Chk Chk Boom

дети были хороши. во всём, от обезвреживания взрывных устройств до секса, от погонь с полицией на хвосте, до торговли телами. друг друга, чаще всего, по наблюдениям чонина: джисонову задницу чан часто предлагал за хорошую поставку оружия, а сынмина — просто так, как подарок другим семьям. связи в их мире, наверное, значили много, но куда уж чонину понять, как живут криминальные группировки? он среди них был как белая ворона. белая, потому что руки остальных были в крови по локоть, а ноги — по колено в сырой земле, в которой они прятали тела и наркотики. и белая, потому что невинная. ему никогда не рассказывали, как жила семья до его появления, а он никогда не спрашивал, не хотел знать, через сколько рук и членов прошли дети каждый и все вместе. а вот дети знали, что чонин стеснялся. а ещё, что он едва ли когда-то занимался сексом больше, чем с одним человеком. чан запрещал им притрагиваться к телу яна, бил по рукам и хлестал ремнём в закрытой спальне, когда кто-то смел ослушаться, а ещё улыбался чонину слаще, чем другим. феликс мог бы подумать, что чан вдруг перестал любить их, а хёнджин почти устроил из-за этого истерику, прежде чем в календаре в гостиной кто-то обвёл маркером последнее воскресенье февраля. приближалась новая выставка. конечно, чан берёг чонина для выставки. каждый год они показывали свои и смотрели на чужие игрушки, каждый раз семьи изощрялись всё сильнее в попытках удивить гостей и партнёров и каждый раз тратили не один миллион, чтобы их выставка запомнилась надолго. чем дольше на самом дне кореи говорили об игрушке семьи, тем с большим почётом семью встречали — если чонин правильно понял. и в этом году, чан говорил, им нужно было постараться. этот их разговор с минхо был не для ушей чонина, но лидер, почему-то, не наказал его посреди гостиной за подслушивание, как сделал бы с другими детьми. только больше чонин, почему-то, не мог дорваться до счастливых возможностей погреть уши около старших, как бы ему ни хотелось. и ему не было стыдно, совсем ни капельки, за что им, должно быть, мог гордиться джисон, если бы хоть иногда не смотрел на него голодным взглядом, будто собирался раздеть в ту же секунду. чонин с тяжёлым предвкушением сверлил взглядом их общий большой календарь — точнее, среди небрежно отмеченных деловых встреч чана, загадочных визитов чанбина к другим семьям и дней, разрисованных феликсом непонятными символами, их младший не мог оторвать взгляда от последнего воскресенья февраля. это ожидание не было похоже ни на что чонину знакомое, это не было волнение перед экзаменом или воодушевление перед праздником. на выставке, которую так ждали все, от самих детей, до мелких контрабандистов, иногда приходящих к чану с бумагами в трясущихся от страха руках, ян чонин был в этом году главным экспонатом. только вот чонин не понимал — ничего не понимал, на самом деле, хотя дети забрали его из привычного и живого центра сеула, из университета и из родного дома в пусане полгода назад. а чонин за эти шесть месяцев в самых опасных районах, среди преступников и грязных денег, всё равно ничему не научился. он не был таким, как они, но почему-то они держали его рядом, даже защищали, кажется, и даже терпели его бесконечные расспросы. чонин бы поклялся головой (но лучше ему так не делать — сынмин правда мог бы забрать её), что чана он раздражает. «а что? а почему? а как это будет? и что мне делать?» — в совсем новом и враждебном мире яну стоило бы заткнуться, пока его не заставили: а членом или пистолетом в горле, зависит от настроения чана. а может, однажды, и пулей в висок. такое, чонин знает, уже случилось однажды. широкими шагами семья двигалась по клеточкам календаря, преступная закон и выворачивая для чонина наизнанку их тёмный мир, а чонин по клеточкам разбирал себя от странного и липкого в груди страха. чан отказывался рассказать, куда повёз чонина с раннего утра, а джисон и хёнджин, наоборот, рассказали ему днем раньше слишком много, но, как обычно, ничего нужного. спустя столько времени в доме детей, чонин начинал учиться воспринимать этих двоих, как бесполезных и озабоченных, почти домашних животных. хотя, посмотреть с другой стороны — все они были такими, просто послушными ручными шавками чана. и всё же, джисон и хёнджин проболтались — совсем немного, о том, что все они ждали возможности прикоснуться к чонину уже очень долго, а ещё о том, что чан пристально следил, чтобы этого не случилось. и всё это ради выставки, на которую чан вёз чонина с самого утра в дорогой чёрной машине. как красивую вещицу. как вещь без души и права отказаться. чан собирался показывать его другим, как трофей, будто чонин не был ничем, кроме красивого личика и тела. как диковинку — потому что такие как чонин обычно долго не жили. а чонину повезло, у него были дети, которые грызли глотки даже друг другу за него, у него была удача и непробиваемая глупость, так сказал минхо. и за все разы, когда дети вытаскивали яна из бесконечных проблем, ему стоило бы отплатить. от него требовали побыть полезным хоть в чём-то, хоть один день, а у него самого от этого вскипала кровь. рядом с тягучими переживаниями, перекрывающими кислород, у чонина в груди занимался пожар, а в голове — сомнения: он и не знал, как его заводят такие мысли. он должен им и должен отработать этот долг. только он не знал как — и от этого сильнее дрожали коленки. чан ехал быстро, но сердце чонина стучало быстрее. за окном смазывались очертания голых деревьев и их крючковатых веток, пустые поля и грязный снег на них, а чонин видел только затылок чана, его напряжённые руки на руле, слышал рычание мотора и собственные мысли. чан их слышал тоже, всю дорогу, но особенно громко — когда чёрная бентли затихла на промозглой земле, растопив тонкий слой снега на парковке перед величественным зданием. с резными колоннами, фигурами животных на фасаде, с большими дверями оно было похоже на музей, но чонин точно знал — здесь не должно быть ничего такого. кто будет открывать музей среди леса, так далеко за городом? — те, кто хочет, чтобы его не нашли, — подсказал чан. он слышал все мысли чонина, особенно те, которые он шептал себе под нос по глупой привычке. чонин не смел выйти из машины, но