роудтрип

Светомузыка режет полумрак, скачет с одного хаотичного ритма на другой, едва Перси успевает привыкнуть, проходится наждачкой по нервным окончаниям глаз и просто по нервам, на что те откликаются полуотмершей раздраженной усталостью. Перси недовольно скрипит зубами, когда — прям по глазам, блять, да кто здесь свет устанавливал?! — по нему скользит густой кровавой массой красный неон. На языке растекается фантомный привкус металла, и Перси отпивает колу, как будто это чем-то поможет. Морщится от вязкой сладости и перекатывает на языке примесь чего-то лишнего, чего там быть не должно. Задумчиво стучит окрашенным в матово-голубой ногтем по стеклянной кромке. Жидкость в бокале послушно разбирается на состав: вода, сахар, красители, пыль не особо чистого помещения, примерно половина таблицы Менделеева и небольшой подарок от любезного джентельмена за сорок, купившего ему напиток. Сначала предлагал алкоголь, потом — да как не пьешь, я угощаю, солнышко, ну можно же позволить себе расслабиться. Банальное «не хочу» бы не сработало, искреннее «мне кажется, что я блевану после первого же глотка алкоголя, а потом осяду на пол, борясь с панической атакой» — слишком искреннее, чтобы делиться этим с кем-либо в принципе, а вот грациозное вторжение в личное пространство, почти-почти полуобъятие, от которого у мужчины кровь течет по венам быстрее — Перси чувствует ее витиеватый юркий бег фантомной вязью на кончиках пальцев, будто держа под рукой вязаное кружево и едва его касаясь — и мягко-капризное «но я хочу колу, или тебе жалко?» дало ему бокал колы. С подсыпанной наркотой, да. Перси и бровью не ведет, отпивая еще пару глотков. Наркотики что яд, а яды с совсем недавних пор для него не угроза. Хотя, может бы лучше и были. Мужчина сидит напротив за узким столиком, рассказывая ему что-то про бизнес, про риэлторство и жену, кажется — Перси не вникает, хотя сам вставил что-то про окончание школы и переезд от родителей, даже уже забыл его имя, хотя тот представился минут пять назад. Но смотрит участливо, к месту кивает с невесомо-фальшивой улыбкой на губах, задумчиво обводит стенки бокала пальцами. Когда берет его, конденсат на стекле мочит черную перчатку без пальцев — и та неизменно остается сухой, когда Перси бокал опускает. Как и высохло влажное пятно чьего-то заказа на столешнице, не оставив следа. Как влажные ладони мужчины — с которым он планирует провести ночь еще хуже двух предыдущих с другими такими же джентльменами за сорок и не сворачивает с намеченного плана — не оставляют потный след на его лице, когда приподнимают за подбородок, чтобы полюбоваться. По лицу течет красный неон, будто Перси кровью умылся, и опять режет по глазам, отчего едва заметно скрипят зубы. — Красивый, — выдыхает мужчина завороженно. Пялится, будто надеется взглядом заглотить и присвоить себе, как будто ему этого хоть каким-то образом будет достаточно. Обводит пальцем линию челюсти, надавливая, чтобы чувствовать ее ровную твердость. Оглаживает щеку — его ладонь неровно шершаво скользит и мелко подрагивает. Цепляет пальцем уголок губ. «Еще зубы проверь, ну, — думает Перси. — как у лошади». Ладонь мужчины потная и шершавая, и он даже приблизительно не умеет передавать через касания нежность, да и вряд ли знает о существовании такого концепта, если принимать за знание реальный опыт, а не набор букв из словаря. Его глаза лихорадочно поблескивают, и он мелко глухо дышит, не веря своей удаче. По сухим тонким губам криво скользит бесформенная масса языка, смачивая слюной и остатком виски. Перси инстинктивно тянет отпрянуть, уйти от касания, от этого извращенца, от ощущения, что его марают грязью, и эта грязь уже не отмоется, сколько ни скреби и ни дри когтями кожу. Он вцепляется рукой в свое бедро, царапая кожу через тонкую джинсу и тонкие полоски декоративных дырок поперек, и удерживает себя на месте. Мелко вдыхает, будто перед прыжком, а после игриво льнет к руке, мерзко-теплой, как застоявшаяся на солнце вода в бутылке, неловкой, жадной и грязной, и обаятельно, абсолютно насквозь фальшиво улыбается. Можно было даже и не стараться