Побочный эффект

      Расслабившись, Сережа почувствовал, как его голова на плече Олега наполняется той приятной тяжестью, которая может легко погрузить в сон. И был соблазн ей отдаться, однако Олег и его все еще твердый член, упиравшийся в Сережину ногу, перекинутую через его бедро, по-прежнему требовали внимания. Сережа согнул ногу в колене и вжал ее в горячую плоть, показывая, что он помнит, обещая больше. Движение потребовало усилия, на которое ушли последние ресурсы его тела, вялого и непослушного после едва отступившего оргазма. Но Олег коротко втянул носом воздух, и это как будто придало Сереже сил. Он подвинул голову, выгнул шею, чтобы поцеловать Олега под скулой, и только тогда Олег медленно, шумно выдохнул. Пальцы его левой руки лениво прошлись по Сережиному позвоночнику вверх и зарылись в короткие, лишь несколько дней назад выстриженные волосы на затылке. — Ты как? — тихо спросил он. Когда Олег говорил шепотом, натужной хрипоты в его голосе было почти не слышно. Сережа потерся носом о его шею, коснулся губами кадыка, а потом устроил голову у него на груди. — Нормально, — сказал он. — Сейчас. Отдышусь немного. Как ты хочешь… — Не обязательно, — перебил Олег, на этот раз громче, и теперь голос прошелся по слуху наждачной бумагой. — Ты засыпаешь, я же вижу. — Не-а, — сказал Сережа, но рука Олега принялась размеренно гладить его по волосам, его голова сползла еще ниже, и под самым ухом зазвучало тихое стаккато. Про сердце Олега нельзя было сказать даже, что оно билось или стучало, нет, оно пульсировало так нежно и вкрадчиво, что хотелось взять его в ладони и то ли приласкать, то ли… сжать изо всех сил, пока оно наконец не загрохочет так же, как грохотало Сережино, вторя оглушительному грому выстрелов: раз — его ладонь на груди Олега дрогнула, судорога прокатилась по руке и ударила в плечо. Он стрелял тогда, конечно, не впервые, и все-таки делать это ему на тот момент не приходилось давно, и от отдачи сперва было больно, но только от отдачи, только в руке, и тогда он выстрелил еще: два — его пальцы зацепили рубец у Олега возле ключицы, попытались погладить новую, продубленную кожу, но дрожь не прекращалась, и вместо того, чтобы погладить, он рассыпал вокруг рубца нервную дробь; потом собрал непослушные пальцы в кулак, словно сжимая рукоятку пистолета, которая мгновенно стала влажной от пота, и если бы пистолет хотя бы тогда выскользнул из его руки! — но он не выскользнул, и ему пришлось стрелять опять: три — и он подобрал колени к животу, он потянулся обнять их руками и перевернулся на другой бок, отталкивая Олега, снова отталкивая, и ему хотелось бы сказать, что в тот раз, в тот ужасный раз он сделал это бессознательно, что это был вовсе и не он, а Птица, Птица, который люто ненавидел Олега, вот только Птица был частью него, и до сих пор он все помнил, он никогда не сможет забыть, особенно теперь, когда Олегово самопальное лечение наконец начало приносить плоды и все его личности стали пусть и слепленной как попало, но одной, хотя он по-прежнему чувствовал каждую из них и мог, не хотел, но мог вновь стать Птицей и вновь нажать на спусковой крючок: четыре — Олег что-то говорил ему — нет, Олег не говорил ничего, он бы просто не успел, это для Сережи выстрелы растянулись в вечность, но в реальности они заняли всего пару секунд, и Олег лишь широко раскрыл глаза, он не почувствовал боли предательства, не в тот момент, только потом, когда пришел в себя на больничной койке, а может, даже и не тогда, он ведь заставлял себя верить, что Сережа не хотел этого, что произошла какая-то ошибка, однако единственной его ошибкой стало то, что в последний раз он промазал: пять — голову сковало