Девятый скотч

      Типичный концертный город. Какой он там по счёту, какое название? История, культура, это уж точно не волновало пьяного вусмерть Горшка, который покачивался вслед за вагоном поезда, ловя иногда затылком стену от тряски. Поикивал иногда, смотрел пустым взглядом в шершавый, поблёскивающий серый пол, размышляя о великом. Точнее, мозг был пуст, алкоголь выветрил все мысли. Только фактом в голове проходила мерная строка чётких букв «Меня бросили». Воспалённое, пьяное сознание воспринимало обычную прогулку остальных в группе вдоль поезда как предательство. Наглое, жестокое, отдающее жжением в горле... Это, правда, была водка. Пустые бутылки из-под пива блестели оставшимися на стенках стекла пузырьками хмельного напитка, качаясь вместе с Мишей по лесу в шелестящем пакете. Не настолько пьяные друзья решили пройтись, может, найти фанатов, или что там придумали их одурманенные алкоголем мозги в черепушке… Два купе прямо рядом, 07 и 08, Миша отдыхал в первом из перечисленных, клевал носом, думая теперь, какими способами бы убил каждого из товарищей. В 7 купе расположились Горшок, Князь, Ренегат и Поручик. В 8 поместили более спокойных Яшу, Балу и Машу и вручили им половину сумок, чтобы не мешали пьянке, оставив себе еды и питья, и пару маек с трусами на смену, кинув на верхние полки. Вроде поездка недавно началась, но время прошло незаметно, компания быстро напилась, к ним изредка заглядывал Балу, перекидываясь фразами, выпил с ними по стакану, постоял вот так, чутка захмелев, с Яшей в проходе, а после их выгнали из узенького пространства, мол, мешают. Ехали в одном купе громко и весело, а в другом размеренно и спокойно. Яша упёр в тамбур томно наблюдать за пробегающей вдоль поезда листвой, что бьёт по основанию транспорта, а Маша с Балу в это время разложили вещички, переоделись быстро, сжирая в процессе друг друга глазами, поприжимались немного телом к телу, а после улеглись решать кроссворды, писать аккорды, и наслаждаться лёгким зноем, шумом ветра за открытой форточкой и запахом чая на столе, уже втроём. Миша прогонял все эти воспоминания в голове, после ухода Балу с Яшей он вспомнит на утро немного, потому что как раз после недовольных пассажиров, что находились наравне с ними, Горшок злобно загоготал, поорал, уже пьяно, матом, и на зло выбухал пол бутылки водки, а за ней ещё пива залил, после затихнув от пиздеца в желудке. Князь на него всё смотрел и посмеивался, надо ж просто от просьбы отойти с прохода напиться на зло. Даже не Мише-то и сказали! Ну а теперь великая группа, в составе всех, кто может стоять на ногах, попёрла по коридорам, топая тапочками по коврику на полу. А Мишу попробовали поднять с собой, но он неуверенно пошатнулся и упал назад жопой, так и оставили, мол, сиди, не рыпайся, а то ещё упадешь где, забудем и оставим, как мы будем-то без вокалиста? Обидно было, что он один, как дурак, сидел и пялил в пол, оставленный верными друзьями, что превратились теперь во врагов. Горшок почёсывал коленку, вёл носом, чтобы не тянуть руку так далеко, вглядывался в свои грязные волосы, опавшие на глаза. Тоска взяла и сдушила больно, сильнее, чем жаба, у которой специальность — душить! Пекло в уголках глаз, носу и горле. Алкоголь — депрессант ещё тот, так что Миха даже чутка всплакнул, проморгался, не дав себе такой слабости, утёр ноздри тыльной стороной ладони и злобно свёл брови, пытаясь сконцентрироваться на других мыслях. Но они не шли, снова вернулась пелена бренности бытия на мозги, затмевая взгляд, и работоспособность нейронов замедлилась, оставив Мишу и дальше тихо грустить в освещённом солнцем купе. — Гооооршооок! — кто-то звал? или показалось? да ну, такой тягучий голос, ещё и сопровождаемый звоном. точно звали, может, это друзья вернулись?.. Не оставили всё-таки! Миша бешено выскочил