и оставаться внутри не хотел. чан, в отличии от него, выглядел расслабленным. его руки всё ещё лежали на руле, пока сам он с усмешкой наблюдал за копошащимся на заднем сидении чонином. что-то щёлкнуло — крис разблокировал двери в машине, будто разрешая наконец выйти. — не переживай, йенни. — напомнил чан, и его голос разлился по салону машины незаметной, почти нежной поддержкой, так, как никогда не бывало с детьми, — тебе просто нужно будет молчать и быть красивым. и послушным. чонин поймал улыбку старшего, какую-то ехидную, и по спине пробежались мурашки. в глубине его глаз чонин увидел вожделение, а в словах — угрозу. хлопнула дверь машины, и ян остался один. *** всё в огромном зале светится. светится опасно, отражает злобно яркий белый свет, слепит глаза и нарочно выставляет чонина напоказ, как бы он ни пытался закрыться и спрятаться. толстые каменные стены не выпускают и не впускают внутрь ни звука, будто здесь внутри — совсем другой мир, непонятный и полностью белый. очень холодный и неуютный мир. кажется, те, кто не хочет, чтобы это место нашли, также не хотят, чтобы в нём остались. зал выставки занимает большую часть здания, если чонин правильно представляет себе внутреннее устройство этого странного музея, но в нём нет абсолютно ничего. никаких украшений или стеклянных витрин, нет ограждений и злых охранников, каких чонин видел в сеульских музеях, где строго-настрого запрещается даже подходить слишком близко к экспонатам. а здесь есть только длинный и узкий стол с мраморной облицовкой, в котором чонин видит собственное отражение, и высокий постамент, тоже из холодного мрамора, с которого массивная лестница спускается прямо на стол. и на стене, среди всех этих простых, прямоугольных форм и сдержанного холода, несуразно выдаётся балкон. большой, с резными перилами и узорами, наверняка безумно дорогая ручная работа, в котором вальяжно сидит чан на кресле, обтянутом белой кожей. — подними голову, йенни. смелее. а чонин сидит, раздвинув ноги и выгнувшись посильнее, демонстрируя себя всего, на высоком постаменте, обнажённый и связанный грубыми руками чана. ярко-алые верёвки, натирающие запястья и лодыжки, и бутоны цветов, нежных и аккуратно отобранных чанбином, в белоснежном и холодном зале выделяются особенно хорошо, смущающе хорошо. у чонина на выбеленных щеках очаровательный румянец и прозрачный блеск на губах, и от этого он ещё больше похож на куклу. а его тело похоже на произведение искусства. нетронутое, девственно-чистое, будто тоже высеченное из мрамора, такое же хрупкое, как полупрозрачные лепестки цветов, заломанные под тугими верёвками. именно то, что хотел показать чан. совершенство. до начала выставки всего пара минут. дети должны появиться первыми, а за ними — другие семьи. чан так и не рассказал, сколько их будет, зато рассказал, как позволит детям на их глазах наконец-то сломать чонина и его нежное, нетронутое тело, как все взгляды будут устремлены на него, на красивую игрушку, и как чонину стоит постараться. он ведь не хочет разочаровать детей. и в этих словах чана было что-то такое, что возбуждало чонина до желания свести ноги, оплетённые верёвками, и умолять. — ноги, йенни. раздвинь ноги, ну же, будь умницей, — строго напоминает чан, а о начале выставке напоминают большие часы на стене. 22:59. за массивными дверями толпятся люди — чонин слышит их приглушённые разговоры и топот, и от холодных кончиков пальцев до плеч и вниз по позвоночнику у него бегут мурашки. их много. так много, что, наверное, ян никогда не видел столько народу в одном помещении, а теперь все они будут смотреть только на него. и всё это — только о нём. весь этот огромный зал, весь этот блеск и всё внимание сегодня только его, чонина, и это возбуждает. кружит голову. настолько, что ян не слышит чана и не слышит, как со скрипом распахиваются двери, впуская в зал детей, а за ними — толпу незнакомых людей. стоит им переступить порог, и их взгляды оказываются прикованы к чонину на постаменте. к сегодняшней драгоценности. а чонин смотрит сквозь них стеклянными глазами, прямо так, как сказал чан, он ведь не хочет разочаровать его. их всех. чонин замечает хищные улыбки на лицах хёнджина и джисона, видит плотно сжатые кулаки минхо и чувствует на себе тяжёлый взгляд чанбина. ещё он видит несколько знакомых лиц, тех, кто бывал в доме детей и обсуждал с чаном в гостиной какие-то важные и совсем не законные вещи. видит тех, кто мелькал на важных встречах на нейтральных территориях и чьих имён не запомнил. а все эти люди видят чонина, связанного и выставляющего напоказ своё тело, с красивым и аккуратным макияжем на лице и чем-то настолько невинным в самой своей сути, что кто-то мечтает получить его себе и осквернить, испортить, эти мысли коллективные и слишком громкие. чан тоже их слышит. дети окружают длинный мраморный стол, а толпа распределяется по залу чуть позади них, и все силятся подойти поближе, рассмотреть получше, кажется, ещё секунда, и начнётся драка за лучшее место. странно, думается чонину, что никто не принёс с собой маленький бинокль, какие обычно используют в театрах. взгляд у чонина всё ещё стеклянный, будто он не здесь, ничего не понимает и не ждёт с нетерпением, и он не видит, но знает — чан им гордится. гордится тем, как чонин, как самая настоящая блядь, наслаждается вниманием. своей ролью послушной, бездушной куклы. вещи. чан поднимается со своего места и вдруг всё затихает — за грохотом сердцебиения и гомоном мыслей чонин даже не заметил, как громко переговариваются и шепчутся люди в зале. в пугающей тишине, такой, какой чонин тоже никогда не слышал, чан приветствует их — все семьи, называет каждую, благодарит, что они присоединились к выставке в этом году, говорит так, будто действительно открывает обычную выставку в каком-нибудь тихом районе сеула, готовый провести экскурсию, будто всё в этом зале — обнажённый чонин, единственный высокий постамент и хищные взгляды — так же нормально, как особая экспозиция в картинной галерее. чан говорит с гордостью за свою семью, за детей, но не за чонина — потому что чонин не принадлежит никому сегодня вечером, просто очередная ненужная безделушка, которая пойдёт по рукам. чан говорит о