь Серёжа лежит, не в силах контролировать своё глупое, неуклюжее, словно мешок с объедками, тело. Олег спит рядом, он всегда рядом, Серёжа чувствует это, даже если не видит — по свистящему дыханию, осторожным движениям, согревающим рукам и спасительной безопасной тени. Разумовский поворачивает голову вбок, чтобы посмотреть, убедиться в очередной раз в достоверности: он здесь, тихо отдыхает, небрежно накинув на плечи одеяло. Отдыхает от него — от его сумасшествия. Серёжа знает, что под трикотажной тканью домашнего поло алеют рубцы. И причинил их он сам. Другой — не оправдание, потому что у этого существа было лицо Сергея Разумовского, а потому в глазах Олега нет оправдания, нет и прощения. Это Серёжа должен быть рядом, а не наоборот. Он должен был держать его за руку после операции, он должен был придерживать его, пока Олег запивал лекарства, он должен был помогать ему встать с постели, разминать ему мышцы, готовить, ласкать, читать ему перед сном. Обволочь любовью. Горечь проваливается за веки и стекает по горлу. Волков прошёл через всю эту боль один, а теперь в награду за мужество вынужден возиться с тряпичной куклой, подтирать за ней слюни и слёзы, поить супом с ложечки. Олег не заслуживает мараться об Разумовского. Ужасно хочется пить, ужасно просверливает голову до самого мозга, голень затекла в неудобном положении, но он молчит, не смеет, снова погружается в марево. Они приходят из небытия: огрубевшие от мозолей, громкие от нестерпимой похоти и жажды власти. Серёжа маленький, смотрит на мир из угла камеры глазами жалкой мыши — холодные плиты под ногами кажутся гигантизмами, а решётчатые окна — прожорливой драконьей пастью. Он не успевает ничего сообразить, как цепкие руки роняют его на каменный пол и зажимают рот. — Будешь покладистым и тихим, крошка, никто тебя больше не обидит, станешь здесь своим. Сердце бешено колотится во лбу, грубые руки стискивают его со всех сторон, но он вырывается так, что, кажется, слышится треск костей и с невыносимой резью тянутся суставы. Голоса наперебой подсказывают друг другу, как лучше его скрутить, обездвижить, хрипят грязные прозвища, но он плюётся и мычит до крови в горле, чтобы заглушить их. — Мелкая дрянь! — солёные пальцы ползут под губы и сдавливают зубы, чтобы проникнуть и заткнуть. Им надоело сдерживать его дрыгающее тело и, неудовлетворённые физически, удовлетворяются морально — крупный, мясистый кулак с ненавистью бьёт его по лицу, заезжает по скуле, темени и садит по нижней губе. Но пытка продолжается недолго, встревоженные конвойные гасят нарушителей наотмашь дубинами по спинам, а его, проваливающегося в темноту от боли, за волосы тащат куда-то, где вакуумно тихо и серо. Тогда-то впервые за десятки лет приходит Он. Но Он теперь другой, не такой пернато-нежный, каким был в детстве — он отслаивается от чёрной стены и долго-долго наблюдает во мраке. Лишь два янтарных светящихся глаза, точно у сов из самых глубинных кошмаров, поблёскивают в жутком притяжении. — Ты слишком слаб, почти ничтожество, а я — сила. Хочешь вкусить? Забившись в край матраса, Серёжа судорожно качается из стороны в сторону и не может оторваться от двери. Кровь из ссадин стекает на ресницы, заволакивая белки глаз красной плёнкой, от борьбы свело челюсть. Он боится, что вот сейчас громада двери откроется — и они точно совершат начатое, ведь он — никто, он для них — вещь, которой можно и нужно воспользоваться. — Хочу… — плаксиво шепчет он и тянется к желтизне зрачков. — Правильно, но нужно слушаться меня! Вороньи лапы приближаются к нему и смыкают острия когтей на его шее. Он его предал, хотя двадцать лет назад шептал, что создан, чтоб оберегать. — Сергей… — Разумовский