невидимым обручем, в голову, он должен был стрелять в голову, да он и думал, что попал в голову, он думал, что Олега больше нет, и Птица ликовал, но и сам он считал, что это правильно, потому что он тоже не собирался выжить, потому что они оба были грешниками, и любовь, увы, не искупила их грехи. Олег исчез и, наверное, его вообще не было. Сережа лежал на кровати один, скрючившись в позе эмбриона, а Олега не было здесь никогда, он никогда не приходил, никогда не спасал его, его не было рядом уже несколько лет — с тех пор, как он погиб от Сережиной руки. Сережа не мог открыть глаз. Он не знал, что увидит, если откроет их. Тюремную камеру? Больничную палату? Адские котлы в настоящем, посмертном саду грешников? Он не хотел знать. Он подтянул ноги выше, к груди, склонил голову и зарылся лицом между колен. Горло саднило, и он чувствовал, что не может говорить и не может даже заплакать, хотя в рыданиях никакого смысла, конечно, не было. В следующую секунду чьи-то пальцы коротким движением прошлись по его волосам, обвели ушную раковину и попытались залезть под скулу. Доктор, тюремщик? Товарищ по несчастью? Сережа только опустил голову еще ниже, вжимая лоб в колени. Кто-то что-то сказал, и он не мог разобрать слов, не мог найти воли даже на попытку прислушаться. Пальцы, мазнув его по бедру, все-таки пробрались к его лицу, коснулись губ, а потом взяли его за подбородок и потянули вверх, и он подчинился им, потому что не мог сопротивляться. Голос продолжал говорить, все еще неразборчиво, но негромко и неторопливо, звуча плавно и шероховато, как перекатывающее гальку вечернее море. Пальцы выросли в ладонь и держали его лицо, в то время как другая рука, сдавив с двух сторон челюсть, силой раскрыла ему рот и вложила под его язык что-то небольшое и чуточку сладкое — две таблетки, понял он, когда они уже почти растаяли, а когда они растаяли совсем — две таблетки транквилизатора, — и только после этого звучащий как море голос обрел тон, тембр, не похожую больше ни на что трескучую хрипоту и, самое главное, смысл: — … хорошо, Сереж. Спокойно, успокойся, все будет хорошо, малыш, все… — Не называй меня так, — глухо произнес Сережа, — блядь, никогда. — Ладно, не выебывайся, — чуть помедлив, сказал Олег и, выпустив его подбородок, быстро перехватил за шею. Со стороны жест, должно быть, выглядел грубо, но Сережа давно знал, что доверять своей правой руке Олег может только в таких коротких и выверенных движениях. Попытавшись сглотнуть ком в горле, он ощутил, как его кадык толкается в ладонь Олега. Во рту от таблеток было липко и почти сухо. — Дышишь? — спросил Олег. — Дышу, блин, отвали. — Давай глубже дыши. Носом вдыхай. — Волков… — Ебать, вдыхай, а? Сережа, зажмурившись крепче, втянул носом воздух. Глубоко не получалось и хотелось заскулить от бессилия. Он закусил нижнюю губу. Олег сказал: — Еще. И потом снова: — Еще. И еще, и еще, пока не наполнились наконец легкие, и грудь не поднялась, и не получилось подавиться от избытка воздуха и всхлипнуть — вот, прости господи, достижение. Но для него это и правда было достижение. — Молодец, — сказал Олег. — Выдыхай нормально. — Сука, — произнес Сережа на выдохе. — Да ничего, эти колеса хотя бы помогают. После еще нескольких вдохов и выдохов Олег отпустил Сережину шею. Его ладонь на пару секунд сжала Сережино плечо, а затем легла ему на затылок и опять зарылась в волосы. По коже головы побежали мурашки. Пальцы помассировали у основания черепа, медленными движениями пробрались к макушке. — Перестань, — сказал Сережа. Его руки, до сих пор державшие коленки, едва ослабли, но теперь дрожь, и сладкая, и нервная одновременно, уже покатилась по шее и плечам в запястья и