чём-то, наверное, обязательном, чонин не слушает его речь. он не может сегодня ни думать, ни говорить, ни понимать. ему незачем. и даже когда чан заканчивает пафосную речь, в зале повисает тишина. за грохотом крови в ушах чонин слышит только его тяжёлые шаги — сначала по скрытой лестнице где-то в стене, за балконом, а затем по каменному полу у самого подножия постамента. только сейчас ян замечает — все гости выставки одеты в белоснежные костюмы, ни единой цветной вещи в зале, кроме верёвок на его теле. это заводит, и чонин мечтает, чтобы чан, занявший лучшее место, скорее приказал ему сделать хоть что-то. на холодном каменном постаменте сидеть становится неудобно, но чонин знает: ему лучше не самовольничать. — спустись, — командует чан, будто непослушной собаке, и чонин не может не подчиниться, когда на него смотрят так: оценивают каждый вздох и каждый взгляд, пристально и придирчиво присматриваются, решают, достоин ли он внимания. чонин поднимается на ноги осторожно, изящно, как его научил феликс. весь вытягивается, а верёвки сильнее впиваются в его бледное тело: в запястья, в предплечья и плечи, сжимают грудь так, что становится сложно дышать, спускаются ядовитыми змеями по ногам. наверное, ноги не связали вместе, чтобы удобнее было раздвигать. с постамента падают несколько прозрачных лепестков, потревоженные движениями, а чонин аккуратно, наигранно-боязливо ступает босыми ногами по мрамору лестничных ступеней. он будто ожившая статуя со связанными за спиной руками, самый красивый драгоценный камень, прозрачный и чистый. сегодняшний мальчик лучше, чем в прошлом году, — кто-то слишком громко думает. и наверняка сосёт лучше, — так же громко раздаётся в ответ неозвученная мысль. за ним тянется дорожка лепестков и бутонов, а заинтересованные люди тянутся ближе, чтобы посмотреть на яркие пятна в белом зале, пока чонин послушно ложится в центр стола под пристальными взглядами, голодными и изучающими. оценивающими. они оценивают его тело, его невинность, они пересчитывают, сколькими гранями сияет бриллиант детей. они все хотят его себе. они готовы предложить огромные деньги за него, ян читает это в угрожающем взгляде минхо. от холодного камня уже не бегут мурашки, но когда тёплая, грубая рука чана вдруг обжигает рёбра, чонин вздрагивает, отрешённо глядя в потолок. просто лежит здесь, связанный, украшенный цветами, как прелестная вещица, на виду у десятков людей, которые здесь только чтобы посмотреть на него. но пристальнее всех взгляды детей — они ближе всех и кажется, будто в этом зале они самые безумные. им всё мало, мало просто смотреть, чонин видит, как сильно они сдерживаются. они хотят сломать его наконец, пощупать, сжать, оставить синяки так, как чан этого не позволял всё это время и не позволяет сейчас. его тяжёлые ладони согревают чонина в холоде огромного зала, движутся по его телу почти нежно, чтобы в один момент нагло схватить за бока и перевернуть, не спрашивая, не предупреждая, не извиняясь, когда ян бьётся локтем о камень и высоко скулит от боли. или от желания. мысль о том, что чан собирается трахнуть его перед всеми этими людьми пугает, но узел в животе чонина затягивается сильнее с каждой секундой. он виляет бёдрами, насколько позволяют верёвки, а в толпе за спиной чана кто-то громко думает: малыш, наверное, не привык, что в заднице нет большого члена. ничего, мы это исправим, — отвечают, и чонин сходит с ума. с его губ срывается судорожный выдох, а в жидкой тишине зала слишком громко расстёгивается молния на ширинке чана. чонин поднимается взгляд на джисона, который стоит прямо напротив, и не видит в его глазах ничего, кроме дикого желания. желания обладать, вырвать у чана из рук лакомый кусочек и защищать своё право пользоваться его красивым телом. ян переводит взгляд дальше, на сынмина, затем — на хёнджина, и они все смотрят на него в ответ одинаково. и люди за ними — самые разные мужчины, совсем чонину не знакомые, тоже наблюдают за ним с вожделением. все в этом зале сегодня хотят только одного — чонина. точнее, его тело, его задницу и рот, все они хотят использовать его по назначению — трахнуть и наполнить спермой, потому что это единственное, на что он годен. бесполезная грязная шлюха. в тишине зала вдруг раздаётся звонкий шлепок, и чонин едва сдерживает вскрик. чан бьёт больно, не сняв кольца и не заботясь о своей маленькой хрупкой игрушке — перед началом выставки о яне позаботились достаточно. минхо даже специально приехал самым первым из детей, чтобы подготовить его, и даже обнял чонина осторожно, как никогда не делал с другими — только с феликсом, разве что. так что сейчас чан мог не думать о яне, ведь его чувства не имели значения. он личная собственность чана, в конце концов, а сегодня — вещь общего пользования, у которой нет прав, нет личности, в нём нет ничего человеческого. так что чан может позволить себе протолкнуть в чонина сразу три пальца, пачках их в смазке, он может взять чонина на волосы и заставить его смотреть в глаза всем этим незнакомым людям, а чонин не может ничего. и когда чан командует, — «громче» — чонин не может ослушаться. он смотрит в глаза высокому, хорошо сложенному мужчине, который стоит за спиной джисона, и стонет по-блядски, пока чан трахает его пальцами. этого чонину уже много, уже хорошо и больше не нужно, но всем этим людям мало и они дадут ему больше — настолько много, пока не посчитают, что с него хватит. у чонина с приоткрытых губ течёт слюна, и он может поклясться — каждый из детей был бы не против слизать её с подбородка их игрушки. чонин знает, они делают так друг с другом, грязно и отвратительно. а сейчас сделают с ним, набросятся сразу после чана и сломают его всего. чан вдруг давит его голову вниз, впечатывая щекой в лужицу собственной слюны, а ян скулит от того, как резко из его задницы пропадают пальцы и даже пытается податься бёдрами назад, но встречает только ещё один болезненный шлепок. сегодня хорошо должно быть не ему, сегодня никому не важно, наслаждается ли он всем происходящим, потому что он не может — безликие вещи ничего не чувствуют. но здесь чонин готов подвести чана, потому что он получает удовольствие: от того, как унизительно у него по лицу размазана слюна, от того, как грубо чан