выщипывает гладкие перья, вгрызается клыками в горелое мясо, но слышит лишь уничтожающий смех. — Серый! Серёжа размыкает слипшиеся веки и видит перед собой строгое лицо Олега, но в бреду ему кажется, что это он душит его, что его пальцы совершают над ним справедливое судилище. — Тише, это я, Олег. Голос мужчины ломается и ошибочно звучит приказанием, а не успокоением. Серёжа дёргается, отползает к краю, норовя свалиться, и инстинктивно закрывает лицо руками. Но Волков не бьёт, не ругает, он мягко ведёт ладонью по иссушённому предплечью. Разумовский вздрагивает от противоречивого жеста, замирает и не может оторвать взгляд: на лбу Олега залегла затенённая полоса, скулы остро натянули кожу, а с некогда улыбчивых губ ушла озорная молодость — Волков за короткое время постарел, источился, будто вопреки поделился частью своей жизни с ним. — Разве я тебя когда-нибудь бил? Серый, посмотри на меня… Олег аккуратно отводит ладони Серёжи в стороны, точно говорит «ты можешь доверять мне по-прежнему, ведь я тебе — верю». Внутри Серёжи что-то трескается и расплавляется почти до тошноты в желудке. Олег, это невозможно так… так преданно сохранять эту манию привязанности. — О-лег… бож-мой… про-сти м-ме-нь… за-всь-если-спосо-бен, я… Слова теряются за несдерживаемым рыданием. Разумовский позволяет (или позволяют ему?) взять гладящую его руку в свои ладони и прижаться к ней щекой, словно в ней, в этой большой, согревающей и любящей ладони заключался источник его существования.***
Олег Волков часто думал о губительной ссоре. Ссора была и была позорной для обоих. Но самое ублюдское — она де-факто перечеркнула общую судьбу, которую они с усилием выстраивали годами. В последний раз Олег приехал молчаливым и на все вопросы только хмурил брови, нервно водил плечом и бурчал отнекивающе: «Да не важно». Серёжа слишком ждал возвращения и за неимением достаточного запаса времени на тягучее и томное выстраивание совместности хотел максимально восполнить отсутствие близости — слиться в одно и насытиться любимым на месяцы очередной разлуки вперёд. Разумовский уже в прихожей чувствует вздувающиеся между ними пузыри напряжения. Волков источает сухой запах едкого табака сильнее, чем обычно. Молодой человек обнимает и стаскивает с него ветровку, но Олег не прижимает к себе, как было прежде, а деревянными руками как-то отрешённо придерживает под лопатки. — Как ты? Разобрался с документами? — Разумовский гладит мужчину по свежевыбритым скулам и тихонько за лацканы уводит их назад, к спальне. — Ну, почти… — отвечает он, но не смотрит на ластящегося, он холодно оглядывает номер отеля. Пухлые розовые ангелы-младенцы на потолке выстреливают стрелами любви в гостей, огромная люстра мерцает в полумраке хрустальной капелью, свечные огоньки распространяют по спальне сонливый жар, а на подоконнике — аляповатая ракушка с гигантской жемчужиной тонко журчит водой. Волков задерживается на этом фонтане и абсолютной чернотой своих глаз даёт понять: «расфуфыренное фуфло». Серёжа не жалеет вышитый серебром шёлковый халат и безбожно мнёт его на огромной кровати, втягивая Олега в себя. Ему так хорошо, что он закатывает глаза — бёдра заведены так высоко, колени почти касаются постельного у самых висков. Он хаотично и нужно трогает Волкова там, куда дотягивается, будто бы боится, что тот ему мерещится. Прошибает больно-сладко, сводит мышцы в голенях, и за туманом роговицы почти смешно подёргиваются пальцы ног. — Почему именно здесь? Наёмник так и остаётся обнажённым и сияющим от пота, сидит на краю сбитой постели и скуривает третью кряду. Разумовский лежит под его левой рукой на животе и по-детски виляет ногами. — Здесь уютно и сервис всегда