особо, даже если бы фальшь была чересчур очевидна, мужчина бы успешно это проигнорировал, если вообще заметил за кривым ритмом режущей светомузыки. Мужчина зовет его к себе, и Перси моментально оказывается по его сторону столика. Пока не дает затащить себя на колени, но обаятельно улыбается, чтобы отвлечь внимание мужчины с этого прискорбного факта. Тот не разочаровывается, занятый исследованием теплой кожи под темной клеткой рубашки и краем нежно-голубой майки. Перси упускает тот момент, когда его пальцы лезут под пояс джинс, царапая низ живота. Это странное ощущение: мерзко до проглоченной желчи, жгущей горло, неприятно и некомфортно, душно придушивает паникой, когда его тянут и все-таки усаживают на себя, жадно лапая бедра, шепча что-то сбивчивое и лихорадочное про то, что он красивый, что это будет ну просто чудесная ночь, про частный коттедж, где их никто не побеспокоит, про слишком много одежды, когда рубашка и майка Перси мешаются под руками. И при этом эти дискомфорт и отвращение вызывают какое-то нездоровое, больное удовлетворение, и Перси скрипит зубами, прикусывает язык, отчего привкус крови на языке уже не фантомный, отказывается снять одежду в общественном месте, отказывается снять перчатки без пальцев, чтобы не светить бинтами под ними, обаятельно улыбается на чужое недовольство и ведет бедром по чужому паху, чтобы недовольство забылось за сбитым матом на выдохе. Нож в запястье прошлым вечером и половины того больного удовлетворения не принес, как этот вечер, привкус недействующей на него наркоты на языке и грязно лапающие мелко дрожащие руки на бедрах. — Сделай так еще, солнышко, — мокро выдыхает мужчина ему в ключицу, поднимается к шее, приникает к ней губами. По спине текут мурашки, по шее, кажется, тоже течет — чужие пот и слюна с примесью виски, кожу колет щетина, и тело откликается двояко — к горлу подступает желчь и неуместное желание разрыдаться, но с другой стороны — обливает волной жара и мягко тянет низ живота, потому что шея у него чувствительная так, что вообще все равно, кто и как, просто коснитесь ее, пожалуйста, и Перси талым воском растечется. Мужчина прикусывает кожу у тонкой ленты чокера — если останется след, будет неудобно, шею прятать сложнее, чем ножевые на запястьях под бинтами с перчатками — и Перси рвано вдыхает душный воздух. Мягко двигает бедрами, выполняя просьбу — ему не сложно, а от простой плавной динамики сладко тянет мышцы. — Такой сладкий, — бормочет мужчина, сопя, как будто у него проблемы с легкими. — Солнышко, я бы взял тебя на этом столе. — Ты говорил, можно к тебе? — чуть сбито мурлычет Перси на ухо, мажет губами по мочке. Ему не нравится одеколон и еще больше не нравится запах виски. Замени виски на пиво, костюм из секонда на спортивки, а бизнес на онлайн казино — и будет вылитый Гейб, ну прям идентичное сходство. — А то если нас штрафанут за секс здесь, платишь ты. — Детка, ехать полчаса, — скулит он. Перси слегка передергивает: он позволяет себе подобный капризный тон в свои восемнадцать, и то наиграно, но выслушивать капризы взрослого мужика — увольте, пожалуйста. — И? — улыбается Перси игриво, сглаживая сарказм. Соскальзывает с колен на пол, вставая на ноги. — Я никуда не денусь же, вся ночь впереди. — Боюсь, что нет, Персей, — вмешивается третий голос. Перси берут под руку, без церемоний оттаскивая в сторону, и он успевает только дернуться с раздраженным «Чт-», прежде чем напарывается на режущий на живое взгляд Гермеса, и у него кровь в венах стынет, как у оленя в свете фар или пойманного с поличным вора. Перси совсем теряется, выпадая из реальности, хотя Гермес и отводит взгляд, не пришибая им больше к месту. Красный неон течет по его шее и толстовке, и это выглядит сюрреалистично. Гермес в принципе здесь выглядит сюрреалистично, его здесь быть не должно, как он здесь оказался. Но он здесь, держит Перси под руку, не планируя отпускать, пока не вытащит отсюда. Он близко, теплый, его хватка крепкая и надежная, от его тепла не воротит, к нему тянет прижаться, чтобы опереться лбом о его плечо, прикрыть глаза и дать себе отдохнуть. Перси силой