Scared Beast

      — Мне страшно.       Вениамин Самуилович сидит поодаль от некогда волевого человека и набрасывает психологический портрет. Ему ни к чему, знает его, как облупленного, но привычка — дело дурное.       Идеальный пациент потерянно озирается в камере. Ему ни к чему смирительная рубашка — седативные превратили мозги в кашу.       Они не отмыли стены от рисунков Разумовского — не успели, все спешили провести его по официальным данным как невменяемого. Пресекали попытки Дубина и Пчелкиной с визитами, оградили от социума, чтобы добиться его — одинокого ребенка внутри без отца и фигур родительских.       В Игоре сейчас говорит обида — что не спас их всех, что совестно, что видит по ночам темную сторону Сергея, что хочет с ним прекратить спорить. Птицу — он нарекает ту сущность мистического происхождения неопределенным словом, — расписывает ярче художника-пацифиста Разумовского. Ни один детский рисунок не говорил о черепе птичьем на груди, точно большой застежке, или что форму — облик — выбирает сам, но давит на Грома и предстает кем угодно: отцом, первой девушкой со школы, Игнатом Шпунько по кличке Бустер, Федором Иванычем, Еленой Прокопенко, Юлией, Дмитрием, Волковым, Хольтом, Шрайбером, погибшими людьми, самим Игорем и, как вишенка на торте, Сергеем.       Последним чаще, со слов Игоря Константиновича.       — Вам надо бороться, Игорь. При мне он скрывается, но вы, — выделяет плавно Рубинштейн, с благоговением высматривая борьбу в прямом эфире и перемены цвета зрачков с карьих до серых, — вы способны его искоренить.       — Вы не ответили, — придыхание звучит тягучей горечью.       «Как побороть страх?» — чиркает подтекшими чернилами психиатр.       По правде, он и сам задается этим вопрос каждый день.       — Посмотрите ему в глаза, Игорь.       — Я смотрю, — безучастно глядит вникуда и одновременно на врача. — Он хочет убить вас. Каждый день говорит.       — А вы?       Игорь медлит с ответом. Ни пошевелиться, ни ударить, ничего не может. Только плакать про себя и мыслить, как вскроет себе вены ложкой.       Рана у запястья еще не затянулась с прошлого раза.       — Остановить. Прекратить. Это неправильно.       Вениамину Самуиловичу льстит, как слой за слоем он укротил монстра журналистки и вылепил своего личного: с провалами в памяти, напуганного и готового поддаться любому порыву.       — Вы держите их в клетках. И меня держите. Почему? Разве вам не страшно?       Рубинштейн не сдерживает сардонической улыбки.       — И чего я должен бояться, по-вашему? Вас?       — Их.       Игорь выдавливает из себя шепот — его пугают «удачные экспериментуемые», как дерзко умертвляют они санитаров и каждый раз возвращаются в клетки. Подобны прирученным зверям.       — У меня есть мотылек, лев и феникс. Сергей стал бы вороном — но, как вы сами помните, — искривляет губы усмешкой, — его постигла ужасная судьба. Вы же — отдельный случай. Мне нужен овчарка, ищейка, тот, кто поможет замести следы.       Эта речь — не злодейский монолог, но выдержка из дум многолетнего опыта.       — Вы не ответили.       Рубинштейн подходит, мягко и непринужденно наклоняя Игоря как его душе угодно.       — Конечно, боюсь. Но страх толкает нас на поступки. Я хочу вылечить вас.       — До болванчика?       Доктор кладет руку на лоб, цокает небрежно — переборщил с процедурами контрастного душа, теперь его кандидат в идеальный экземпляр сверхчеловека заболеет — и замечает тихо.       — Это уже не ваша забота. Но страх можно подавить, оставив позади и гнев, и гордость. Все эмоции. И после — вы станете идеальным. Поможете с подобными вам. И все будет хорошо.       Игорь не сопротивляется, когда его губы накрывают ядом.