на высоте. — Всегда? — фаланги пальцев с зажатой меж ними сигаретой колеблются, и Серёжа понимает, чего Олег боится. — Олег, я с тобой. Неужели ты мне не доверяешь? Он протискивает между ними кисть и гладит своего мужчину по сопротивляющемуся, напряжённому животу. Олег расслабляется, нагретое сексом тело под этой негой тает, дымящийся окурок тушится о керамическую пепельницу. Волков спокойно улыбается. — Отвратная жемчужина, — его бархатная ладонь накрывает руку Разумовского, сплетая в тесный бутон. — Согласен, совершенно дурацкая. Но Серёжа устал его впечатлять, потому что, кажется, Волкову уже всё приелось. Вначале рядом с Разумовским в публичном пространстве он угрюмо озирался по сторонам. Они сидят в бутик-баре за дальним столиком, и юный гений-миллиардер не стесняется наклониться к его уху, чтобы шептать комплименты. На деле невзначай ласкает по-эскимосски кончиком носа щёки и игриво щекочет волосами. Олег отстраняется и на импульсе оглядывается. Окружающие узнают идола, он сидит так близко к ним всем, почти доступный, почти что божество. Девушки сзади блестят металлическими ногтями и камнями на ключицах. Олег слышит из их уст имя, которое знает по пушистому свитеру с совушками и цветным карандашам, но от них, с женской высокой интонацией удивления, оно звучит как что-то выдуманное, как что-то, чего Волков недостоин. — На, вот, попробуй. Серый приоткрывает рот, чтобы показать ему, ребёнку в мире селебрити, как важно абстрагироваться. Олег поворачивается, к такому красивому и вкусному мужчине, и принимает губами склизкую устрицу из его рук, но на краю сознания подмечает презрительное сочувствие в неоновых лицах посетителей. Ничё такая соска, да? В иной раз Разумовский зовёт Волкова на автепати конференции, но садит его не рядом с собой, а у стеночки с незнакомыми и безликими людьми. — Прости, у этой вечеринки строгий этикет, но тебе понравится, обещаю! Олегу нравится. Нравится, что здесь никто не обращает на него внимание. Пожилые джентльмены напротив лениво перекатывают трюфели по тарелкам и закручивают воронки в бокалах с шампанским, обсуждая стоимость дач в Подмосковье. На запястье Волкова красуются Картье — циферблат переливается ярким индиго, — и предприниматели принимают его за своего, а потому для них он сливается с бархатным креслом. А в остальном — ему плохо. На сцене в софитах поют и сияют звёзды, дамы блестят шёлком и пайетками, а мужчины притираются к ним своими Армани-тройками. В центре всеобщего внимания — Сергей Разумовский. Язык больше не поворачивается называть его Серым: у Серого были мечты, у Сергея — цели, Серый окружал уютом, Сергей — богатой мишурой, Серого хотелось любить, Сергею — слепо поклоняться. Эти все подлизы боготворят его: хвалят его лиловый костюм из кашемира и словно мимоходом предлагают выгодные контракты в надежде обойти соперников. — Пойдём вместе! — перекрикивает басы Разумовский и за руку выводит на танцпол. Теперь он без пиджака, во взмокшей от духоты рубашке. Запрокидывает голову и прочёсывает влажные волосы, растерявшие объём укладки. Сергей танцует с закрытыми глазами, и Олег гадает о чём он, пропитанный насквозь джин-тоником со льдом, думает? Будет ли между ними по-прежнему? Потому что иначе Олегу не нужно. Он вернулся не за бессмысленными статусами и рейтингами, он вернулся к человеку. — Ты чего? Иди ко мне. Тебе взять что-нибудь? — решает, что Олегу нужен негрони и щёлкает у носа мимо протискивающегося официанта. И Олег любуется им: тонкий батист прилип к телу, очерчивая соски, подкрашенные ресницы смазались под нижним веком, а губы призывно блестят. Блять. Он безумно прекрасен! Прекрасный и далёкий незнакомец. Вокруг них толпа разгорячённых