вытягивает себя в реальность, осознает, что вокруг него происходит, и у него от накатившей паники сбивается дыхание. Он даже не предполагал, что его кто-то спалит, и не думал заранее, что в этой ситуации он будет делать. Мужчина, с коленей которого Перси слез пол минуты назад, вскочил на ноги и возмущенно что-то выясняет у Гермеса. Гермес улыбается ледяным оскалом тигровой акулы и смотрит так, что смертный перед ним давится своими словами и грузно оседает обратно, задушенный и задавленный божественной яростью, как таракан на кухне съемной квартиры Перси учебником неорганической химии. Вероятно, этот смертный выбесил Гермеса так же, как Перси заебали тараканы. Может, чуть больше. Может, его бизнес обанкротится, жена уйдет к богатому любовнику, а сам он не доедет до своего коттеджа, заблудившись в лабиринте улиц Нью-Йорка и катаясь по районам города, пока не закончится бензин и отмеренный Мойрами срок жизни. Может, если он до этого не занимался подсыпанием наркоты малолеткам, он попадет на Поля Асфоделей. Перси похер, если честно. Гермес тащит его на улицу, и Перси плетется за ним, судорожно соображая, что ему делать. Он не совсем понимает — вернее, совсем не понимает — почему Гермес вытащил его оттуда и что планирует теперь. Его не покидает чувство, что он провинившийся в чем-то ребенок, которого сейчас отчитают, и непонятная вина горчит, сменяя собой панику. Он все еще уставший после дневной смены официантом в дешевом проходном общепите, его глаза, раздраженные плохим сном из-за кошмаров и запытанные неоном, не сразу привыкают к ночному бархату улицы, на языке вяжет химозный сладкий привкус, который хочется запить кофе и заесть мятной жвачкой, его подташнивает от отвращения и голода, потому что он забыл поесть, шею мерзко стягивает высохней слюной, и ему хочется ее смыть, стереть, содрать с себя когтями, ноги плохо слушаются, и он едва не спотыкается о свои же кроссовки, он все еще хорни подросток, который терпеть не может не получать разрядку и которому хоть вой, хоть на стену лезь от тактильного голода, и при этом он чувствует тепло Гермеса и его почти болезненно тянет к нему — и весь этот комплекс дискомфорта Перси откровенно выбешивает. Гермес подводит его к машине и отпускает, чтобы галантно открыть перед ним дверь. Перси садится внутрь, потому что бежать в любом случае бессмысленно — если Гермесу очень понадобится, он его поймает и за шкирку сюда притащит. А если он лично его дотащил до машины и усадил в нее, вероятно, ему понадобится. Позарез прям. Перси чуть вжимается в спинку сидения, будто ожидая, что Гермес хлопнет дверью прямо перед ним, и готовится заранее не дергаться, как обычно дергается от громких звуков. Но Гермес спокойно закрывает дверь, обходит машину и садится за руль. Перси смотрит в окно в противоположной от Гермеса стороне. Рыжий свет уличного фонаря мягко стелется на изъеденный трещинами, как кожа венами, асфальт. На улице лето, днем была сухая августовская жара, но ночью все же прохладно, и Перси складывает руки на груди, то ли согревая себя, то ли успокаивая. Гермес заводит машину, и мотор тихо рычит. Включает печку, и Перси мельком думает, читает ли он его мысли, или следит за его поведением, или просто считывает «верхний слой ощущений», как говорил Аполлон, каясь, что боги злоупотребляют этим, общаясь с полубогами и смертными, чтобы лучше их понимать. Выезжает с парковки с тихим мягким треском поворотника и едет вниз по улице. Перси не пристегивается, сидит, вжимаясь в спинку, лениво косится на мелькающие мимо огни фонарей и окон и постепенно, с каждым поворотом и перекрестком, начинает дышать свободнее. Гермес ведет спокойно и размеренно, неспешно лавируя в редком потоке трафика, мягко тормозя на красный и также мягко трогаясь на зеленый. Это убаюкивает, и Перси, согретый и ровно дышащий, устало стекает по спинке сидения, прикрывая глаза. По ресницам пробегают золотистые огни ночного города, но не режут взгляд и не треплют нервы. Темнота салона укрывает, как пледом, и подчеркивает красоту огней снаружи. Перси косится на неяркую подсветку кнопок панели управления, на