Задачка на упрощение

      Иногда Сережа задумывался о том, что является константами его жизни, постоянными величинами в бесконечно меняющейся реальности. В успех Разумовский не верил, потому что прекрасно знал, как быстро и феерично рушатся империи, воздвигаемые волевым сверхусилием, понятие дома у него тоже было сформировано весьма слабо по очевидным причинам. Его домом была казенная комната детского дома, похожая на больничную палату, конура в коммунальной квартире (в подобном пенале на десять квадратных метров Раскольников мыслил допустимость убийства неприятных людей ради приятного будущего), новая стерильная студия в новой стерильной части ленобласти, офис его компании. Даже мягкие стены палаты психиатрической лечебницы были домом, но уж точно не были постоянной величиной. Или вот Олег. Сережа хотел бы быть уверенным, что да, Олег — это константа. Но, в глубине своей черной души, не мог перестать думать, что Волков, при всей своей необъяснимой собачьей преданности, отдельная личность, а значит его побег в армию, побег в отряд наемников, побег из списков живых людей и прочие замечательные вещи — всего лишь начало истории «Олег Волков выбирает себя».       Он убрал руки с клавиатуры, потянулся, не вставая с кресла, и покрутил в пальцах тоненькую книжонку, купленную в шальном порыве. «Три очерка по теории сексуальности» Фрейда — старье не только в материальном плане, но и в моральном. Для человека современного вещь просто вопиюще отталкивающая, но Сережа современным не был, да и человеком был, наверное, не всегда.       «Мы обнаружили... гомосексуалисты….нарушение сексуального развития….выбирают объекты влечения через нарциссическое влечение….берут в качестве модели самих себя».       Сережа, не без настойчивого давления со стороны Олега, завел привычку прогуливаться по утрам. Именно по утрам, потому что им обоим было ясно, что если Разумовский начнет работать, то закончит когда закончит, а не из соображений распорядка дня. Поэтому сначала променад по случайному маршруту, а потом планы по захвату/спасению этого многострадального города. На стихийном книжном развале его привлекла строгая минималистичная обложка какого-то явно академического издания, он не задумываясь взял книгу в руки, покрутил, открыл на случайной странице, выхватил взглядом несколько случайных строк и почувствовал присутствие ЕГО. Ту самую константу, свой единственный вечный бессменный эскорт — стыд. Естественно, Разумовский притащил книжонку домой, бросил на стол и теперь, не имея никакого желания читать, иногда отвлекался от работы и открывал на той самой странице.       Со стыдом у него были давние и тесные отношения: стыд за свою ненужность в детстве, стыд отсутствия личного пространства, стыд первых ночных поллюций, стыд за глупые детские стихи, которые его учил писать приютский сторож, стыд за то, что он никогда не догонит своих умных сверстников, которые получали образование в системе, а не урывками из случайных книг, стыд за тягу к китчу и звенящей барочной пошлости, стыд за неуверенность и слабость, вечную потребность в опоре и рыцаре-спасителе, стыд за неизбежный крах всего, что он когда-либо создавал, стыд за желание быть лишенным воли, вдавленным и втраханным в любую достаточно крепкую поверхность… В целом, конечно, стыд за то, что сильная цельная личность, яркая и харизматичная — этот его образ внутреннего я, был насквозь фальшив. Сергей Разумовский всегда был цветными стеклышками в калейдоскопе и бесконечно крутил себя так и эдак в надежде, что новая комбинация ярких осколков ляжет в идеальный узор. «…Выбирают объекты влечения через нарциссическое влечение…». Сережа пробежался глазами по коду — в глазах заплясали стеклышки калейдоскопа. Раньше он бы справился с простецкой программкой, призванной обслуживать программку чуть более сложную, в два раза быстрее. Но физическая слабость, которая после тяжелого ранения стала, пожалуй, такой же константой его жизни, как и стыд, лишила его способности к интеллектуальным марафонам. Он закрыл глаза, откинулся на спинку кресла и замер мыслями. По крайней мере, смог сконцентрировать многоголосый внутренний хор до «не думай». — Хреново? — Олег не то, чтобы специально подкрадывался, просто жил с привычкой ходить незаметно. Иногда его развлекало приближаться к цели так, чтобы цель слышала каждый шаг и боялась. Но это, конечно, представление для подонков, а нормальные люди имели моральное право умереть быстро, не консервируясь в страхе. Сережа, не открывая глаз, пожал плечами. Для хорошего самочувствия у него были слишком изношены тело и душа, но «хреново» — это все-таки немного иначе, чем сейчас: — Нормально, просто утомлял себя с самого утра и предсказуемо утомил. Олег хмыкнул, встал за спинкой кресла и положил руку Сереже на плечо. Рука пахла душистым мылом и немного металлом. Хороший уверенный жест человека, который точно знает, чего хочет сделать, и поэтому бьет, когда хочет ударить, или вот берет за плечо, когда хочет взять за плечо. Сережа мог пять раз нажать на курок, когда хотел, чтобы его любили. Стеклышки в калейдоскопе иногда складывались в бог знает что.       