тел — другие руки будто не специально дотрагиваются до его запястий, другие голоса что-то слишком близко воркуют на ухо. Олег чувствует себя чужим и стыдно земным. — Я искал тебя весь вечер, думал, ты с кем-то вышел поговорить, а ты, оказывается, просто ушёл. Что не так? Длинные и мраморно изящные пальцы Разумовского с силой сжимают резину руля. Они вдвоём мчат по ЗСД на фиолетовом кабриолете, в безупречно-голубом небе сияет солнце, залив серебрится монетками. Олег полулежит на согнутой в локте руке и пусто смотрит на акваторию Невской губы. — Я устал, извини. — Мог бы хотя бы предупредить, что уходишь. — Ты же не предупредил, что мы сегодня куда-то собираемся, так? — Ладно, один — один. На пляже ни единой души. Олег бы не удивился, если бы Сергей сказал ему, что выкупил его специально. Тут только чайки оранжевыми клювами склёвывают бьющуюся в конвульсиях рыбу. — Раз ты хотел отдохнуть от толпы, мы от неё сбежали. Бутылки с вином зарываются в песок, из багажника выуживаются клетчатый красно-белый плед и корзинка фруктов, будто реквизит из старых мелодрам. Волков садится почти рядом с водой, пена ласково лижет пальцы на ногах. Сергей улыбается в экран телефона и тапает кому-то нескончаемые ответы. Он на самом деле не с ним, не на берегу Финского, а с кеми-то другими. Он теперь не может быть вне общественной жизни; Разумовский, как всегда того и желал, всеобожаем и генерирует социальные взаимодействия. Сосновый бор за спиной манит к себе душистой смолой. Олег шелестит по песку, оставляя за собой обнаруживающие следы ступней, к самым сахарным воспоминаниям молодости: среди точно таких же сосенок на юге Питера они с Серым прятались на полдниках и под мягкими лучами солнца робко изучали друг друга, чтобы научиться любить. Ладонь трепетно ведёт по коре дерева. — Лучше не оставлять вещи без присмотра, — слышится тихое позади. Сергей облокотился о ствол и затянулся длинной шоколадного оттенка сигаретой — в нём уже точно ничего не осталось от волнующего Серого. Серый не переносил курево. Олега с болью, но точно отпускает. Он сам почти принуждает припарковаться в этом лесу и фантомно скопировать эпизод из юности. Сергей, неудобно сгорбившись, скачет на нём за закрытой крышей кабриолета и несдержанно вскрикивает, пока мужчина подмахивает бёдрами и жадно вбивается в узкое тело. Пальцы прячутся в спутанных рыжих волосах и оттягивают их на затылке назад, несильно, но гибкая шея подставляется под несмываемые укусы. Под трепещущими веками рьяно бегают зрачки, и Олег думает, что на его месте мог быть любой. Сергей невнимателен, он невольно подтверждает эту аксиому, падая на колени, чтобы в ворохе скомканной одежды под креслами отыскать гудящий телефон. Разумовский ещё тяжело и надрывно дышит, его ягодицы мокро блестят, он убирает со лба прилипшие пряди, но не задумываясь берёт трубку — ему всё равно, что для собеседника он очевидно звучит свежим сексом. «Перепихнуться с О. Волковым», — чернильная запись в ежедневнике, втиснутая между строчками более важных задач. Олег застёгивает ширинку и с грохотом захлопывает дверцу. Голый и грязный Сергей Разумовский не побежит через весь Петербург искать залётного мужика. Надо вытряхнуть зудящий мысленный мусор из черепной коробки. Волков набирает Игрока и напивается виски в пабе. — Волк, пора тебе прекращать увиваться за этим папиком. Тебя какое будущее здесь ждёт — его золотую задницу охранять от посягательств? Давай на настоящее дело! Полтора года охранки на Ближнем Востоке, самые высокооплачиваемые контракты, ну. Убедительно. Олег плывёт за барной стойкой в море из радужных бокалов и ловких рук бармена, и перспектива затеряться где-нибудь в истоках пересохших