расслабленную руку Гермеса на руле, на пару секунд замирает взглядом на точеных запястьях и подсвеченных ночными огнями костяшках пальцев, и быстро переводит взгляд на окно. Поднять взгляд на лицо Гермеса иррационально страшно, будто смотреть на учительницу, когда она задает классу вопрос, а ты чувствуешь себя чуть тупее бетонного пола и молишься, лишь бы тебя не заметили и не спросили. За окном мелькают огни. Перси всегда любил свой город, его энергию, хаос и динамику, его непрерывный гул, паутину его улиц и его вечно меняющуюся громаду, которую не исследуешь и не предугадаешь, как ни пытайся. Ему нравится, что по Нью-Йорку можно хоть всю ночь так кататься и не изъездить его целиком. Что можно бродить ночами по улицам, стирая ноги в кровь, и ни разу не повторяться в маршруте, теряться среди многоэтажек и к рассвету случайно натыкаться на метро, чтобы доехать до работы. Что всегда разный пейзаж и разные люди, что все переменчивое и зыбкое, как блеск огней на бархате ночи и волны на ряби ночного океана. Если бы Гермес вез его сейчас по Новому Риму, они бы уже трижды проехали из одного конца в другой, как челнок, и трижды уперлись в стены. Перси от одной мысли ощутил легкий укол клаустрофобии. Одна из причин, почему он пошел работать в дешевый общепит, а не учиться в Новом Риме с Аннабет. Он там завоет, как зверь в клетке, и его вышлют нахер подальше, чтобы жить их нормальные жизни не мешал. — Ты нормально? — тихо спрашивает Гермес. Перси мычит что-то утвердительное, не имея ни сил ни желания говорить связными предложениями. И все-таки он лезет к нему голову. До богов или концепт приватности чужих чувств и мыслей не доходит по определению, или им просто очень удобно забить на него хер. У Перси нет сил на это злиться и оборонять свое личное пространство. У него вообще нет сил ни на что. Ему просто очень очень плохо последнее очень очень долгое время. В голове ни сил, ни чувств, ни связных мыслей. Одна усталость и белый шум в ушах, через который пробивается шорох колес об асфальт, приглушенный гул ночного города и редкое щелканье поворотника. Он даже не знает, куда они едут и зачем, если ли вообще какая-то конечная цель или они просто катаются по городу, как Гермес его нашел там, в том ебаном клубе с тем ебаным мужиком, случайно или специально, как много он видел и как много почувствовал, роясь в его голове, расскажет ли он кому-то — Перси не готов стать главным героем Олимпийских сплетен… опять, и тем более не готов, чтобы о ночном досуге Перси узнал его отец. Его тогда точно запрут в каком-нибудь дворце на дне морском под круглосуточным наблюдением королевской гвардии, и то, что этих гвардейцев будут отбирать или Тритон, или отец лично, не особенно утешает. Или, что еще хуже, отец расскажет маме. Мысли плывут ленивым потоком, особо не задерживаясь в голове, рассыпаясь на бессодержательные обрывки от каждого ленивого движения в их сторону, как колеблется и сбивается гладь воды от легкого касания. А потом Перси осеняет идея, которая конечно идиотская, как и многие его внезапные озарения среди ночи после пары суток без сна и недельной работы без выходных, но ужас, холодящий кровь и прошибающий током хребет, слишком реальный и искренний, чтобы проигнорировать. У Гермеса рука на руле соскальзывает от такой внезапности, и он тихо матерится себе под нос, выравнивая ход машины. А после осторожно зовет: — Перси? А Перси думает: его сорвал в рандомный момент его никчемной жизни Олимпийский Бог и везет в неизвестном направлении, не озвучивая, куда, почему, зачем и что в принципе Гермесу от Перси нужно. А богам от никчемных полубогов вроде Перси обычно нужно только одно… — Т-ты же не собираешься отправить меня в поиск? — хрипло от долгого молчания спрашивает Перси, наконец поднимая взгляд на профиль Гермеса. Красивый, лет двадцать в неверном свете зыбких рыжеватых огней, может, при дневном свете чуть старше. Смотрит прямо, на дорогу, отсутствующим взглядом. Злым не кажется, но точно выглядит уставшим. Гермес так медленно и тихо вздыхает, набираясь терпения, что Перси сначала вспоминает маму, которая делает точно