входит в него и толкается сразу до основания, от жадных взглядов и чьих-то приглушённых стонов. кажется, кто-то не дождался своей очереди. чан хватается за верёвки на теле чонина, сминает цветы и делает больно, но чонину нравится. чан командует быть громче (уже второй раз и, наверное, он накажет яна потом за непослушание), и чонин подчиняется. он стонет, приоткрыв рот, и смотрим гостям выставки в глаза, так, чтобы они все желали его. так, как желают дети, так, чтобы они все готовы были устроить драку за возможность трахнуть его. чонин почти ничего не может сделать из-за связанных за спиной рук, и чан этим пользуется, пока берёт свою игрушку быстро и грубо, как будто хочет побыстрее уступить место детям. конечно, он всегда заботится о них. или, думает чонин, ему просто противно. противно трогать его, так сильно наслаждающегося вниманием незнакомцев и мыслями о том, как они все сегодня вечером используют его. и членом чана чонин тоже наслаждается, закатывая глаза и прогибаясь сильнее в спине, и пытается быть лучше. послушнее, красивее, податливее, только бы любимый хён остался доволен. и хотя чан выглядит так, будто разочарован в чонине, очень сильно разочарован, с каждой секундой его толчки становятся всё сильнее, будто он хочет разбить яна окончательно. а у чонина начинают слезиться глаза и он даже не замечает, когда чан кончает глубоко внутрь, зато чувствует рывок — минхо дёргает его в сторону, заставляя завалиться набок, и тут же переворачивает на спину. минхо всегда был намного сильнее, и часто носил своих младших на руках, когда они получали ранения. но с ними он был трогательно нежен, а с чонином сейчас… даже не грубо — небрежно. стол узкий, достаточно, чтобы минхо мог уложить его так, как удобно им, ему и хёнджину с феликсом, которые с другой стороны стола дёргают за волосы и заставляют свесить голову с края. у чонина по трясущимся бёдрам течёт сперма чана, но минхо это совсем не волнует. он пачкает в ней свою дорогую одежду, когда входит резко и без предупреждения, и сразу берёт бешенный ритм. а феликс, наоборот, всё делает так медленно, будто растягивает удовольствие. он мажет головкой члена чонину по щекам, по губам и даже шлёпает пару раз — они с хёнджином смеются с того, как это нелепо, пока чонин может только стонать. а потом феликс заставляет открыть рот, и вдруг ян уже задыхается вокруг него, а хёнджин сжимает его горло, на котором проступают очертания чужого возбуждения. это невыносимо и абсолютно жестоко, но чонин ничего не может с этим сделать, только покорно принимать всё, что ему дают и наслаждаться этим. а хёнджин не ждёт своей очереди, вместо этого наклоняется к чониновой шее и больно кусает, снова и снова, оставляет яркие метки повсюду на шее их милой игрушки, даже почти доходит до груди, когда феликс вдруг отстраняется от лица чонина. он выглядит отвратительно — со слюной по всему лицу, покрасневшими губами и затуманенными глазами. будто обдолбанный, но на деле просто глуповатый. — выставка только началась, а из его прелестной головы уже вытрахали все мысли, — усмехается хёнджин и снова загоняет член ему в глотку, заставляя плакать и беспомощно барахтаться на столе, потому что слишком много. и минхо тоже слишком много, потому что он большой и грубый, не стесняется кусать за бёдра и кажется, будто он хочет поменять внутренности чонина местами. с ними тремя тяжело, особенно когда хёнджин вдруг отстраняется, снова уступая место феликсу. на этот раз он не выдерживает долго и почти сразу кончает яну в горло. чонин даже не может проглотить, так что сперма вместе с слюной пачкают его щёки. его рот тут же оказывается занят снова — хёнджин делает то же самое, и лицо чонина после него выглядит ещё хуже. — бесполезная блядь, — чонин от такого обращения сильнее сжимается вокруг минхо, а феликс кривится и внезапно даёт ему пощёчину, несильную, но ощутимую, — даже проглотить не можешь, м? и пока феликс с отвращением вытирает следы спермы и слюны с ладони, минхо снова наполняет жадную дырку чонина, и стоит ему выйти, как хёнджин подхватывает яна подмышки и передаёт джисону почти в руки. чонин чувствует — его дёргают и трогают, как настоящую куклу, оставляют следы и сжимают так сильно, будто хотят растереть в пыль. джисон из них всех — самый несдержанный, чонину стоило этого ожидать, а сынмину будто совсем неинтересно. пока джисон распоряжается его телом, как своей собственностью, сжимает бёдра, бока, лапает так нагло и больно бьёт по заднице, сынмин только смотрит сверху вниз — ему их игрушка не нравится, уже использованная и испачканная, выглядит жалко и когда джисон стаскивает его со стола, смотрит жалобно: удержаться на ватных ногах тяжело, и чонину приходится одним взглядом умолять сынмина поддержать его, чтобы не растянулся на холодном полу. чонин вообще неловкий, обездвиженный, и киму не хочется марать об него руки — наблюдать за тем, как подкашиваются его коленки и как он едва не падает всё равно забавнее. джисон с яном не церемонится и не брезгует, держит за талию и дерёт сзади так грубо, что кажется, шатается весь мир — или это только у чонина сносит крышу. сынмин же перед ним не делает ничего и наверное, ждёт, что чонин всю работу сделает за него, только у чонина связаны руки. он скулит и утыкается лицом в ширинку кима на очередном глубоком толчке джисона, и кажется, он готов заплакать. жалкая нуждающаяся шлюха. сынмин даже готов сделать ему одолжение и пожалеть, раз уж он так хорошо просит: лениво расстегнуть брюки, под которыми, конечно нет белья, как, наверное, у всех них, тех, кто наслаждается представлением. теперь, когда чонин не распластан на столе и не закрыт телами детей, гости выставки могут рассмотреть во всех подробностях, как жадно он пытается взять член сынмина в рот и как отвратительно нелепо у него это не получается. феликс не зря ударил его — и сынмину стоило бы, за то что сквозь свои порнушные стоны он не может обслужить хёнов нормально. только сынмин не хочет марать руки, и вместо него это делает джисон — от его ладоней у чонина по всему телу наверняка останутся синяки. джисон с сынмином занимают его ненадолго, потому что джисон кончает быстро, а сынмин только приподнимает бровь и показушно отталкивает