ладони, в спину и поясницу, заставляя все мышцы звенеть от зудящей жажды движения. — Тебе неприятно? — Меня от этого раздергивает. — Вряд ли от этого, — сказал Олег, но прекратил шевелить пальцами и положил ладонь Сереже между лопаток. Так было немногим лучше. Нисколько не хуже. Черт его знает. — Почему? — Тебя и так постоянно раздергивает. Ты все время жалуешься. Это побочки от адов. Ну или от нейролептика. — Ну бля, извини, — Сережа невольно стиснул зубы. — Я же не к тому. Сейчас транки, может, снимут это, потерпи. — Что там побочки. М-м… Набор веса, рвота, потеря либидо, летальный исход… Ты со мной, в общем, еще легко отделался. — Летального исхода нету в списке. — А, ну тогда ок. Тогда все в порядке. — Есть суицидальные мысли. — Да? Зашибись. — Ты себя нормально чувствуешь? — Лучше не бывало. — Серый, ты ебанат. Я за тебя волнуюсь, понятно? — Понятно. Чего тут непонятного. Сережа наконец убедил мышцы бедер немного разжаться и опустил ноги ниже, а руки убрал от груди и поднял к лицу. В такой позе открылся его живот, и он почувствовал себя диким зверем, уставшим и голодным, но увидевшим человечий огонь, угловатым комком из агрессии и надежды. — Ты мне можешь, ну, говорить, если хочешь, — сказал Олег. — В смысле, все что хочешь. Все что хочу, подумал Сережа, и чуть не рассмеялся. О чем тебе говорить? О том, как мне стыдно, что я втянул тебя во все это? О том, как часто мне хочется вырвать собственное холодное сердце за то, что я тебя едва не убил — хотя почему едва, в своих мыслях я убил тебя, я же был уверен, что ты погиб? О том, как мерзко мне от того, что теперь выпустивший в тебя пять пуль ублюдок стал частью моей кривой личности, как противно осознавать, что я от него не избавлюсь, что единственный путь к контролю над моей болезнью — ужиться и с ним, и с тем, который может только лежать, скрючившись, зажавшись, зажмурившись и едва дыша, но не имея смелости прекратить дышать вовсе? О том, как я все время хочу оттолкнуть тебя, потому что ты не можешь просто быть со мной, это или стокгольмский синдром или очень долгий и запутанный план мести, и лучше бы это было второе? О том, как я боюсь, что не отталкиваю тебя лишь потому, что себя наказываю, и как боюсь еще больше, что это чистой воды эгоизм, ведь без тебя мне не выжить, а я все еще хочу жить? А может быть, о том, с какой горечью я вспоминаю наше, в общем-то, счастливое детство? Все же идет из детства — и мое желание убивать, и твоя нездоровая привязанность ко мне? Или нет, лучше всего о том, что я тебя люблю, просто, блядь, люблю, Олег — вот об этом мне с тобой говорить, чтобы что, вообще приковать тебя ко мне цепями? Иди-ка ты нахуй. — Если мне будет нужен психотерапевт, — произнес Сережа со всем презрением, которое сумел в себе собрать, — я тебе сообщу. — Тебе нужен психотерапевт, — равнодушно ответил Олег. — Одни таблетки не панацея. Я бы уже кого-нибудь нашел, но мы ни за какие деньги не купим уверенность в том, что этот кто-то будет молчать. Если только отыскать еще такого же отбитого, как Рубинштейн. — Боюсь, он один такой, — протянул Сережа. — Мой любимый доктор Менгеле от психиатрии. Знаешь, скучаю по нему немного. Он не хотел говорить об этом, каждое саркастичное замечание казалось ему склизким ошметком собственного мозга. Он думал о том, как мелко дрожит его до сих пор беззащитно открытый живот и как мокнет от контакта с его разгоряченной кожей ладонь Олега, по-прежнему лежащая у него на спине. — Он тебе психику нахер сломал, — сказал Олег. — Может быть. Хотя не то чтобы до того она работала безупречно, а? И, в конце концов, это Рубинштейн заставил меня принять то, что мое «я» тупо раскололось. Тут уже стало самоочевидно, что