Студёная ночь

      Ноги согнуты в коленях, подобраны к телу и обхвачены руками. Снег ползет в обувь и, тая, оставляет за собой сырые ледяные зоны, где щиколотки уже и не чувствуются. Бедра что ни на есть натурально дрожат, и зноба противно, сводя, ползет в икры. Даня головой рад бы откинуться к стволу сосны, у которой сейчас сидел, оперевшись сначала спиной, а после попросту свернувшись в уязвимую для жгучего человеческого языка позу, когда по нутру разливается чувства того самого конца, того самого поворота не-ту-да, той самой ловушки судьбы. И позу, кое-как спасающую от стужи, кажись, сдавливающей со всех сторон, проникающей в любую щель и лихо хохочащей над бесполезными попытками задержаться в этом мире ещё немного, задержаться в этом лесу ещё немного, прочувствовать последнюю мысль, зачуять последний снег на голой коже и иней на собственных ресницах, оставляя силы на одну лишь льдинку из глаз.       От тьмы всепоглащающей и расстилающейся жадно сквозь стволы сосен, спасали последние малейшие намёки на свет, отражающиеся в кусачем грубом снегу, покрытым острой коркой от ледяного дождя. Не слышно ничего. Тайга пугала и больше не казалась столь красивой, как в первый раз, как в последний раз, что оба были встречены и проведены с ним.       Дами не слеп, не глух, не бессердечен, не свободен. Тянующие месяцы день за днем стягивали изнутри его грудь, сдавливали медленно и болезненно ребра, чтобы те острыми концами распарывали лёгкие и сердце, чтобы желудок с печенью насквозь, высвобождая из тела хлипкого и больного душу. В голове путались свои пальцы и вместе с тем фантомно ощущались чужие, что тянули бы не так сильно, что не стали бы вырывать волос, а лишь нежно гладили, вплетаясь межь прядей. Уинстон выл. Дамилола выл. А Ваню хотелось забыть, выбросить и затопить, но буквы имени как гвоздьми вбивались в затылок, не давая покоя днем, вечером, ночью и особенно утром, когда в глазах заслезивших отражался алый, кровавый рассвет, который может был красив, но виделся как перерезанное небу горло после пары тех рассветов, что Уинстону удалось увидеть плечом к плечу с ним.       — Почему ты меня оставил.       Дамилола стоял прибитым к земле, скованным полностью. Губы поджаты до белого, а взгляд полностью потерян.       Даня слышит, Даня помнит, Даня помнит и слышит в своей голове этот голос каждый день, каждый час, слышит и прокручивает по новой все фразы, что были сказаны Ваней за то время, пока они с Данилой были вместе.       — Вань, пожалуйста. — силы не хватит, чтобы встать, силы не хватит чтоб хотя бы извиниться прямо сейчас.       Шаги приближаются к оледеневшему телу, и немая, неоглашенная просьба выполняется. Руки заводятся за шею, центр Даниной тяжести сменяет местоположение, и медленные движения тянутся в еле знакомый путь. В перчатках сжимаются вовсе голые, дрожащие неистово, красные пальцы и Дами подносит их к своему рту, выдыхая в них собственное тепло, которого у него сейчас в разы больше, чем у жертвы сурового зимнего таежного леса, рисковавшей стать очередным заголовком новостей, предупреждающих не ходить в студёные ночи в густые леса.       В доме, знакомом Дане, светло, а жара мгновенно приумножает ощущение онемения так, что через пару минут, отгоняя морозность, бедра будет жечь, икры продолжит сводить с другой, чуть мягче, силой, а рукам потребуется немало времени, чтобы вернутся к ощущениям хоть каким нибудь. Уинстон сажает трясущееся, сжатое тело на знакомую постель, стягивает с ног даниных сырые полностью ботинки с носками и уложив те на печь, разогретую и жгучую, надевает ему чистые, тёплые, шерстяные.       Даня сопротивляться не может: ни физически, ни морально — в глазах ваниных нечитаемо ни грамма злости, ни грамма недовольства: только прежняя обида, прежний испуг, прежнее чувство вины, перемешанное с новой тревожностью: "Зачем, зачем, зачем он снова здесь?"       — Ты мог умереть там. — голос не отражает ни единой эмоции, нет ни намёка на грубость, на претензию, на заботу тоже. Это сухая констатация факта.       Молчит.       — Я бы советовал тебе, — Дами с угла комнаты, из комода, несёт безформенные, зато чистые и сухие штаны, и такую же неплотную футболку, зато чистую, зато тёплую, — переодеться, если ты все таки хочешь обезопаситься и уйти отсюда с минимальными последствиями, вроде простуды, ангины, или больных суставов..       Даня всхлипывает, в том же треморе старается снять куртку, но руки не слушаются, пальцы вовсе. Уинстон помогает, отложив принесенные вещи.       — Можно я не буду уходить отсюда? — на данино голое, красное тело тёплыми руками, случайно касающимися голых рук и спины, натягивается футболка вместо сырых и промерзших кофты и куртки.       Его очередь молчать.       Дамилола садится на ту же кровать, взгляд убирая в пол, в руках сжимая серую ткань.       — Пожалуйста. Если ты не хочешь меня видеть, я уйду с рассветом, дай мне только согреться. Полгода ты из моей больной головы не выходишь, я полз на стены от вины, от чувства упущенного, от желания быть всё-таки рядом с тобой, Ваня. Быть в твоём лесу, быть в твоей постели, быть в твоих объятиях, быть руками и ногами в тебе и в твоём радостном, увлечённо рассказывающем о чем угодно голосе, в твоих карих глазах, Вань.       —... Скажи ещё раз последнее слово. — шёпот он произносит, кажется, тише даже треска печи.       Даня тянется рукою в ванины такие же густые, как летом, волосы, — Вань, Ванюш,..— и притягивает пошедшее уже тёплыми слезами лицо, касаясь губ напротив нежно, аккуратно. И только после того, как на руке даниной холодной оказывается тёплая ладонь, что не отталкивала, а только гладила, а сам Ваня инициативно отвечает в поцелуй, Данила уводит их вдвоем на постель, стянув теперь самостоятельно уже ванину куртку. Алексеев виснет над Даней, перенимает почти всю инициативу, рукой одной держась навесу, а второй оглаживая холодную шею, отдавая всё тепло, что сам имеет. Непривычно, но к знакомой и желанно родной шее Ваня льнет, утыкается носом и ложится к Дане на плечо, руку укладывая на его грудь.       За окном собачий холод, снег и гололёд. Страшная, зубастая темнота, пожирающая звук и свет, шастающая межь высоких сосен и редких берёз и осин.       Странно Дане, наверное, как вариант самоубийства, было выбирать блядский мороз и лес. Он не был уверен совсем, что дойдёт до ваниного дома, до ваниной опушки, или что зайдёт хотя бы именно в тот лес, в который заходил в страшном пьянстве и отчаянии, а выходил в страшном непонимании, в испуге и вместе с тем неправильным желанием.       Придётся Данилу многому учить в лесу, придётся уживаться с ним и переживать снова привязанность, снова тревогу, снова тысячи разговоров о правильности даниного поступка, о правильности ваниных действий, о нормальности того, где и что они делают, и как к этому пришли. Может они обречены на сумасшествие, может они нагнули только что судьбу, предвещавшую обоим смерть и безпросветную тоску, довевшую бы однажды до того самого исхода. Может это просто данин паршивый трип? Может это просто ванин ночной кошмар, после которого он будет ещё долго отходить? Может так быть не должно?