рек Леванта или превратиться в соляной столп кажется до слюноотделения привлекательной. Он обещает набрать нанимателя завтра же. Серёжа выбирается из душной залы на просторный балкон и вдыхает кристально-чистый с высоты двадцатого этажа воздух. Достаёт из полупустой пачки одну и закуривает — не понимает он этого прикола. Но дым, льющийся в ночной, подмигивающий огоньками, город снимает напряжение. Так хотя бы кажется, что это Олег из прошлого — светлый и отзывчивый — пышет из-за спины. Балконная дверь не заглушает ревущее техно, кто-то стучит в стекло, машет рукой, призывая Разумовского забить на всё и пойти отрываться, но вибрирует карман брюк и с обрывающейся в кишечник душой Разумовский отвечает абоненту «Любимый». — Слушаю. — Мне приезжать? — без приветствия, без извинений и объяснений — просто, как неозвученный ультиматум. — Приезжай. — Презервативы брать? Он чуть было наивно не сказал: мы же без. И тут до него доходит истинный смысл вопроса. Заколотило, словно в бредовой лихорадке. Серёжа вцепился свободной рукой в край балконной рамы — дорога под ним, там, внизу, вдруг показалась бурлящим потоком, а автомобильный шум зловещим грохотом. Ему стало страшно. Сейчас рухнет туда и разобьётся. Он зажмурился, но самым мягким и самым язвительным тоном ответил: — Ну, если тебе! нужно, то прикупи. Кулак медленно разжался, и телефон тяжёлым грузом полетел в преисподнюю. Дома Разумовский застал отягощающую тишину. Он не включил в квартире свет. Марго в клетке тихо спала, редко приоткрывая клюв и тихонечко покаркивая. Наверное, снится, как она охотится за самой жирненькой и вкусной крыской. Одна она к нему искренна, хотя бы в своём желании сытно греться под большим костяным крылышком хозяина. Олег заявляется, когда Серёжа перебирает бумаги, разложенные по постели. Он сидит, поджав ступни, спиной ко входу в квартиру, в кремовом махровом халате на голое после душа тело; сырые волосы ползут змейками по плечам. — Я всё это время, оказывается, был дураком. Мне улыбались в лицо и сосали из меня деньги, а за спиной просто хотели поскорее избавиться. — О чём ты? — Олег ещё не выветрился, потому слова выходят из него ленивой скороговоркой. Он так и стоит у порога. — А, не понимаешь, да? А вот это что? Контракт на двадцать лямов в Сирию или я настолько тупой, что читать документацию не умею? — Разумовский, не оборачиваясь, выставляет дрожащую руку вбок, сжимая хорошо знакомый Олегу подписанный бланк. У Волкова в голове прощёлкивает трезвый мозжечок, он метнулся к Серёже и вырвал документ — в голубых глазах светились злые слёзы. — Ты рылся в моих вещах? — Это не твои вещи! Здесь нет твоих вещей! Всё, что здесь есть, было куплено на мои средства! Свои деньги ты бережёшь и на гражданке не тратишь, только болтаешься хуй пойми где! Этот маленький и уродливый мат, проскользнувший в ругани Сергея, будто ударил Олега по щеке — противно, склизко. Разумовский низвёл его до уровня кухонного таракана. — Да в том-то и дело, Сергей, что у меня здесь нет и не может быть ничего своего. Ты решаешь всё за меня! Где обедать, куда ехать и сколько спать. Рыжий вскочил с постели и с ненавистью швырнул пачку бумаг в ноги Волкову. Обыкновенно молочное лицо зашлось некрасивыми пятнами и изрезалось морщинами клокочущей обиды. — Я не для себя стараюсь, а для тебя, идиот! Где ты в Питере ещё найдёшь зп, которую предлагает моя компания?! Хорошо. Тебе не нравится, что я решала — давай, выбирай. Опять сбежишь поиграть в стрелялки, а потом с комфортом вернёшься на готовенькое к смазливому кошельку? Последнее Сергей произнёс гортанно, с нажимом, и с ненавистью бросил одну из собственных статуэток в стену за Волковым. Она разбилась