надо бы подсобрать его вместе, как было. Или хотя бы вроде того, как было. Правда, потом я сделал главной не ту личность, да? — Сережа рассмеялся, но звук вышел отрывистым, истеричным, похожим больше на вопль. — В общем, какие бы он там ни имел насчет меня амбиции, можно сказать, что он мне помог. Типа, э-э… как ранняя смерть родителей помогает ребенку осознать, что рассчитывать в этом мире можно только на себя. Ключевое слово, допустим, «помогает». От этой слишком длинной речи во рту совсем пересохло. Сережа сделал попытку облизать губы, но слюны не было. — Хм, — задумчиво произнес Олег. — Интересно. — Что интересно? — Да так, есть одна идея. — Какая? — Потом. Я еще обдумаю. — Волков… — И вообще-то ты можешь рассчитывать на меня. — В этом мире? — Ну да? — А в загробном? — Сережа выдавил смешок. — И почему тебе обязательно надо всем глумиться? — А это защитная реакция. Ты же читаешь всякие статьи, книжки по психологии, должен понимать. — Больше по психиатрии читал. Нужно было как-то тебя вытягивать, я не мог просто прийти в аптеку и спросить колес для моего друга-психопата, тем более не в Германии. — Угу. Они бы решили, что это пранк, причем весьма топорный. — Они бы копов вызвали скорее. А книжки по психологии для каких-то долбоебов. Или, может, я не знаю, где взять нормальные. Но, в общем, там мысли типа того, что бывает такая защитная реакция, подаются как откровения. А что с этим делать, кроме как понять и простить, нихуя не говорится. — Ну так пойми и прости. — Я простил давно. А понял еще давнее. Тебе получше? Без шуток щас давай. — Да. В горле только пересохло. — Я тебе воды принесу, — сказал Олег и убрал руку с Сережиной спины. — Забей. — Ты же пить хочешь. — Не так сильно. — Я быстро. Матрас спружинил. Сережа сцепил пальцы рук, подтащил их ко лбу, сжал веки туже и произнес: — Олег, просто не уходи сейчас, ладно? Это получилось совсем тихо, жалобным и заискивающим голосом Тряпки. Который тоже, увы, был частью Сережиной личности. Которому иногда все же хватало смелости. Несколько мучительных секунд жаркого стыда, и Олег сказал: — Ладно. Конечно. Матрас просел. Спружинил, просел опять. Шелест простыни, шорох отодвигаемого в сторону одеяла. Наконец губы Олега коснулись Сережиной шеи сзади, грудь прижалась к его спине, а рука — левая, здоровая, — обхватила Сережу поперек живота, и тот задрожал с новой силой, однако длинные пальцы ласковым движением провели по коже вверх и вниз, вверх и вниз, и дрожь начала утихать, и до спокойствия было еще далеко, но вот теперь действительно начало становиться лучше не только физически, и, может, этого не случилось бы без таблеток, однако без Олега этого не случилось бы совершенно точно. — Так? — спросил Олег спустя несколько минут, которые показались Сереже секундами. Его губы легонько пощекотали Сережин затылок. — М-м, — промычал в ответ Сережа ни утвердительно, ни отрицательно. Он не желал окончательно сдаваться Тряпке, который хотел только лежать с Олегом именно вот так и ничего кроме, но защитного сарказма в нем тоже оставалось на донышке. — Засыпаешь? — по-своему понял его реакцию Олег. — Поспи, не борись. От транков всегда в сон клонит. Спать действительно хотелось, однако из чувства противоречия Сережа мотнул головой и даже сумел наконец открыть глаза. Верхнее освещение Олег погасил, видимо, пока он лежал в приступе ужаса, горела только лампа на прикроватной тумбочке, но свет едва пробивался сквозь ее густо-матовый абажур, а на улице, похоже, совсем свечерело, и комната была погружена в полумрак. Углы, как и всегда, терялись во тьме, которая в плохие дни таила кошмары, и плохих дней до сих пор было больше, чем хороших. Но не