от себя голову чонина: «смотри, ты не справился даже с этим». чонин чувствует себя пристыжённым, но не может даже извиниться, ведь ему не разрешали говорить. остаётся только чанбин, который, как и на прошлых выставках детей, заканчивает первую часть. джисон подхватывает чонина на руки и усаживает на стол, а сынмин толкает в грудь, заставляя неловко опуститься на спину. чанбин же с другой стороны стола тянет за верёвки и переворачивает чонина на живот. они втроём действительно ведут себя так, будто они — хозяева тела яна и только им решать, что он будет делать. и только они могут принудить его это сделать, ведь сам он — безмозглая вещь. чанбин и его сильные руки на затылке ощущаются по-другому. так, как ни один из детей никогда бы не смог, потому что чанбин сдержанный, но его мощные толчки почти лишают чонина сознания и голоса. джисон сзади, в это же время, не собирается оставлять задницу яна в покое: он собирает свою и чужую сперму с его бёдер, с ягодиц и проталкивает обратно в его растраханную дырку, пытается сделать так, чтобы как можно больше осталось внутри. звонкий шлепок по заднице помогает чонину сосредоточиться на том, чтобы быть хорошим и удерживать всё внутри, но как и всё остальное, это получается у него отвратительно. он не может думать о том, чего от него хотят и не хочет, чтобы чанбин останавливался, но внезапно всё прекращается — пропадают любые прикосновения, и чонину хочется капризно заплакать. но ему не разрешали. в толпе, которая наблюдает за ним, идут шепотки и начинаются движения, все стараются подойти поближе. — поднимайся, — звучит строгий голос чана, и у чонина нет выбора, кроме как послушаться. только стоит ему попытаться встать, и ноги начинают разъезжаться в стороны, сильнее раскрывая чонина для гостей сзади него. джисон цыкает и резким движением они с чанбином садят его на дрожащие колени, а чонина шатает, будто он пьян. чан явно недоволен тем, какой чонин медлительный, но гости выставки, должно быть, в восторге: он едва поднимается на ноги и с трудом забирается к постаменту по лестнице, едва не падая, — но всем на это плевать — по его бёдрам течёт сперма детей, по щекам — слёзы. сейчас, когда он с некоторым трудом самостоятельно залезает на мраморный постамент, со все ещё связанными за спиной руками, красными плотными веревками, обвивающими его тело, и местами потрёпанными и рассыпавшимися по полу лепестками цветов, — абсолютно все глаза в зале обращены на него. именно он звезда сегодняшнего вечера. и именно на него будут смотреть, его будут лапать и, как он надеется, именно над ним будут издеваться так, что крышу будет сносить от одного взгляда. и самое главное — это будут не его дети. как бы сильно он не был к ним привязан, но знать, что тебя трогают, используют, желают незнакомые люди, знать, что для них ты просто игрушка на один вечер, просто красивое тело, с которым можно делать все, что только вздумается, это совершенно другое. и это никогда не сравнится с детьми. чан уводит детей сквозь толпу — раскрасневшиеся и возбуждённые, гости выставки с уважением расступаются перед ними, и когда семья скрывается на небольшой секретной лестнице, ведущей на балкон, чонин, с трудом залезая на свое место, слышит несколько смешков за своей спиной. неуклюжий и глупый. именно такой, какой и должна быть игрушка. безмозглая неживая игрушка для удовлетворения потребностей других людей. десятков людей. на трясущихся ногах он принимает ту же позу, которую несколько часов назад показывал ему чан. по бёдрам стекает сперма: ее так много, что наверное, хватило бы наполнить до отказа как минимум пятерых нормальных людей. но это нормальных, а чонину мало даже этого. ему хочется ещё, хочется больше, хочется чтоб абсолютно каждый присутствующий спустил в него, будто он создан только для того, чтобы наполнять его задницу. чонин даже думает, что было бы неплохо поставить его на главной площади, голым и растянутым, чтобы осквернить его тело мог каждый прохожий, чтоб чонин получил в себя столько спермы, сколько действительно заслуживает каждая грязная шлюха, как он. сперма его мальчиков пачкает бедра растягиваясь между ними тонкими ниточками и голова почти не держится в нужном положении, но чонин знает, что не должен подвести детей. он должен быть лучшим сегодня, чтобы ни один из присутствующих, даже работники из стаффа, не остались обделёнными. он бегло окидывает взглядом зал, задерживаясь чуть дольше на невысоком балкончике, откуда на него выжидающе смотрит чан (дети, кажется, совсем в нём не заинтересованы), а затем переводит взгляд вперёд, и его глаза снова стекленеют. прямо как у безмозглой, бесполезной игрушки. чонин возвращается на постамент, и это значит только одно: скоро начнётся веселье. в криминальном мире нет никого, хоть сколько нибудь приблизившегося к тому, чтобы быть «нормальным» и «здоровым». здесь все жаждут и жаждут много и сразу, крис это чувствует. минхо сыто улыбается и готовится к зрелищу. — молодец, чонин-и, — притворно хвалит он. — подними голову повыше и спустись к столу, — командует чан, — и устрой нам шоу. эти слова действуют, будто спусковой крючок: чонина они заставляют вновь пройтись по холодному мрамору, снова красуясь, но на этот раз — тем, какой он грязный, жалкий и какой послушный. кто-то из гостей обязательно предложит чану немаленькую сумму за яна, и кто знает, откажется ли он. теряя ещё больше лепестков, чонин на нетвёрдых ногах шагает по столу, пока толпа нетерпеливо толкается, пытаясь подобраться ближе, наблюдая за его неловкими движениями. самым важным людям, которых в лицо знает каждый, кто связан с этим грязным и жестоким миром, уступают места в первых рядах, и они первые получают возможность провести руками по ногам чонина, будто касаясь чёртового божества. такого порочного, испачканного в сперме, нуждающегося в члене. и когда чонина просят устроить шоу в его голове тут же всплывает предупреждение: чем лучше постараешься, тем лучше тебя трахнут. и тем больше дети будут благодарить его дома. возможно, если он хорошо справится, он заслужит даже целую неделю благодарностей. как глупая собака, требующая дрессировки. чем лучше сделал, — тем крупнее кость засунут в пасть (в его случае — тем больше