звонко, разлетаясь на десятки режущих осколков ненужных никому надежд. Разбуженная Марго испуганно кричала за закрытой клеткой. Волков смотрел на трясущиеся губы напротив, на застрявшую в потемневших белках воду, и ничего не чувствовал. Ему стало всё равно. Ничего не изменится, если он выскажет, что наболело за рёбрами. Тот Серый, из головы, невозвратно ушёл, а этот — слишком далеко убежал вперёд. Олег тоже слишком. Слишком на распутье безвременных дорог. Он лениво смеётся и равнодушно размышляет, словно не про себя, а про какого-то когда-то знакомого парнягу: — Мне кажется, я замечательная иллюстрация определения «ёбырь». Приехал, оттрахал, успокоил, пока тебе простата снова не ударила в голову. Всё, — он начал загибать пальцы, — вечеринки, променады, ужины — это же элементарно красивая прелюдия, перед тем как тебя ублажить. В этой системе координат у меня какое будущее? Фантастическое, не правда ли? Будто хлёсткая пощёчина. Разумовский с широко раскрытыми глазами глядит куда-то вглубь Олега: некто чужой подселился к нему и теперь выплёвывает ужасные вещи через рот Волкова. Такого не должно было быть. Не может быть. — Ха, — выдавливает Серёжа смешок из отяжелевших лёгких. — Ты же просто завидуешь мне. Ты не знаешь, что стоит за всеми этими ресторанами. Ты понятия не имеешь, сколько сил, нервов, ресурсов и времени ушло на то, чтобы поднять «Вместе», — с каждым новым предложением мужчина всё ближе приближается к Олегу и всё сильнее корчится от разбивающей его истерики. — Для тебя мой бизнес — это само собой разумеющееся. А знаешь, почему? Потому что тебя не было рядом, — его голос срывается, он поскальзывается на валяющихся бумагах и наконец останавливается. Тычок ладонями в олегову грудь: — Тебя не было рядом, когда мне было плохо, — второй тычок: — не было рядом, когда я жёг огнём себе бёдра, — и ещё, ощутимее: — чтобы заглушить отчаяние, не было рядом, когда я так хотел разделить с тобой своё счастье от старта проекта. Где ты был? А? С кем? И после всего у тебя хватает наглости обвинять меня в чём-то и подозревать? Багровый, влажный и трясущийся — тогда Олегу не было жалко Сергея. Бесполезная разборка вызывала только свербящее раздражение, а её инициатор — безразличие. — Я не щенок, чтобы быть у тебя на привязи. Халат поправь, сейчас упадёт. Сергей застыл на месте и потерянно посмотрел на оголившиеся плечо и грудь. — Уходи, я больше не хочу тебя видеть и знать. — Хорошо. Я в душ и спать. Теперь уже бывший скрылся в коридоре. Разумовский неловко поправляет халат и падает на паркет, ощущая себя преданным. Потасканным и обманутым. Что-то оборвалось под сердцем. Ночью Серёже — снилось или было наяву? — что Олег очерчивает кончиками пальцев контуры его тела, на память. А утром — его уже не нет. Простыня уже успела остыть, хлопок задубел и скомкался. Но под пальцами ещё можно проследить вмятины в форме человеческого тела. Разумовский кривится от пронизывающей боли, от невозможности отмотать время. Неужели всё взаправду? Хочется броситься вслед на вокзалы, в аэропорты и глупо, по-приютски пресмыкаясь, проплакать: — Олег, прошу, останься. Не бросай меня. В окно бьёт рассвет. И он оставил всё как есть.***