также, а потом чувствует себя идиотом. Второе у него, впрочем, пожизненно. Он отворачивается и опять вжимается в спинку кресла, будто надежная опора за спиной даст чувство защищенности и успокоит. — Нет, Перси, — тихо отвечает Гермес, и его приятный, спокойный, чуть горчащий фантомным отзвуком печали голос успокаивает, как глоток чая с мятой в пять утра после истерики от кошмара, который все же приснился, потому что в тот день Перси уснул, не вымотав перед этим себя морально и физически до беспамятства, чтобы его тупой мозг оставил его, наконец, в покое. — Я тебя не отправлю в поиск и вообще ближайшее время срывать тебя в поиски не планирую. Как и никто из богов. Если кто тебя и попробует сорвать, шли их нахер, большинство остальных будет на твоей стороне. Перси молчит, вникая в услышанное, впитывая спокойный голос в себя и постепенно успокаиваясь. Опускает взгляд с огней на свои руки, на темную клетку рукавов рубашки и угольную черноту перчаток, ободранный голубой лак ногтей. Надо перекрасить ногти и перебинтовать запястья. Смочить следы от ножа нектаром, иначе после останутся шрамы, которые будет тяжелее скрывать и оправдывать. Монстры обычно не грызут руки ровными полосами вдоль вен, мечом так распилить тоже проблематично. Тем более пять раз подряд. — Гермес, — тихо зовет Перси. — М-м? — Можно воды? Гермес перехватывает руль левой рукой, а правой протягивает взятую из воздуха бутылку. Перси достаточно привык к богам, чтобы воспринять это как данность. От едва ощутимого секундного контакта их пальцев внутри что-то кратко перемыкает. Только отпив прохладную негазированную воду, Перси понимает, как ужасно хотел пить. Ужасно до такой степени, что если не большая часть, то точно значительная его хренового разбитого самочувствия была вызвана именно этим. Он пьет постепенно, по паре глотков за раз, и через минуты ощущает, как ему становится немного легче. Он помнит, что отец предупреждал, что обезвоживание — это серьезно, что он на суше особенно ему подвержен, что ему будет реально плохо долгое время без воды, хуже, чем другим полубогам и смертным, потому что для него сухая среда наполовину неестественная. Он помнит, как Ким его отправляла «пить ебаную воду, Персей, ты уже третий час тренируешься, это в любом случае повод выпить, наконец, ебаной воды», как мама раньше периодически приносила ему кружку воды, а после мятного чая, когда он засиживался за домашкой, не отрываясь даже на ужин, как потом эту привычку перенял Пол, как в любом поиске Аннабет или Гроувер, добывая бутылку воды, первым делом протягивали ее Перси, а уже после пили сами. Конечно, чаще Перси сам следит за собой и балансом воды в своем организме. Особенно когда у него все нормально, и единственное, что не дает покоя — это головокружение и сухость на языке. Когда ему перманентно херово от всего подряд, различия оттенков этого херово несколько стираются, и отличить, в чем именно дело, становится сложнее. Может, он забыл выпить стакан воды час назад. Может, ему не хватает его лучшей подруги и бывшей девушки, которая учится и строит нормальную жизнь на другом конце страны. А может, дело в том, что прошлым летом он прошел пешком ебаный ад и, кажется, оставил там парочку обрывков собственной души по дороге, кто знает. — Спасибо, — запоздало благодарит Перси. И, наконец, спрашивает: — А как ты там оказался? — Мне бы было интереснее послушать тебя, — усмехается Гермес без особой радости, но отвечает: — Я разобрался с несколькими крупными заказами на пару дней до дедлайна и выкроил себе выходной. Свой лимит легального общения с собственными детьми я безнадежно исчерпал, а нелегально проводить так часто слишком опасно, поэтому я перешел к следующей жертве в списке тех, с кем бы я хотел провести неожиданно появившееся свободное время. Нашел тебя в Нью-Йорке, хотел написать, а потом присмотрелся и… Мне не понравилось, что я увидел. Решил тебя забрать оттуда. Надеюсь, ты об этом не жалеешь. Перси задумывается. Сначала он думал предъявить Гермесу, какого хера тот вообще считает, что имеет право вот так просто врываться в его будни о обламывать его планы, но