Рука скользнула выше ворота футболке, к шее, прошлась жесткими подушечками пальцев до линии роста волос, погладила чувствительную кожу за ухом. Сережа неосознанно подался навстречу прикосновению, то ли чтобы усилить контакт, то ли чтобы избавиться от щекотного чувства. Олег наклонился и потерся щекой о рыжую всклоченную макушку. — Олег, у тебя есть предположения, почему я тебя люблю? Он засмеялся прямо Сереже в волосы, и от его горячего дыхания где-то в позвоночнике забегали щекотные мурашки: — Тебе с первого дня знакомства перечислять или интересует выписка за конкретный период? — Ладно, смешно… Но я вполне серьезно, почему я тебя люблю? Почему, как бы ни развивались события, как бы нас не сводила-разводила жизнь, всё мое большое и амбициозное, красивое и отвратительное, в какой-то момент сводится к тому, есть ты рядом или нет?Олег тяжело вздохнул и выпрямился. Разумовский лопатками почувствовал, что тот закатил глаза: — Родной, а есть такое, что ты спрашиваешь, потому что уже надумал себе ответ? — Не без этого. Олег тяжело вздохнул. С тем, что Серый любит загнаться и отравить себе день (или несколько лет жизни) он смирился давно, а вот с тем, что загоны с годами становились всё более абстрактными и неуловимыми, только учился жить: — Мне придётся ответить или ты не отвяжешься, да? — Всё так. — Потому что мы всю жизнь вместе, как шерочка и машерочка, потому что встретились в море бушующем два ебанучества, потому что могу организовать идеальный чай, лучший отсос и могу принести голову твоего врага. Достаточно?       Серёжа поморщился. Он искренне пытался уйти от своего напускного эстетства, но иногда Олег, будто кому-то подражая, выдавал такие солдафонские пассажи, что становилось понятно — исключительно чтобы его позлить. — Это глупо, я говорю не про частности, а про причину. — Так какой ответ правильный? — Я очень хотел быть кем-то вроде тебя, облажался, поэтому решил, что будет достаточно паразитически повиснуть и всю жизнь влюбленно хлопать глазами, ожидая, когда Олег придёт и со всеми разберется. Птица вот… Было очень близко, согласись. Но полностью стать чем-то таким я бы не смог. Получается, в основе моей любви лежит нарцисическая привязанность к образу того, чем я не стал. — И что же ты собираешься делать со своим удивительным открытием дня? — Олег устало присел на край стола, небрежно сдвинув ноутбук и книгу, но бережно переставив кактус. — Будем оптимизировать процесс. Ломать всю систему, чтобы найти ошибки… Короче, раздевайся. Сегодня я главный. У Олега разгладилась напряжённая морщинка между бровей. Он заулыбался и понятливо закивал: — Будем заниматься утверждением твоей мужественности? А разговоров-то было… Он встал, по-армейски быстро и чётко снял одежду, сложил аккуратной стопочкой на полу, невозмутимо выпрямился во весь рост и спокойно-вопросительно посмотрел на Разумовского.       Серёжа замер. Волков всегда был красивым, но жизнь по нему прошлась катком. Шрамы, ожоги, ухо ещё это… И ни капли смущения, полное отсутствие стыда, разве что лёгкая игривая заинтересованность человека, который пытается разобраться в правилах. Сам Серёжа в подобных ситуациях каждый раз испытывал удушающий жар и слабость, хотя, казалось бы, какие уже между ними физиологические границы? Все табу нарушены, всё запретное вывернуто наружу и рассмотренно под микроскопом. Но сам факт незащищённости, обнаженности, честной демонстрации сломленной воли и податливого устричного нутра… Неужели Волкову так нормально в этом состоянии? — На колени.       Олег с готовностью встал на колени и едва заметно поморщился. Серёжа было зацепился за эту мимолетную эмоцию, но быстро понял, что дело не в болезненной реакции повреждённого нутра, а всего лишь в потянутой на тренировке связке. И больше ни-че-го. Назревающее возбуждение, любопытство и невозмутимое спокойствие. Всё шло вообще не так, он не мог нащупать в Олеге тот самый надлом… Вероятно, потому что надлома вообще не было. Значит и его, Серёжи, стыд обитал не в подчинённой уязвимой позиции, а только детонировал на неё. — Сссссука…       Олег удивлённо поднял бровь. В его картине мира Разумовский выражался только в сторону кода, когда забывал, что мир за пределами монитора существует. Поэтому он аккуратно положил руку на Сережино колено и немного потряс, как трясут за плечо задремавшего человека: — Серый, нормально? Серёжа покачал головой: — Нет, не получается. На коленях ты, а хреново всё равно мне. Волков встал, неразборчиво пробурчав что-то вроде «бля, ну Серый», резким движением сдернул Серёжу с кресла, уселся сам и потянул его на себя: — Печально пообнимаемся и по своим делам? Разумовский уткнулся Олегу лицом в плечо и беззвучно рассмеялся: — Выглядит как все мои великие замыслы…       Олег понял, что буря не прошла. Он слышал, что дети, выросшие в жестоких или эмоционально нестабильных семьях, в результате травмы на всю жизнь приобретают суперспособность улавливать мимолётные изменения в интонации собеседника, определять настроение по шагам и слышать надвигающуюся грозу в звенящей тишине. Сначала у него не было вообще никакой семьи, а когда он нашёл Серёжу, тот от всей широты своей натуры додал ему травматичного семейного опыта. Надвигающуюся грозу в тишине Олег Волков слышал за много километров.       