Олег уехал в то утро молча, не стал будить Разумовского — сказанного перед тем было красноречиво достаточно, чтобы поставить точку на пройденном этапе жизни. На паспортно-визовом контроле, глядя в холодные глаза пограничницы и ёжась от кислотно-розовой помады на её сжатых губах, он для себя неожиданно решил, что в Россию больше не вернётся. В небе, над марлевыми облаками, он вдруг испытал такое всепоглощающее чувство свободы, что почти захлебнулся воздухом. Но обжигая намозоленные руки о раскалённый металл винтовки, смачивая по-пергаментному сухие губы глотком воды и мучаясь материнским плачем заложниц бессонными ночами, Волков осознал, что эта свобода — уничтожительна. Свобода выбирать скрутилась в губительную воронку. Менялись штампы в загранпаспорте, менялись обездоленные конфликтами беженцы, менялись товарищи, менялась валюта. Не менялось лишь одно — зияющая пустотой грудина. С таким лишением никакая свобода не приблизит человека к торжеству независимости. Устроившись на койке против Вадима, Олег долго всматривался в ржавый потолок контейнера ночлежки. Пустота ширилась и ширилась и наконец поглотила его вовнутрь. Блять. Просто блять. Ему так хотелось прижать Серого к ноющему сердцу и ласкать его по волосам, и от невозможности воплотить ускользающую мечту он медленно (слишком медленно для этой реальности) умирал. Если не физически, то всячески иначе. Что он ему наговорил… брошенному мальчику, который так его долго ждал. Конченный эгоист. Просто, блять, конченный самовлюблённый кретин. — Поварёшкин, если узреешь в астрале Ошо, передавай ему намасте. Олег не слушал, что происходит вокруг, он воспроизводил по памяти осязание в ладонях — как водит по позвонкам, как сплетает пальцы, боже, как он его любит. Всё кончено. — Волков?.. Он отвернулся к стене, потому что солёная капля закатилась и спиралью затерялась в ушной раковине. Ему жгуче хотелось вернуться домой — потому что дом там, где ты любишь и любовью вознаграждаешься в ответ. Но копившиеся противоречия встали комом в горле. После всего Серый не захочет его не то, что видеть, даже слышать о нём упоминания. Да и сам Олег не собирался закапывать себя ещё глубже. В конце концов, он сам был согласен уйти. Интересно, а Кёльнская квартира потянет на сосуд для Домового? — думает Олег, вытирая губы Разумовского салфеткой, и подносит к ним новую порцию бульона. По ощущениям прошла целая вечность: Серый теперь самостоятельно садится и ходит, опираясь о стены и тумбы, потихоньку возвращает здоровый вес, но по-прежнему его раздирают ночные кошмары и собственное отражение. Олег поддерживает его и ведёт в ванную. Хрупкое тело медленно перебирает отвыкшими от ходьбы ногами. Перед большим прямоугольным зеркалом Разумовский останавливается и вздрагивает — Волков на инстинктах сжимает его талию сильнее, сейчас закричит. Но Серый не кричит, он словно впервые за очень долгое время видит Себя. Поражённое лицо вытягивается и с жадностью рассматривает — натянутую к сухожилиям кожу, почти оголённые рёбра, растрескавшиеся уголки губ и порядевшие блёклые волосы. Он дотрагивается до своей впалой щеки и быстро отворачивается. Другой оставил от него лишь обглоданные кости и укоренившуюся панику. Олег мылит ему голову, на пальцах остаются рыжие нити. Серый снова не здесь, он зачарованно прикован к серебристой поверхности зеркала за их спинами, всё ждёт, что настанет судный час. — Ты же уйдешь… потом? Большие прозрачные глаза направлены точно в Олега. Волков опускает намыленные ладони в воду и закусывает обе щеки. Он сам — одна из ипостасей Серого, которая всегда дарила чувства сердечности, семьи и заботы. Нужности. И он вырвал этот фундамент у Серого из-под ног. Просветы заполнили Чёрные перья. — Прости меня, — шепчет Олег. Разумовский морщит нос и нервным движением чешет предплечье, полосы от ногтей мгновенно краснеют на белой коже. Отросшие тонкие пряди кувшинками плавают в коленях. Он не понимает. — Прости, твоя болезнь — и моя вина.***
По кафельной плитке испариной стекает годами накопленная недосказанность. Олег вжимается в угловатые ключицы, пока слабые мокрые руки гладят его по волосам. Они оба неизбежно прощают. И любят.23:34
23.06.2024