членов). чонин думает лишь секунду, забираясь на стол и вздергивая задницу вверх, так, чтобы обзор был наиболее красивый. он вытягивает из-под веревок один из целых цветов. сложно, но вполне реально. руки все ещё стянуты за спиной и уже жутко ноют после первой части выставки, вот только самое интересное ещё впереди. так что он перехватывает цветок поудобнее, обводя им колечко мышц, а затем с хриплым вдохом проталкивает внутрь двумя пальцами. если от него хотят шоу, то он устроит шоу, приложив к этому максимум усилий, пока трахает себя крупным бутоном, порнушно кусая губы и тихо постанывая. цветок рассыпается на лепестки, блестит хлюпающей внутри чонина спермой и царапает нежную кожу. чонин же распадается на частички, чувствуя, что абсолютно все взгляды направлены на него. ещё он чувствует — он просто отвратительный, но ему это так же отвратительно нравится. цветком неудобно заменять член, но так красиво, чонин уверен, гости будут удовлетворены его маленьким перфомансом. толпа в ответ на это беснуется. до балкона долетает одобрительный гул, а по бёдрам чонина уже гуляют чужие ладони, сжимают и размазывают остатки спермы под аккомпанемент из вздохов сегодняшней игрушки, кто-то раздвигает его ягодицы, и от этого почти уничтоженный бутон в остатках спермы выглядит ещё более греховно. чонин такой самостоятельной, что ему просто необходимо помочь. крупный мужчина в первом ряду хватает его за бёдра и тянет вниз, укладывает грудью на стол и стаскивает его ноги так, что он больше не может делать ничего сам. из него всё ещё торчат яркие лепестки и почти развалившийся цветок, и это выглядит так чертовски красиво, но они наверняка больно поцарапают член, если протолкнуть глубже, так что мужчина грубо отталкивает руку яна и выдергивает из него лепестки. вторая часть выставки всегда предназначена для гостей. они могут делать всё что угодно, в конце концов. так что мужчина быстро заменяет цветок крупной и горячей головкой члена. он не обращает никакого внимания на чонина, ему интересна только его задница, в которую можно резко протолкнуть член до основания, удерживая руки игрушки на его пояснице. — такой, блять, узкий, — цедит сквозь зубы мужчина, но может, конечно, дело в размерах его члена. но всем, конечно, всё равно: все хотят попробовать тугую дырку красивого мальчика в цветах, а хёнджин только посмеивается наверху. крупная головка очень приятно давит, растягивая так сильно, что чонину кажется, его дырка не стянется обратно никогда. возможно теперь он вынужден будет каждое утро заталкивать в себя толстый резиновый член, к вечеру заменяя его настоящим, кого-то из детей, кому первому удастся стащить узкие джинсы с яновых ног, когда тот придёт домой. возможно это будет джисон, прямо у порога вытрахивая из чонина душу и вдалбливая его животом в дверной косяк. или, может быть, чанбин, который прижмёт лицо чонина к полу, пока будет надрачивать его телом для своего удовольствия. или минхо, который выебет его ещё по дороге домой в машине, опасно заставляя чонина прыгать на его члене, пока он сам сосредоточен на вождении. в любом случае, кто бы это ни был, им, скорее всего, придется не доставать свой член из чонина до самого утра, пока на замену снова не придет холодная резина. потому что после сегодняшней выставки и после этого члена, вытрахивающего из яна последние крупицы сознания и возя по мраморному столу, его дырка, чонин уверен, никогда больше не может быть пустой. он безвольно обмякает в чужих руках, позволяя делать с собой что угодно и только ублажает чужой слух, постанывая порнушно и, кажется, специально погромче, чтобы вызвать у толпы приглушённые вздохи и несколько хлюпающих звуков. чонин только надеется, что сперма тех, кто дрочит, не пропадет даром. чонин просто надеется, что абсолютно каждый в этом зале кончит в него сегодня. когда разбитая и уже не такая красивая кукла обмякает в чужих руках, в толпе начинается беспорядок. чонин замечательно справляется со своей задачей — громко и развязно стонет, принимая большой член в свою растянутую до безобразия дырку, и даже не задумывается, кто долбит его сзади. хотя, таким нетерпеливым до удовольствия шлюхам и не нужно думать, особенно когда все мысли из головы так грубо выбивают. кто-то сбоку тянется к телу чонина и звонко шлёпает его по заднице, а ещё одна рука хватает его за волосы и тянет в сторону. просто потому что с чонином можно делать, что захочется — для всех этих людей у него нет даже имени, есть только его красивое тело. по мраморному столу вместо цветов теперь рассыпается цветная пыль и обрывки лепестков, которые так бесцеремонно испортил мужчина сзади. чанбин с балкона с жадностью рассматривает оставшиеся на спине чонина бутоны, совсем не такие красивые, как в начале выставки, от которых, должно быть, скоро тоже ничего не останется. прямо как от чонина самого — сынмин, как обычно внимательный, замечает, как стекленеют его глаза, и это только заводит их всех больше, настолько, что рука хёнджина оказывается на ширике сидящего рядом джисона, а чан притягивает ближе минхо, и в его крепкой хватке на белоснежном пиджаке ли сынмин замечает неприкрытое вожделение. но то что происходит на балконе для толпы внизу совсем не важно, когда в их руках и для их использования есть такое замечательное тело, которое не пожалуется и не возразит, которое можно даже сломать и не отвечать за это. чонин тут, в конце концов, только ради этого. мужчина, который возил яна животом по холодному столу, наконец выходит из его мягкого тела одним резким движением, но не потому что кончает — он просто хочет поиздеваться и лишить милую игрушку удовольствия, за которым он так гонится. он хочет заставить чонина умолять, но кто-то нетерпеливый пользуется возможностью первым и дёргает чонина ближе к себе, с жадность снова загоняя в него большой член. не такой впечатляющий, если честно, но мужчина, завладевший телом яна, уверен — он ещё будет плакать. чонин жадный, и поэтому его так весело дразнить — сначала войти до самого основания, а затем выйти, оставляя внутри него только головку. — умоляй, сука, — приказывает мужчина, громко шлёпая его по покрасневшей заднице. чонина тянут за волосы, заставляя поднять голову выше. он старается