сегодня, не сегодня, сказал себе Сережа, и все-таки не успел остановить очередную судорогу, дернувшую позвоночник. — Ну не надо, — Олег поцеловал его в плечо и притянул к себе ближе, одновременно придвигаясь сам, вжимаясь бедрами в его ягодицы. — Все лучше. Правда. Нынешние таблы уже неплохо подходят, ты на них по крайней мере не лежишь пластом, как раньше. — Не всегда лежу, — поправил его Сережа. Член Олега толкнулся в выемку между его ног. — Не всегда, — согласился Олег. — Иногда я даже встаю. — Уже чаще, чем иногда. — Иногда у меня даже встает хуй. — М. — Но в основном я все еще представляю собой жалкое зрелище. — Неправда. Сережа легонько вздохнул, почти против воли наслаждаясь ощущением того, как член Олега, увеличиваясь в размерах, все сильнее давит на его бедра и мошонку. Он едва сдерживался, чтобы не податься навстречу или сдвинуться так, чтобы ствол лег ему между ягодиц, хотя сам толком не понимал, зачем нужно сдерживаться. — Тебя возбуждает моя беспомощность, — сказал он. Это должно было прозвучать как шутка, но прозвучало, наверное, как-то иначе, потому что Олег немного помолчал, прежде чем ответить: — Меня возбуждает твое тело. — Одно другому не мешает. — Твоя беспомощность меня, скорее… устраивает. Ну, знаешь, когда ты был полон сил, то, конечно, наворотил дел. — Справедливо, — Сережа сглотнул сухой воздух. — Отчасти я согласен. Мне и правда лучше было бы оставаться овощем. — Я не это имел в виду. — Я знаю, не ссы. Но в каждой шутке… — Ты же помнишь, что я не умею шутить? — Это просто так кажется на фоне моего искрометного чувства ю… — Да погоди, дай мне сформулировать. Ладонь Олега, все это время продолжавшая лениво гладить Сережин живот, опустилась ниже, массирующим, как будто задумчивым движением зарылась в волосы у него в паху, обхватила член, который весь поместился в ее горсть. Сережа знал, что сегодня, а то и завтра у него уже не встанет — ему еще повезло, что антидепрессанты и антипсихотики не совсем убили его либидо, однако двойную дозу транквилизатора никакая ласка побороть не могла, — и все равно это было приятно. Он откинул голову назад, Олегу на плечо, и Олег тут же поцеловал его в шею — не машинально, а привычно. Черт побери, уютно — и до чего же ужасное слово. — Короче, — сказал Олег. — Меня устраивает, что у нас нашлось время на твою беспомощность. Что нам удалось исчезнуть со всех радаров, и у тебя есть возможность отлежаться, хоть овощем, хоть полуовощем, хоть тряпкой или кем ты там себя называешь. Возможность подумать и все такое. А у меня — время поставить тебя на ноги. Только тут без твоей помощи, в конце концов, не обойдется. Я делаю что могу, но в итоге половину все равно должен сделать ты. Ну, когда будешь готов. А пока я буду о тебе заботиться. И ты начнешь сейчас кричать, что в моей заботе не нуждаешься, но агрессия — тоже защитная реакция, и я тебе сразу скажу, что ты в ней все-таки нуждаешься. Пока что. Для Олега это был уже очень длинный спич, к концу его голос звучал даже глуше, чем обычно. Сережа приготовился к тому, что язык его, враг его, сам по себе выговорит в ответ что-нибудь оскорбительное или сопливое, но тут Олег добавил: — Это, может быть, немного меня возбуждает. Чуть-чуть. Сережа с облегчением фыркнул и сказал: — Да не начну я кричать. — В лицо, правда, отчего-то ударил жар. — Я себя в зеркало видел. Когда смог до него доползти. Олег хмыкнул, но ничего не ответил, и Сереже пришлось спросить: — Что? — В Венеции ты на меня кричал, помнишь? И ты разбил там зеркало. — Ну блин, — Сережа скривился. — С этими выебонами, пожалуй, покончено. — Не зарекайся. Боюсь, без выебонов ты уже не Сергей Разумовский. — Я уже хер знает, кто такой Сергей