из-за дверц, которые громко хлопнули от небрежности действий пьяницы, и взбудоражено заозирался в поисках родных лиц. Но никого не увидел. — Чё... — Горшенёв задумчиво почесал затылок, заглянул в 8 купе, мол, может, это его оттуда звали? Да нет, там были лишь вещи, Балу с Яшей ушли бунтовать по поезду, а Маша видимо делала свои девчачьи дела в туалете. Ещё раз оглянулся, походил туда-сюда, покусал губы, выглянул пару раз в окошки, всё же решил, что ему показалось, что просто убитый горем мозг подкидывает ему знакомый голос и надежду на то, что он кому-то нужен. Вернулся поникше в купе, гладил сам себя по рукам, устроившись на нижней полке за столиком, вновь принялся смотреть в пол. Пейзажи сменялись, прошло, наверное, пол часа, а его и не навещали, и не посещали. в соседнем купе были слышны шуршания, видно, Машка вернулась, но и это не радовало, она-то не как дура сидит там, она журналы читает, в окно смотрит, ритм настукивает, ей хорошо, ей и не хотелось идти с пьяным табором буянить по дороге к вагону-ресторану. А вот Миша — как раз как дурак, сидит, пырит в одну точку бессмысленно, кинутый, преданный. Вот вам и поездка. Вот и провели время. Он грустно засопел, лёг на кровать, покрытую одним несчастным белым покрывалом, уткнулся взглядом теперь в стену, свёл руки и продолжил пребывать в этом мире, ожидая чуда. Откуда-то сверху вновь раздался голос. Ещё более тягучий, ещё более сладкий и манящий. Горшок с начала опять не поверил, зажмурился пару раз, покачнулся от встряски стучащих колёс, огляделся в купе. Да не нужен он никому. Не правда это все!.. — Горшок… Горшоооок..... — Миша встряхнул головой, растрясав патлы, злобно сверкнул глазами в пустоту перед собой, а после махнул рукой, убрав ладонь с синеющих вен и принялся рыться в сумке. Раз разум так разыгрался, выдавая слуховые галлюцинации, то пусть ебашит до конца, пусть, как в немногочисленные разы, размазывает по всем поверхностям, даёт видеть то сказочные образы, навязанные Князем, то голые женские груди, будто смятые в собственных ладонях, то чудищ, что будто вышли из ворса бабушкиного ковра, будоража детское восприятие. Он знал, что Князь поймет, когда вернётся, что будет ругаться, что будет кричать, волочить по земле, может, ёбнет, а может просто кинет опять, оставит самому разбираться с блеватнёй под собой и на себе, мол, заебал ты меня, Мишут, сам давай, не маленький. Он знал, но принял. Сладко-сладко свело место укола, больно зажмурились веки, хорошо пережимал жгут у плеча, всё было неимоверно круто, почти как в первый раз. Голос наконец стал чётче, и обрёл носителя, источник. Худощавый, одетый на манер 19 века шут, в смешной звенящей шляпе, с манжетами на рукавах и красивым, расписным тканевым кругом вдоль шеи, на котором изображались точь-в-точь рисунки Князя, будто он сам разрисовывал, вдыхал душу в произведения на чужой одежде. Миша глупо заулыбался, потянулся рукой к мальчугану неверяще, склонил бошку, как собака. — Горшок! Ох, ну наконец ты меня навестил, дружок!.. Быстро понял, молодец. — Пацан весело глаголил, расхаживая по купе, жестикулировал, и от резких движений звенел шляпой, веселя вмазанного музыканта. — Ну что-ж! Нам есть о чём поговорить, уже как час ты тут сидишь один, Горшок, и я составлю тебе компанию!.. — парень присел на соседнюю кровать, начав мотать ногами в воздухе, и широко улыбался своим гримерованным лицом, продолжая разговор. — Спасибо, блин, друг, ёмаё. — Миша выдал из себя невнятно, кивнув товарищу, и принялся увлеченно слушать, беззубо улыбаясь образу из головы. Разговор лился хорошо, бурной речкой, и о том, и об этом поболтали, множество тем затронули. Дошли, по итогу, до достаточно болезненной, до опыта сексуального, которым Миха ещё не мог похвастаться, которого он смущался, но что-то да рассказал о себе. А после обсуждение