сил что-либо ему предъявлять изначально не нашлось, а после и желание пропало. — Я не знаю, — отзывается Перси вполне честно. Он сам не понимает, что чувствует. С Гермесом приятно, спокойно, ночной Нью-Йорк за окном родной и прекрасный. Он не чувствует себя хорошо, он все еще очень далеко от понятия «в порядке», но ему лучше, чем было до этого, и это приятно ощущать. Вот только потом, когда он все же свалится от усталости и вырубится, ему станет намного, намного хуже. Ведь когда он не вымотан так, что просто проваливается в глухую ночную темень сна без сновидений, приходят кошмары. Война первая, вторая, на улицах Манхэттена без разбора трупы убитых полубогов и попавших под удар смертных, кровь на бронзе Анаклузмоса, кровь на руках, кровь лужей у ног, потому что он хлестким ударом меча перерезал Кроносовской полубогине шею и артерию, животный ужас вечных бегов по чужим улицам чужих городов, когда он сам себе чужой и себя не знает, а за ним все гонятся, и сколько ни убивай их, они возвращаются снова, болотная трясина, животный ужас удушья и насмешки Геи, животный ужас свисания обеими ногами над пропастью и заевшее в голове «только не она, только не она, только не урони ее туда, всех богов ради, не отпускай — если падать в бездну, то только с ней вместе», животный ужас свободного падения, когда секунду до еще на что-то тупо трусливо надеялся, ад, ад, ад, боги, он так не хотел этого, он так не хотел быть там, чтобы там была она, он так ужасно не хотел умирать под тонной проклятий от всех, кому за свою жалкую жизнь он успел причинить боль, и бросать ее там одну, раненую, потерянную и безоружную, а после так не хотел оказываться пластом придавленным к земле болью снова — и вот перед ним труп Ахлис, на ее гнилой, изъеденной страданием плоти сохнет золото ихора, сохнут яды, сохнут ее слезы, внутри одновременно больное удовлетворение и разочарованно мелькнувшее «и это все?», будто ему мало — а после он видит бескрайнюю пустошь ужаса в разбитых серых глазах, и ему слишком много, ему так ужасно, ужасно жаль — не мертвую Ахлис, правда, а Аннабет и себя, но жалость к себе он душит и выдирает с корнем, а после вытравливает ядом Полибота, который ему не побороть, даже если способность покойной Ахлис контролировать яды теперь по праву его, и он думает горько и яростно, что это правильно, это достойная расплата за все его грехи, за кровь на руках, кровь на клинках, золотой ихор в озере яда и сломанный ужас в стальных серых глазах. И Тартар, самолично, ебать какая честь, смотрит на него — как он смотрит, если у него нет лица, если вместо него вглядывается сама бездна — и ужас душит первородный, хтонический, всепоглощающий, когда нет уже ни тени надежды и в принципе внутри пусто, все вымерло напрочь, выжженное с корнем, выпотрошенное и вывернутое наружу, размазанное по земле ошметками так, что обратно не соберешь уже, ты идиот, если пытаешься, уже или смирись, или убей себя, ты заебал со своими полумерами. Перси физически чувствует, как Гермес бросает на него опасливые взгляды, будто понятия не имея, что ему делать, и нервно хихикает над этим. Быстро затыкает себя, опасаясь, что его сгребут в охапку и потащат прямиком к Дионису. А к Дионису не хочется. Дионис будет задавать вопросы и лезть к нему в душу, будет терпеливо смотреть своими бесстрастными фиолетовыми глазами и не выдавать никаких мыслей и чувств, наблюдая, как Перси послушно и покорно потрошит себя перед ним и выворачивает наизнанку ошметки того, что от него осталось. Там не так много, и выглядит оно хуево, мягко скажем, вероятно подгнило по краям и смотреть на это зрелище так же мерзко, как ощущать, да и смысла в этом особого нет, все равно разодранное в клочья обратно в целое не соберешь, а сказать «ну да, оно разодраное, это плохо» Перси и сам вполне в состоянии. В общем, его не особо тянет на эту процедуру, только раны потрошить и унижаться. Ему и без того достаточно хуево, спасибо большое. Они все едут, и Перси давно потерял счет времени и их координаты, он не понимает, какой это район, есть ли у них точка назначения, или самоцель — дорога. Ему лень