сфокусировать взгляд хоть на чем-то перед ним, но безуспешно сдается. все вокруг сливается в одно белое пятно вперемешку с чувством заполненности. задница должна бы уже начать болеть от количества членов так бесцеремонно воспользовавшихся ей в качестве дешёвого мастурбатора. но у чонина почему-то болит только узел внизу живота затягиваясь от нарастающего с каждым толчком возбуждения. чонин хочется насадиться самостоятельно, но руки лапающие его со всех сторон, удерживающие волосы и до алых следов шлепающие по заднице, не дают даже пошевелиться, только нелепо что-то бормотать себе под нос. с очередным, наиболее болезненным из всех, шлепком до ушей долетают чужие грубые слова, приказывающие умолять, и кто чонин такой чтобы ослушаться? сегодня не он хозяин своего тела, сегодня он жалкая бездушная игрушка, которая не годится ни на что больше, чем трахать ее. после того, как чонина окончательно сломают, его, вероятно, просто выкинут на помойку, как делают со всеми игрушками пришедшими в негодность. — пожалуйста… — тихо шепчет он. — пожалуйста, прошу, трахните меня хорошенько… умоляю, кончите в меня, каждый из вас, пожалуйста, я хочу чтобы вся сперма сегодня оказалась во мне, умоляю! — чонин чувствует себя как в бреду. все, на что он способен сейчас, это стонать и дрожащим голосом бормотать мольбы воспользоваться им. настолько жалкие, что кажется ещё чуть чуть, и он мог бы расплакаться, если бы его не насадили на чей-то жирный член. у чонина красивый голос, особенно когда с его припухших губ слетают такие слова. жалкие и грязные, не стоящие ничего, совсем недостойные хорошего мальчика, принадлежащего детям, но толпу это только распаляет. мужчина за спиной яна резко тянет его за бёдра к себе, насаживая на член, а сзади кто-то громко предлагает натянуть эту ненасытную шлюху на два члена сразу. под одобрительный гул, на балконе чан крепче вцепляется в руку минхо и выжидающе смотрит вниз, туда, где чонина дёргают по столу от одного мужчины к другому, и в его заднице оказываются всё новые члены. никто, однако, не даёт яну того, чего он так хочет. кто-то даже демонстративно кончает ему на спину, а кто-то спускает ему глубоко в горло, не позволяя закашляться, чтобы точно проглотил. на балконе дети сходят с ума. они путаются в руках, своих и чужих, в одежде, но ничего не говорят и чан предупреждающим шипением затыкает всех, кто начинает скулить и стонать — сегодня всё внимание должно быть на чонине и на его развязных стонах и всхлипах. к тому же, когда они вернутся домой, они успеют накричаться. двое из гостей выставки берут чонина за подбородок, заставляя смотреть на себя, и трахают какого-то милого мальчика, который тоже пришел полюбоваться на яна. трахают, не отрывая при этом взгляда от чонина и продолжая говорить ему о том, как же он (кажется, его зовут джисок? его семья иногда появлялась в доме детей, но чонин никогда с ними не говорил) хорош, в отличие от чонина. жалкого, отвратительного и использованного. сегодня он должен быть в центре внимания и хоть яну в этот момент кажется, что это не так, абсолютно все взгляды в зале обращены только на милые струйки слез, которые текут по его щекам. и стоит чонину отчаянно попросить, обещая, что он будет хорошим и сделает всё что угодно, чтобы удовлетворить их всех, джисока быстро оставляют прямо на полу, тут же забывая даже как он выглядит. чонин теряет счёт времени — и членов, на которые его натянули. на столе, стоя и лёжа на холодном полу, быстро и до безумия медленно, заставляя яна кричать и плакать и затыкая ему рот. выбивая из него душу и заставляя его делать всю работу. гости выставки издеваются, унижают и наслаждаются тем, как чонин разбивается на куски, теряя связь с реальностью. его разъёбаным видом и дыркой наслаждаются все, снова и снова накачивая спермой. вот чонин слышит, какая он мерзкая, ненасытная шлюха, от хонджуна, который так бесцеремонно запихивает свой большой член яну в глотку. его чонин никогда не видел, но он стонал и кричал в кабинете чана достаточно громко, чтобы запомнить его голос. хонджун долбит горло сегодняшней игрушки и говорит ему, в общем гомоне, насколько он отвратительный, раз лезет на каждый член, который видит и пускает слюни на всех, кто пришёл посмотреть на него. он называет чонина блядью, а чонин только скулит и кончает от этого сильнее, и стоит киму наконец освободить его рот, он судорожно кивает, соглашается. да, он чёртова шлюха, да, он хочет каждый член, который видит, внутри, он жалкий, он самая настоящая дешёвая шлюха. ему так нравится, когда его так называют, и сразу после этого кто-то снова хвалит его и зовёт хорошим мальчиком. а вот кто-то подхватывает чонина на руки: раздвигает его ноги, а чонин опирается на чужие плечи, скуля на ухо. ян не видит лица, но точно знает — это сэрим. он часто встречается с чаном, что-то обсуждает в гостиной, и пару раз между его ног чонин даже замечал макушку сынмина. и пару раз чонин видел его на коленях чана. а сейчас сэрим держит его под коленями, пока вокруг толпятся другие гости и стараются рассмотреть получше. сейчас чонин уже ничего не видит — он жмурится и плачет от удовольствия и от злых слов, которые вперемешку с похвалами слышатся вокруг, пока его покрасневшую от шлепков и безобразно растянутую задницу снова заполняют членом — только это не сэрим. чонин чувствует, как со спины кто-то принимается к нему, с кем сэрим здоровается, будто они встретились случайно на вечерней прогулке, а не зажимают обнажённого и поломанного яна между собой. человека сзади зовут кихо, кажется, но чонину это вдруг становится так неинтересно, когда в его грязную дырку сэрим без особых усилий проталкивает свой член, растягивая ещё сильнее, заставляя яна видеть звёзды и кричать, срывая голос. он судорожно ищет опору на чужих плечах, пока на пол из него вытекает ещё больше спермы, а то, что осталось внутри развратно хлюпает, пока его используют двое одновременно. спорим, этой шлюхе всё ещё мало, — вдруг в толпе разносится общая мысль. ненасытная дрянь, – шепчет на ухо чонину кихо. чонин и правда ненасытная дрянь: ненасытный до членов, до унижений, до удовольствия, и в этом гости выставки готовы пойти ему навстречу. они готовы издеваться над игрушкой