зашло в странное для Горшка русло, в неестественное. — Слушай, тебе кто из группы-то твоей больше нравится?.. Знаешь, восхищаюсь ими так всеми, они всё тебя куда-то тащат, отбирают хмурый, мешают нам с тобой видеться. — парень явно разозлился, свёл карикатурно-чёрные брови, глядел бледными глазами на нарика. — Да чё то ты как-то. вопрос так задал… ладно, эт... ну, Дюха, знаешь, пишет хорошо… поёт со мной... скачет… так как-то близок он мне по душе.. — шут всё кивал, щурил глаза в недоверии, слушал внимательно. — Дюшка, значит, пишет хорошо… рисует же ещё.. и всё это своими чудесными руками, м...? подтянутыми мышцами на плечах, ровными запястьями, длинными пальцами… — шут к чему-то клонил, это понял даже Миха, который выгнул бровь вопросительно, совсем как Князь, и вгляделся в бледные глаза. — Ну... типо, но не так красочно. — Горшок потёр нос, моргнул, и тут перед глазами возник образ Андрея в одних кожаных штанах, который затмил собой дрожащее купе, заставил громко сглотнуть слюну. — Эт чё, нахуй… — Миха огляделся, но перед ним был лишь Князь, который медленно гладил свои бедра недавно описанными так красиво руками, томно смотрел на сидящего и молчал, был лишь призрачным образом приятеля. — Бля... — Горшок смог только выдохнуть матерно, так и не закрыв рот, и уставился на руки вплотную, непонятно почему начав тереться о ладони щекой, тыкаться губами в пальцы и мычать в мягкую кожу, пока Андрей сжимал его лицо в руке. Другой он схватил маллет Горшка, потянул за волосы к ладони, вжав сильнее, от чего Миха весь затрясся, промычал в кожу, закатив глаза. Послышался внезапно голос. И правда Дюхин. — Дааа, Мих... восхитись моими руками, сделай мне так приятно, раз ты хочешь, чтобы я и дальше писал ими для тебя... — Андрей говорил размеренно, как будто вводил в транс, покачивая вмазанное тело на волнах возбуждения и спокойствия. Миша продолжал стонать, давая звуку упираться в препятствие, которое вылизывал по пальцу, прокатывая молочную на вкус кожу по языку, горячо смачивая слюной. — Хорошо, Мишут, хорошо… ты молодец... — Андрей гладил Горшка по грязноватым волосам, проталкивая пальцы тому в глотку, трахая размашисто, на всю длину, утыкаясь ногтями в слизистую. Миша мог только чвокать слюной и мычать, хватаясь за своё возбуждение, а после Князь, вытащив пальцы изо рта вокалиста, огладил его лицо, блаженным взглядом заставляя Горшенёва заскулить от удовольствия, от осознания, что может делать хорошо, может быть нужен. Андрей переместил мокрые от слюны пальцы по шершавой щеке, оградил любовно, глядел в глаза, будто передаёт все свои бесчисленные мысли ему, а тот считывает, понимает. Горшок сводил брови и слушал, слушал этот невидимый поток мыслей, внимал, кивал, улыбался и краснел. Князь положил руки на голову, оградил пряди волос, растрепал чуть, вновь потянулся к губам… И только Горшок приоткрыл рот... как... В момент мираж исчез, Миша судорожно сглатывал слюну, оглаживал языком нёбо, на котором ещё остался вкус чужой кожи и глупо пырил в пол, покачиваясь от тряски. Всё вернулось к тому, с чего начиналось, перед его взглядом снова образовался шут, что ехидно улыбался. — Так, Горшок, я же задал вопрос! давай-ка, кто ещё тебе нравится из группы? Я тебя послушаю с радостью!.. — Шут оживился, будто ничего не было, пока Миха ахуевше смотрел тому в лицо и хлопал глазами. — Бля... ну.. Балу… Знаешь, он хороший басист... очень хороший… ну там, типо, знает много, играет нам хорошо!.. хорошо прям... — Мише было почти нечего сказать, он мямлил одно и то же слово, не мог найти синоним и судорожно сглатывал еле поступающую слюну, чувствуя, как жмётся пересохшее горло, и ждал, что же будет сейчас… — Хороший басист.. играет… хмм. Ну, знаешь, Горшок, маловато описания! Что-то тебя развезло совсем, ладно, я доработаю детали за