Разумовский, — пробормотал Сережа. — Бывший миллиардер, бывший филантроп… — У нас есть деньги. И мы достанем больше. Не беспокойся об этом. — Да похуй на деньги. Бывший плейбой… — Вот это я вообще не понимаю. Ты хоть с одной женщиной появлялся на публике? — Мужчины не считаются? И не так важна женщина рядом, как ощущение, что она там только что была или вот-вот может появиться. Слухи и домыслы — любимое блюдо народа. — Это из твоей предвыборной кампании? — Ой, отстань. Да я даже программист, наверное, бывший. Дай мне сейчас комп, хуй я напишу самый простой код. Нет, наверное, напишу, но в процессе доломаю себе башку. И кто я такой после этого? — Ну, человек, которого я люблю? — Зашибись. Это вопрос что ли? Олег хрипло рассмеялся ему в ухо. Может, от смущения, может, ему действительно было смешно и неважно, как Сережа отреагирует на его слова. И не то чтобы Сережа никогда не получал признаний в любви, но ни разу они не оказывались так внезапны, так неуместны… ни разу от них его сердце не колотилось так сильно. Но он проглотил этот трепет, он не знал, как продолжить. Вместо этого, стараясь придать голосу томности, темного азарта, он прошептал: — Все еще хочешь меня? — Теоретически? — спросил Олег. — Или… — Да блядь, сейчас хочешь? — Ты же понимаешь, что хочу. Но это как-то… — Олегова ладонь снова сжала Сережин безнадежно мягкий член. — Тебе еще не раз придется с этим мириться, — сказал Сережа. — Вот такая ущербная сексуальная жизнь. За это ты сражался с моими демонами? — Ты заебал, — Олег зарылся носом Сереже за ухо и укусил его в шею, пуская по коже волны той яркой боли, которая почти сразу превращается в удовольствие. — Знай, я пойму, если ты будешь гулять от меня к проституткам! — произнес Сережа со всем горьким пафосом, на который только был способен. — Да ты сегодня в ударе, — сказал Олег и, взяв его за плечо, резко перевернул лицом вниз. Сережа только благодарно вздохнул, прислушиваясь к шороху, с которым Олег в поисках смазки шарил то ли по тумбочке, то ли под кроватью. У него не было больше сил иронизировать, возмущаться или, тем более, обсуждать их будущее, он хотел только еще этого смешанного с болью наслаждения, хотел чувствовать себя настолько хорошо, насколько мог в своей ситуации, потому что собственные оргазмы — из-за болезни, или таблеток, или просто, мать его, из-за возраста — уже не приносили ему такого удовольствия, как щемящее напряжение в неудобно вывернутой шее, обжигающий зуд в искусанной коже или мучительная тяжесть, расходящаяся вверх по спине и вниз по бедрам оттуда, где соединялись их с Олегом тела. Может, это и была любовь. Или очередной побочный эффект, нечувствительность к любым стимулам, кроме самых сильных. Ну, или всего лишь комплексы, желание ощутить себя небесполезным и даже нужным. А может, любовь и есть самый ублюдский комплекс, ведь она как ничто другое делает человека уязвимым. Однако бесплодному философствованию в Сережиной голове не осталось места, когда все мысли оттуда вытолкнули пальцы Олега, вновь схватившие его за волосы и больно потянувшие его назад. Надо было подстричься еще короче — да нет, не надо, не надо, так как раз хорошо. Сережа, опираясь на локти, с усилием поднялся на колени. Олег мог быть исключительно ласковым только во время прелюдии или если они просто валялись вместе без особенных перспектив, но когда дело доходило до секса, он будто принимал другую ипостась, деловую, даже дикую, животную. Волчью? Сережа хихикнул и тут же охнул оттого, что кожи между его ягодиц коснулась холодная смазка. Олег, не остановившись ни на секунду, грубым движением сунул в него пальцы и только спросил, с хрипом вдыхая: — Больно? — Неправильно… — выдохнул