часами, унижать, показывая, где место развратной, мерзкой шлюхе. сотня человек внезапно становятся единым организмом, желающим только чонина, его слёз и боли: сэрим отпускает его на пол, будто отвратительный груз, и все расступаются. вокруг чонина возникает непозволительно много пустого пространства, и он готов ползти по холодному полу, чтобы прибиться к чьим-нибудь ногам, лишь бы не оставаться одному. верёвок на нём давно уже нет — наверное, кто-то срезал, пока трахал его. кажется, все в зале говорят одновременно — или чонин настолько обезумел от удовольствия. со всех сторон он слышит насмешки, слышит, как все они обсуждают его, то, как у него трясутся и разъезжаются ноги, а ещё слышит громкую команду: он должен хорошо попросить, если хочет, чтобы к нему прикоснулись ещё раз. а чонину хочется, у чонина ломка, ему нужно, чтобы во рту был хотя бы один член, желательно — абсолютно всегда. а ещё он не может не послушаться, так что, едва перебирая ногами и руками, он ползёт, словно грязное животное, к кому-то: сил не хватает, чтобы поднять голову и посмотреть в глаза. сил яну вообще не хватает: даже на то чтобы ползти, так что он едва не клюёт носом в пол из-за трясущихся рук, а гости выставки ждут, когда он наконец сломается. грязный и слабый, едва собирающий себя из осколков, чонин наконец оказывается у чьих-то ног. «пожалуйстапожалуйстапожалуйста» — тихо лепечет он, не поднимая головы, но ему помогают, хватая за волосы: — повтори, — приказывает незнакомый чонину мужчина. — пожалуйста… но он получает только сильную пощёчину. его отталкивают, называют жадной шлюхой, издеваются, и чонин может только с трудом сесть на колени: он здесь никто, чтобы возражать, и должен удовлетворить гостей. так что он снова ползёт к чьим-то ногам, умоляя и сбивая колени почти в кровь, но не получает ничего. или получает слишком много. у него горят щёки от ударов, ноги и руки — от усталости, пока кто-то пользуется его ртом слишком грубо и слишком мало, так, что чонин в конце концов падает на пол, задыхаясь, пока возвышающиеся над ним люди смеются. они вольны делать с ним, что захотят — но почему они выбирают ничего не делать? чем громче чонин плачет и просит, тем хуже ему самому. потому что кто-то выуживает из кармана нож-бабочку, наверняка очень дорогой — чонин видел похожий у хёнджина. и на секунду он успевает испугаться: видимо, плохо старался. и дети на балконе, должно быть, напряглись бы, если бы им было дело до его жизни. но тэён, о котором часто говорил феликс, не собирается истязать чонина. он только хочет разбить его сильнее. так что он трахает чонина в центре круга сложенным ножом, холодным и доводящим яна до скулежа, потому что он такой блять маленький для его растраханной и ненасытной дырки. это унизительно, но это всё, чего заслужил чонин, насколько бесполезный, что не смог даже нормально попросить, как было велено, так что теперь он плачет и умоляет, стоя на четвереньках посреди круга, но никто не готов дать ненасытной шлюхе то, чего он так отчаянно хочет. он ревёт и подаётся назад, потому что мало и потому что это всё неправильно, но так, блять, хорошо, он даже льёт слёзы, потому что не может получить хотя бы один член. и пока гости выставки потешаются над чонином, чан и дети наверху только наблюдают за этим. наверняка, они разочарованы. густой и горячий воздух в зале вдруг сотрясает громкий щелчок. чан спускает затвор пистолета. чонин знает, что это его любимый и знает, сколько жизней он забрал, но бояться не получается: страх только сильнее разгоняет возбуждение по венам. зато боятся толпящиеся вокруг люди, потому что в их глазах чан — безумец. потому что на их глазах он уже убил одного члена своей семьи и убил за одного из них. но на выставках не проливается кровь, это правило, из которого не бывает исключений, и чан не посмеет его нарушить. он может только пригрозить — чонину, конечно. он бросает с балкона заряженный пистолет, будто не знает, что он может выстрелить. будто не знает, что его поймает юта, с которым дети знакомы только через официальные встречи. будто не знает, зачем используют этот пистолет. — открой ротик, — дуло оказывается прижато ко лбу чонина. всего одно неосторожное движение — и он мёртв. одно лишнее слово — и ему намеренно выбьют мозги, так что чонин слушается. и чонин глупо надеется, что вот сейчас его снова трахнут в рот, но никто из гостей и не думает удовлетворять его желания. вместо этого юта плюёт ему в рот — отвратительно, но чонин скулит и едва сдерживается, чтобы не попросить ещё. а затем любимый пистолет чана оказывается у чонина во рту. холодный метал бьют ему о зубы и кажется, он слышит угрозы спустить курок, если вздумает дёргаться. и боже, это возбуждает. чонин чувствует себя грязным и использованным (совсем не удивительно, стоит только взглянуть на текущую из его задницы сперму), а ещё безумно уставшим, но кажется, выставка не закончится никогда. кажется, прошло уже несколько часов. или, может, сутки. а может, несколько суток — чонин может лишь прикинуть, сколько человек спустили в него сегодня. и когда кажется, что вот-вот и он сломается, упадёт и больше не сможет подняться на трясущихся руках, раздаётся оглушительный выстрел. чонин действительно падает, а люди в кругу расступаются дальше. по мрамору дальней стены зала ползут трещины от пули, и с трудом подняв голову, чонин видит в руке чана ещё один пистолет. должно быть, этот принадлежит минхо. гости выставки знают — время вышло, и игрушка снова принадлежит семье. больше его трогать нельзя, иначе следующая пуля попадёт промеж глаз. а чонин думает, что следующая окажется в нём. дети спускаются вниз, их быстрые, но чёткие шаги чонин слышит всё ближе, а затем внезапно оказывается прижат к чьей-то груди. явно не чана — потому что он говорит о чём-то гостям, наверное, ещё одну речь, которую чонину не слышно за шумом в ушах. судя по костюму, это чанбин. он, кажется, совсем не брезгует прикасаться к яну и держит его, кажется, почти бережно. мир вокруг гремит тяжёлыми шагами гостей, их довольными голосами, грохотом сердца — чонина собственного и чанбина. чья-то рука прикасаться к яновой макушке, и в этом прикосновении он узнает чана. — ты хорошо постарался, йенни.