тебя, дорогой друг!.. — Шут подпрыгнул в купе, улыбаясь Мише, потёр руки и исчез вместе с поездом, дав вокалисту вновь насладиться эфемерным образом. Пред взглядом оказался Балу на коленях, который своими цепкими, длинными пальцами гладил Миху по щиколоткам, нежно заглядывая в глаза. — Горшок... пиздец крутой ты.. знаешь… музыка у тебя такая… мне так легко подхватить её… может, я бы даже лучше Князя подхватил, и слова бы писал получше... а ты бы был ближе, горш... — Шура будто читал мантру, гладил напряжённые под кожей мышцы ног, медленно облизывал губы розовым языком, глядел невозможно-преданно Мише в глаза. — Бля.. Шур… — Горшок сглотнул фразу, мотнул головой и стал следить за движениями на своих коленях, за юркими, жилистыми руками, что гладили нежно, но напористо, Мишины ноги, обтянутые трениками. — Даа.... Миш.. да... — Балу покусывал губы, резко поправил свои высветленные патлы, а после грубо схватился за Михины худощавые бёдра, наглаживал чувствительные части кожи ближе к внутренней части, сжимал то, что было на филейных, слегка шлёпал, от чего Горшок подпрыгивал на месте и легко выстанывал, не в состоянии что-то сделать. — Говори ещё, Миш, говори ещё... голос твой волшебный, медовый… только гитарой и можно скрыть мой стояк на выступлениях... сцена так заряжает тебя… а ты наполняешь меня таким возбуждением, что ноги дрожат, а на сложных партиях я готов материться вслух, ведь так сложно сконцентрироваться, пока ты рядом... — Да, Шура бы такого не сказал, но образ перед вмазанным Горшком не имеет страха, стыда, совести, потому говорит, что хочет... и возбуждает этим Гаврилу так сильно, что он, только бледная ладонь оказалась близко к паху, толкнулся, заскулив в сжатые плотно губы. — Мм... Да, Горш... хочешь, так хочешь… и меня... только меня, да..? никакого Князя, м...? — Балу заговаривал его, как змей, вертел головой, вилял из стороны в сторону торсом, гладил Мишу прямо вокруг члена, специально обходя его, прикосновениями, заставляя вокалиста дрожать, нервно прижимая ладони к твёрдой седушке под собой. Миша лишь закивал, этот образ не знает, что он только что вылизывал руки Князева. Который, конечно, тоже был не настоящим. Тут всё не настоящее, зачем думать об обидах. Нужно просто наслаждаться. Гаврила свёл брови, уже не в состоянии терпеть эти мучения и тянущееся возбуждение, начал ёрзать под чужими ладонями, пытаясь заполучить нужное внимание. — Тише, тише, Горш... насладись моими руками... просто насладись, не нужно так быстро… — Балу сжимал грубо Мишины бёдра, облизывался, встряхивал патлатой головой и улыбался, глядя из-за штор, выкрашенных в жёлто-белый. Миха от такого дрожал ещё сильнее, уже готов был начать истерику, схватить Шуру и сделать с ним что-то, но образ растворился бы, если Горшок схватил его против воли. Ему этого шут не озвучивал, но в голове чётко был этот факт, на подсознательном уровне... Всё-таки, это же придумывает его мозг… Потому Горшок лишь терпел, поскуливал и горячо дышал от наглаживаний паховой области сквозь ткани. Было невмоготу, это как пристально смотреть на игру с героином, подносить её близко-близко, почти колоть, а потом убирать, и повторять это вновь. Так, нахуй, с нетерпеливым и требующим Мишей нельзя! Вспыхнув, окончательно сорвавшись, он попытался схватить Балу за волосы, и только почувствовав под рукой ломкие пряди и тёплую кожу головы, только услышав шипение из чужих уст, как перед ним возник поезд и шут. Вот блять... Знал, что нельзя, но не сдержался... свое же сознание его мучает. — Эх, дружок! А я сообщал тебе. А ты, дурачок, не выдержал. Так, ладно, перейдем к вопросу вновь! — Шут начал болтать без остановки, оставляя вопросы без ответов, выкрики без ответного эха, ведь не было смысла ждать плывущего Миху, который был один на один в борьбе со своим мозгом, в попытке