говорить, нет сил думать, нет сил попросить кофе или ужин, скорее уже ранний завтрак, а если попросит — не будет сил пить и есть, но засыпать страшно и так ужасно не хочется, что он лучше еще ночь не поспит, отработает сегодня смену в состоянии чуть живее разлагающегося трупа, огребет от босса, потащится домой, едва не падая — специально или случайно, неясно, да и похер, в принципе — с платформы на рельсы под колеса поезда метро, закинется бутербродом, свалится на диван мертвым грузом и, может, если судьба будет к нему милосердна, проспит пару часов без кошмаров. Потому что хоть так у него есть хоть блеклый призрак надежды почувствовать себя хоть немного лучше, ведь от эмоциональной мясорубки кошмаров станет еще хуже, чем стало бы от мясорубки физической. Может, ему даже не придется вскрывать вены, чтобы кровопотеря ослабила его окончательно, и после ему точно ничего не снилось. Не самый надежный способ, но иногда это срабатывает, и Перси ценит этот каждый ебаный раз. Перси иногда кажется, что он едет крышей. Или не кажется. Или уже поехал. Или скоро поедет, если какой-нибудь благословенный клинок не перережет, наконец, его шею. В любом случае, наивно было полагать, что у него, в конце концов, все чудесным образом станет хорошо, вот только надо еще немного подождать, вот он наконец выберется, вот наступит наконец мир, вот оставят его наконец все в покое. — Перси, — мягко зовет Гермес. Небо уже светлое, но солнца еще не видно. Хотя, Перси и не ищет его. Он только сейчас заметил, что они выехали из города. Он не знает, куда они едут и зачем, и у него нет сил гадать. Просто хочется, чтобы дорога эта была чуть короче бесконечности. Ему так не хочется в свою квартиру, в свою жизнь, нырять в очередной кошмар, выплакивать ошметки собственной души в истерике после и несколько дней делать все возможное, лишь бы не опять этот ад — чтобы оно повторилось, слова и снова, а потом мама позвала на ужин, а там его родные рукава подлиннее и консилер на лице подороже, улыбка обаятельная и маска пуленепробиваемая — конечно, мама чует фальшь, та горчит на языке смутным предчувствием затаенного от взгляда лютого мрака, но брешь в броне все никак не находится, а бить наугад, надеясь попасть в прорехи — жалко, родной сын, любимый до боли, рука не поднимается. Так и ходят кругами, пытаясь друг друга переиграть в этой не особо веселой игре. — М-м? — подает признаки жизни Перси. — Что ты там делал, богов ради? Гермес звучит устало и даже несколько обреченно. Перси слышит в обреченности его голоса, что Гермес не особо и верит сам, что получит ответ. А он и не знает, как передать это словами. Даже если бы он мог сформулировать нечто длиннее трех предложений за раз, едва ли они передали хоть половину того, что можно было бы рассказать, проскулить, прокричать и выплакать, разве что крохотный обрывок. Да и надо ли сваливать и этот обрывок на Гермеса? Будто тому своих бед не хватает: войны, работа, Пан, Лука, все разом. Если спрашивает, может, и надо. Абсолютно неясно, правда, зачем, но если сам спрашивает, если катается с ним уже который час хер знает вообще, где, потому что Перси это успокаивает, если переживает, кажется, искренне, хотя бы лучше на что-то поважнее свои нервы тратил — может, и правда нужно. — Вот не верю, что тебе реально та пародия на человека понравилась, — бормочет Гермес скорее сам себе. — Нет, — легко говорит Перси, и убитая улыбка течет по его лицу цианидом. — В этом, блять, и смысл. Гермес молчит. Молчит. Наконец, отвечает: — Что-то я нихуя в этот смысл не въезжаю, если честно. Перси фыркает. Ему лень объяснять сложную схему того, как он изобретает все более извращенные пути выматывания себя до тотального изнеможения ради того, чтобы он мог, наконец-то, хоть немного отдохнуть. Перси сам себя с трудом понимает и едва ли себе объяснить внятно может, а тут — кому-то еще. Да и едва ли Гермес проникнется. Гермес съезжает с трассы на обочину, и Перси, полусонный и взъерошенный, вскидывается, ощущая перемену обстановки. А потом физически чувствует, как его тянет на волю — Гермес едва успевает разблокировать двери — на десять метров бегом по колючей серой гальке под подошвами спортивных кроссовок, туда, где ревет и бесится серой пеной под северным ветром Атлантический океан, громадный, вольный и непокорный. Перси едва не воет, вторя ему, потому что морской ветер проходится по каждой надорванной ране ножом и солью, и это больно обжигающе, но он так, черт побери, за эту боль благодарен, за то, что чувствует себя в кои-то веки живым, что глаза жжет нещадно, горло душит всхлипом, и он оседает на серую холодную землю, разрыдавшись. Гермес дает ему время побыть одному, наедине с тоскливо воющим океаном, а после подходит, когда утреннее солнце золотит ленивые сиреневые волны, опускается рядом и прижимает его, мелко подрагивающего, к себе. Нежно перебирает взъерошенные спутанные волосы, ласково гладит по голове — так, что опять хочется разреветься от одной только чуткой нежности чужих рук. Целует в висок и мягким шепотом успокаивает, когда Перси все же не выдерживает и плачет опять. Укачивает в своих руках, как укачивали бы ласковые волны. Ничего не спрашивает, ничего не требует, просто есть рядом. Держит его в своих руках, пока Перси не знает, кого молить, лишь бы он никуда не уходил и лишь бы это никогда не заканчивалось. Перси не знает, в какой момент отрубается — и приходит в себя не в квартире, а в своих покоях в Атлантиде, совсем один под теплым покровом пледов и мягким теплом кристально чистых вод королевского дворца. И все-таки сдал отцу, думает Перси, если не словами, то физически точно, ровно из рук в руки. Спасибо хоть, не маме. Перси ерзает под пледом, кутаясь в него и гадая, сколько он проспал, почему ему так спокойно и неужели ему и правда ничего не снилось сейчас, а то удивительно отсутствует желание себе что-нибудь перерезать. Временно, вероятно. И вероятно, его выгнали уже с работы, придется искать новую, а с его красочным резюме это задачка посложнее божественного квеста будет. Но сейчас так ужасно лень об этом переживать. Он ерзает снова, лениво приоткрывая глаза, и дергается, когда замечает пару конвертов на подушке рядом. Тянется к ним, нашаривая их рукой попытки с третьей. Неаккуратно вскрывает первый, надрывая уголок письма. Там отец желает ему хорошего дня, оставаться в гостях сколько угодно долго — и желательно подольше не возвращаться наверх, потому что его состояние, ни физическое ни ментальное, особого воодушевления и уверенности не вызывает — и все же затащить Перси на полный медосмотр на растерзание королевским лекарям. Ну и семейный ужин завтра вечером, и Ким тоже там будет, придет только ради тебя, вот и ты приди хоть только ради нее, пожалуйста. Перси вскрывает второе письмо. И впервые за очень долгое время слабо, блекло, но искренне улыбается. «Я очень надеюсь, что тебе лучше. Мне так жаль, что я не знаю, что могу сделать для тебя, как облегчить твою боль. Едва ли ты сам это знаешь или это знает вообще хоть кто-то. Мне правда жаль. Больно видеть твою боль и осознавать собственное бессилие, больно и страшно. Но я рад был в кои-то веки увидеть тебя, побыть с тобой рядом, и я благодарен тебе за эту ночь. И я знаю, что ты меня сейчас не понимаешь, но может однажды ты поймешь меня, а я пойму тебя. Я так ужасно по тебе скучал. Я так надеюсь, что хоть отчасти тебе помог, что в принципе хоть как-то, по мелочи, но помочь тебе вообще способен. Зови меня, если тебе это будет нужно, я тебя умоляю. Если не меня, то хоть кого-нибудь. Ни с чем из того, через что ты сейчас проходишь, ты не должен бороться один. Не злись, что отнес к отцу. Я ничего не рассказывал (этим ты заниматься будешь, как восстановишься хотя бы физически, я даже примерно не представляю, где и как ты себя так вымотал), да и он и не допрашивал, было дело поважнее — забрать тебя, наконец, домой. Я спускаюсь в Атлантиду по работе раз в неделю, обычно по пятницам. Было бы приятно хоть мельком с тобой пересечься. Было бы в принципе хоть мельком, хоть иногда с тобой пересекаться приятно. Вряд ли я могу просить тебя себя беречь, но, может, хоть подумать об этом? Пожалуйста? Не знаю, когда ты это читаешь, но хорошего тебе дня. Гермес»