за него Сережа, — неправильно ставишь вопрос. Олег засмеялся и, кажется, развел пальцы в стороны, свел обратно, вытащил и вставил снова, и Сережа не хотел говорить ему «левее», «правее», «глубже» или что-либо в этом роде, он хотел, чтобы Олег сделал все так, как надо ему самому, потому что он ненавидел чувствовать себя беспомощным, а с Олегом по-настоящему беспомощным он себя не чувствовал никогда, даже в самые первые недели после Сибири, хоть и жаловался теперь на это всякий раз, как оказывался достаточно бодр для жалоб — да он и правда был, в сущности, беспомощнее некуда. — Я тебя тоже люблю, ну, — прошептал Сережа, склонив голову, когда Олег наконец отпустил его волосы и взялся обеими руками за его бедра. Но Олег, наверное, не услышал. Он вгонял свой член в Сережино тело со всей размеренностью, на которую был, видимо, способен, и способен он сейчас был не на многое. Капля его пота упала Сереже на плечо и побежала вниз, щекоча шею. — Не сдерживайся, — сказал Сережа громче. — Я в порядке. — У тебя… — выговорил Олег, — инстинкта… самосохранения… нет. — Спасибо, я стараюсь, — отозвался Сережа, и Олег с хохотом толкнулся в него так сильно, что ему показалось, будто член Олега у него уже в самом животе, где, по слухам, должны в таких случаях появляться бабочки. Только бабочки в животе это, пожалуй, мерзко, а член, ну, хотя бы не метафора. Тут Олег ускорился, задышал часто и трудно, и Сережа решил не высказывать свои мысли вслух. А когда Олег рывком подхватил его, заставив полувыпрямиться, зажал в кольцо рук так плотно, что он едва мог вздохнуть, и впился зубами в его плечо, он позволил себе наконец полностью расслабиться. Это было странно. Он ощущал себя тряпичной куклой в неосторожных руках, мягкотелой и безвольной, однако он доверял Олегу так, что парализующий страх оборачивался раскрепощающим волнением, и, расставаясь с волей в этих железных объятиях, он чувствовал себя свободным. Сколько всего он делал в своей жизни, чтобы почувствовать себя свободным! Может быть, он искал не там, не так. Они качались и качались, в облаке звуков, которые нельзя было бы ни с чем перепутать, и у Сережи так сладко плыла голова, что он забыл и о том, как это начиналось, и о том, как это должно закончиться, и не вспоминал, пока Олег не ослабил хватку, чтобы опустить руку на его член, и, разжав зубы, так до сих пор и державшие его по-звериному за загривок, выдохнул: — Ты как? Нет? — Я нет, — протянул Сережа. — Мне и без того заебись. Верни как было. — Я внутрь, ладно? — Да, да, — челюсть от предвкушения свело, Сережа машинально попытался сглотнуть и понял, что во рту все еще неимоверно сухо и что ему бесконечно похуй и на это, и на что-либо другое. Пусть бы сейчас начался конец света, они не смогли бы остановиться. — Боже, да, давай, пожалуйста. И зубы опять вцепились в его ноющую шею, руки сжали его до ломоты в ребрах, и он снова сказал, что любит, он очень даже старался, но насколько громко он мог говорить, когда воздух почти не попадал в легкие? — и, господи, как хорошо было едва дышать от этой неосторожной любви, а не от ужаса в тисках прошлого с одной стороны и будущего с другой, — но, ладно, в третий раз точно получится, хотя Олег рыкнул совершенно по-волчьи, может быть, и в ответ на признание, но скорее просто из-за того, что оргазм накрыл его как раз в этот момент, и внутри у Сережи стало так горячо, что он представил, как все бабочки сгорают дотла в адском пожаре, все нежно трепещущие крылышки обращаются в пепел — и тогда его обожженное сердце ловят и выносят неумолимо вверх сильные крылья птиц. По крайней мере и он, и Олег знали, что птицы настоящие. По крайней мере их он мог научить любить.