игнорировать злость и каменный стояк, текущий смазкой в трусы. — Да бля… кх… я знаю же чё дальше будет... мхх... странно это всё.... — Миша хватается за голову, чешет затылок, растерянно кусает губы. Шут внимательно прислушивается, склоняет карикатурно голову, складывая за спиной руки. Улыбается клыкастой пастью, звенит колокольчиками, ожидает, что же делать дальше. — И так.. — Он мягко ведёт к нужной теме, задабривает закрытого в себе Мишутку, приманивает пряником. — Да бля... ммхх.... — Горшок протяжно стонет, поднимая смазанный взгляд на Шута. Встряхивает головой, тихо бубня «похуй...» — Давай Ренегата. он большой такой... серьезный... руки у него такие... играет умело... бэк-вокал тянет… чё ещё… — ну, он сказал, что мог. Для Миши это уже победа… — Мм.. хорошо, мне приятно слышать от тебя любые слова, Горшочек. я сам всё доработаю… — Шут довольно кивает, улыбается, тянется к носу Гаврилы и исчезает. Миха устало откидывает голову, в ахуе наблюдая очередную иллюзию. Что-ж с ним эта жизнь делает. Рене возникает рядом, наклоняется лицом к лицу, мягко улыбается, вытягивает шею. Красуется своим профилем, угловатым носом, выразительными бровями, поправляет очки пальцами, выжидающе смотрит. Горшок сглатывает, нахохлился весь, как зверь в ожидании нападения, хмурится чутка, не понимая, что задумал образ. По загривку проходятся мурашки, волоски дыбом встают от внезапного прикосновения прохладной руки Саши к щеке. Миха тает, приоткрывает призывно рот, вдыхает глубоко, замерев. Лось взглядом стреляет, вертится, голову то вбок уводит, то приближается к губам, то возвращается повыше, как на сцене, когда в образ входит, весь серьезный, привлекательный. И наконец целует Миху, впивается в его искусанные губы, рычит в чужой горячий рот и вбивается языком сквозь осколки зубов. Горшок дрожит, хватается в исступлении за шею Рене, тянется к нему, брови заламывает, мычит требовательно, впуская себе в рот чужой язык, вбивается в воздух бедрами. Вновь становится хорошо, жарко, вновь Миха находит смысл жизни, смысл этого прихода. Вот он, когда образ разрешает хватать, тянуть, стонать, даёт то, чего не хватает в жизни. Рене резко разрывает поцелуй, горячо выдыхает в мокрый Мишин рот, усмехается, даёт держать себя за шею. — Кхаа.... Горшок.. — Лось сам уплыл, сам потерялся в пространстве, сосредотачиваясь на царапающих его кожу коротких ногтях. — Бля.... — Миха заплетающимся языком пытается что-то сказать, гладит Сашин затылок, проходясь по мягким волосам, в восхищении сглатывает громко и дышит сбивчиво. — Что, Горшенёв...? Так свергнут мною, побеждён...?) — Рене усмехается, вновь красуется, смотря боком, повернувшись профилем, проходится по Михиным коленям, глядит так возбуждающе. Миша от этой ситуации дрожит весь, всё понять не может, как может быть так хорошо, как можно ощущать под ладонями чужую кожу запястья, выводить по ней пальцем, огибая вокруг татуировки, при том, что он совсем один в купе, что это лишь приход. Лось от его вида усмехается, с блаженством, любовью смотрит на того, любуется потерянным, милым Мишей. — Нет уж... мх.. Леонтьев… — Горшок пытается быть серьёзнее, подхватить настрой Саши, сам нос хмурит, губы сжимает, с вызовом глаза щурит. — Давай посмотрим на твою прыть, Мишка.. — И Александр хватает вокалиста за запястья, запрещая двигаться, сковывает хорошо, держит. Слушает приятный скулёж, смотрит сквозь очки, блестящие от солнца, резким движением прижимает колено к паху Миши, наваливаясь сверху. В жизни было бы неудобно, да и Рене бы так не сделал, но у Гаврилы есть возможность почувствовать это невероятное чувство, застонать громко, потому что ну наконец ему дали стимуляцию. — Ааахх… Саашш... — Шипит, скалится от удовольствия, трётся о подставленное колено, с каждым толчком громко выдыхает, почти не слышит, как скрипит плацкартная кровать. Лишь на периферии до Михи доходят отдаленные голоса и звуки из настоящей жизни и он, поразмыслив, понимает, что надо притихнуть, ибо если зайдут, нарика быстро упакуют. Леонтьев недовольно глядит на замеревшего и замолчавшего товарища, сведя брови, наблюдая за плещущимся страхом в чужих зрачках. Горько усмехается, резко толкая колено в пах, доставляя одновременно боль и удовольствие, почти на грани, чтобы Миша не вскрикнул. Всё же жалеет, не дело это, по яйцам другу бить. Горшок мычит сдавленно, пытается вновь влиться в это всепоглощающее удовольствие, не зацикливаться на топоте за дверьми купе, пытается не упустить эту идущую рябью мечту. В глазах играют искры, разгораются огнём места соприкосновений, бьёт барабаном в уши настоящий звук, заглушая поддельный сладкий голос Леонтьева. Миша недовольно вертит носом, желая вернуться в грёзы, как в сказках, упасть в яму, стать маленьким, или наоборот, оказаться большим, окружённым малышами-товарищами, связанным лежать и бесконечно слушать их голоса... Как же Андрей повлиял на него с этими сказками... Теперь образ Ренегата мерк, перед глазами ярче становились дуб, русалки, перерастали в вурдалаков, вампиров. Горшок встряхнул башкой и открыл глаза, вызывая своё сознание на дуэль. Он как бы в осознанном сне. Что он захочет, то и увидит. Ренегат ухмыльнулся, блеснул стеклами очков и продвинул колено по паху, вызывая несдержанный стон. Да, именно Горшок вершит судьбу своих грёз! Но только он попытался простонать, как образ исчез, оставив после себя только обострённые чувства и горящую от напряжения голову. Шут уже не так радовал, но Миша уже знал, что ему говорить, что просить, и знал, что он даст желаемое. Хоть оно и будет недосягаемым до конца. — Тааак… — Пацан уловил настрой и походил вперёд-назад по купе. Вдохнул глубоко, вытянул сложенные за спиной руки вперёд себя, схватился за плечи Горшенёвские. — Знаешь, какой вопрос. Помнишь. — Он чуть усмехнулся, хотя теперь был холоден. Считал эмоции, понял, что наваждение, под которым всё было подвластно ему, спадает, что реальный мир становится важнее для Миши. Потому был обеспокоен. — Хах... помню… немного осталось, блять, немного … не уходи, звал так отчаянно долго... — Миха почти смеётся ему в лицо неприятным запахом, хоть Шут и не чувствует, но морщится, скорее от разговора. На то он и Шут, что не только смешить способен, но и правду рассказать, понять её, преподнести. — Слушаю.. — Снова холодно. Только дал надежду, что Мишу выслушают, приласкают, отогреют, так тут же оборвали трос помощи. Миха сухо начал. — Пор… знаешь, тощий такой, но крепкий, жилистый... — продолжил с большим интересом, — крупный… знаешь… ух... и серёжка эта у него, как у Князя, ну, цепляет взгляд... — вещал с перебивками на подумать, тупя в пол, но высказался. И даже красочно. Шут улыбнулся даже радостно, хлопнул по плечу и исчез, в той же позе перед ним оказался Щиголев. Тонкий, щуплый на вид, но оперевшись на плечи, Миха в полной мере чувствовал его немалый вес, блестела в ухе серьга. — Бля… всё... почти всё… — Миша бездумно болтал под нос про то, что ему осталось недолго наслаждаться такими порнографическими фильмами. Скоро наркотик чутка ослабит своё действие, и Гаврила останется с носом и лёгким дрожанием в желании принять ещё, чтобы вновь видеть и осязать, как по-настоящему. Ещё гудело желание кончить наконец, но ни он, ни грёзы не могли дать ему разрядки. Наркотик ещё больше оттягивал этот момент. Всё крутилось, как заевшая пластинка: разговор, появление, наслаждение, исчезновение, апатия, разговор… Поручик чуть потряс головой, смотря на Мишу тучным взглядом, тёмным, но не только потому, что глаза карие, а потому, что тот видит состояние человека рядом с ним... и.. волнуется? как видение под наркотиком может волноваться?

***

— Князь! Князь, блять, протрезвей уже! Тут Миха вколол! — Поручик голосил на весь вагон, и тут Миша как из-под воды вынырнул. Вдохнул глубоко, глаза открыл широко и поднял голову на товарища. Настоящий. Пришли. — Тихо, ёмаё... нормально я… эт... не надо Князя звать. не надо Андрея… — Горшок затушевался, стал потрясывать Пора за грудки, глядел в глаза максимально осознанно, как только может в ещё полудрёмном состоянии. — Точно нормально, Гаврил? Ну что ж ты сделал, мы же не на долго.. — Щиголев начал осматривать друга со всех сторон, придержал за плечи твёрдой хваткой, убедился, что тот сидит, мыслит, и видит. — Ага, блин... не на долго, ёмаё… потому и кольнул, что вас не было... Да пару дней вас не было, по ощущениям, что вы за друзья такие, ёмаё!.. — Миха вытер кулаком нос, вгляделся в черты лица перед собой. Так и не заполучил.. не успел погрезить, настоящий пришёл… Дверь с хлопком откатилась, из проёма высунулся Балунов. Горшок застеснялся, как только в голове всплыли недавние видения, вызванные видом товарища. Что-ж это было такое. Балу покачал головой, икнул, пьяно ввалился в купе и привалился к Поручику, нависнув над Горшком. Миха опустил взгляд, окружённый тенью теперь двух тел. Вслед за Шурой влетели Ренегат с Князем, за ними Яша. Все полу-пьяно уставились на сидящего Горшка и двух нависнувших, Яша, покачиваясь, присел к Гавриле, прижавшись бедром к бедру, и повернувшись боком к его опущенной голове. Поезд качнуло, и Князь прошёл вперёд, чуть растолкав уже стоящих, встал прямо перед Мишей, опустив руку на грязные волосы. Чуть дрожал от алкоголя в крови и лёгкой тряски, потому изредка прихватывал пряди волос, держась за них. От каждого такого сжатия у Миши все нервные окончания будто оказывались на месте соприкосновения, и он резко, как ужаленный током, вздрагивал. Отказываясь поднимать голову, молчал. В молчании стояли и все остальные. Наконец присел со стороны столика Ренегат, подперев Миху о своё плечо. Горшок засопел шумно, поднял украдкой взгляд, поймал голубой отблеск глаз Князя, сглотнул громко и уставился на свои разведённые колени вновь. Окружённый, выглядящий, как побитая собака, он рявкнул, не прокашлявшись, — Чё встали, ёмаё, ширнулся и ширнулся. Если хотите, это… речь толкнуть, так быстрее, накажите уже меня, скажите, какой плохой, на горох поставьте… — Миша тряхнул волосами, за которые не держался Князь, и поднял голову, приложив большие усилия, чтобы перебороть стыд и страх. Правда ведь наругают, никто не одобрял этой черты в Мише, в тихую сидеть и по любому поводу колоться. Первым подал голос Яша. — Не будем мы ругать, а, ребят? — Пытался утешить, сам, конечно, не знал точного настроя группы. Взглянул на всех, перекинул руку через плечо Миши, встряхивая того. Ответил Рене: — Не будем, сильно не будем… — Бархатисто разливались слова в ухо, которое было так близко к губам Лося. Тот толкнул Миху плечом в плечо, улыбаясь и глядя из-под линз. Продолжил Поручик: — Тем более ты в порядке, я уже убедился, а значит, ну, немного кольнул.. чего уж… — Пор кивнул, потеснив Андрея, и одобрительно уложил руку на шею, занимая ещё не занятое ничьей рукой место. Балу подхватил: — Ага! бухать немного — нормально, ширнуться немного… ну... это... вроде тоже… — Запал его, конечно, спал, под напором Князевского взгляда, но тот вроде донёс мысль и был рад. Затряс волосами и улыбнулся, уложив руку на шею, туда, где она переходит в плечо, почти соприкасаясь с Ренегатом. Князь высказался последний. — И всё равно, что бы ни случалось, это не повод искать иглу, Миш… Не повод. Запомнил меня? — Князев потряс его голову за волосы и потрепал после, слабо улыбнувшись. Миха поднял голову, взглянул каждому в глаза, остановился на Андрее. — Понял, понял.. и ваще, блин... это вы меня оставили тут!.. — Наконец группа начала щебетать, перекидываться фразами, общаться, толкать друг друга в плечо, щурить глаза, наигранно поддакивая, качать головами, и Миша наконец расслабился. Вот они, его друзья, все тут… И никто его не оставлял и не оставит...