Долгие годы их взаимоотношений Олег допускал одну и ту же ошибку. Он пытался спасти Разумовского, потому что ощущал в нём болезненную осколочную хрупкость, очевидную фрагментарность личности. Спасал в детстве, в юности, какое-то время после армии, от злых детей, от насмешливых подростков, от его собственных, Разумовского, нелепых чудищ сознания под скрипучей кроватью. Он даже сбегал от него, как от назойливой проблемы, потому что, как бы он ни старался склеить и собрать, получалось большое печальное ничего. Для такой тонкой работы ему самому не хватало ни цельности, ни опыта работы с хрупким материалом.       Осознание, что собирать тут нечего, да и не его это работа, прилетело внезапно, вдавив в грудь броник, сломав несколько рёбер и отцапнув мочку уха. Какое-то время Олегу потребовалось, чтобы принять собственную некомпетентность в родной сфере: он столько лет принимал кустарную бомбу, набитую бог знает какими гвоздями, камнями и осколками металлических пластин, за несчастный битый фужер. Как оказалось, не он один. И такие вещи, конечно, надо показывать наглядно, потому что словами они ощущаются как мотивационные рекламные посты в интернете. Олег запустил руку под Сережину футболку и прошёлся пальцами по линии позвоночника: — Давай, дорогой, раздевайся. Поиграли в демократию и хватит…       Серёжа невозмутимо кивнул, встал, разделся и выжидательно посмотрел на Олега. — На пол, на спину. Руки и ноги прямо, глаза не закрывать. — Лучше закрыть. — Хуючше. Лёг, вытянул конечности, открыл глаза, смотришь и ждёшь. Разумовский кинул злобный взгляд из-под раздражающей отросшей чёлки, но лег на пол и глаза не закрыл, только отвернулся в другую сторону и упрямо уставился в стену. Олег полюбовался на бледное тело, на красные пятна румянца, сползшие с лица по шее до самых плеч — высокомерная стыдливость благопристойной сорокалетней тëтушки, которую разве что эскадроном гусар не драли.        Дышал Серёжа тяжеловато, со свистом, что становилось совсем очевидно, когда у него сбивались дыхание. Олег подумал, что долго его на полу держать нельзя, даже ради искусства, даже если дыхание сбилось явно не от большого огорчения. Сквозняки, старые травмы да и уже не двадцать лет. Он, не вставая с кресла, потянулся ногой к шее, потрогал стопой горячее красное пятно прилившей к плечам крови, подцепил за подбородок и повернул лицом к себе. В Сережиных глазах плескались зажигательные и легковоспламеняющиеся химические вещества, и Олег почувствовал, что его в очередной раз (да каждый раз как в первый) накрывает волной любви и азартом подрывника. Он поставил стопу на полыхающее лицо и ещё немножко полюбовался: — Ну что, дорогой, как у нас проходит утверждение внезапно пошатнувшейся мужественности? — Иди к чёрту, Олег. — И что же он мне такого интересного покажет, чего не делал ты?       Разумовский дёрнулся, и Олег несильно прижал ногой его голову к полу: не наказать, а обозначить позицию. Он иногда мечтал сделать тысячу фотографий такого Серёжи, обвесить ими всю свою жизнь и бесконечно радостно трогать, как психопат трогает ножик в кармане. Но это пока было слишком. Олег, как сапёр чувствует два проводка, чувствовал чем вызовет здоровый бунт, а чем переломает. Граница была тонка, и он её с каждым годом потихоньку сдвигал.       Он убрал ногу с щеки, медленно и едва касаясь провёл большим пальцем по груди, по некрасивому шраму, с будто бы вечно рваными и красно-воспаленными краями, привычно задержался взглядом на рыжем лобке, чтобы дать себе вспомнить, как в юности впервые увидел своего любимого человека голым и, по совершенно непонятным причинам, был до глубины впечатлительной души поражен тем, что там Разумовский тоже рыжий. Логично же, что рыжий. Но воспоминание очень сладкое, возвращаться к нему приятно. Стояло у Серёжи не то чтобы особо крепко, но возбуждённое напряжение в теле чувствовалось. Олег с нежной ностальгией подумал, что десять лет назад того бы уже залило слезами и скрутило паникой от возбуждения и ощущения сбившегося сердечного ритма. Было и приятно и грустно понимать, что даже этот оголённый нерв, человек без кожи, с годами отрастил какую-никакую защиту от внешних воздействий.       Олег немного придавил Сережин член к паху, несколько раз провёл стопой, добившись крепкого возбуждения и недовольного всхлипа, сладко потянулся, встал с кресла и направился к выходу из комнаты. Уже в дверях, будто что-то вспомнив, развернулся и сказал: — Дорогой, ну ты так не лежи, поясница не казённая. Одеваться нельзя, работать нельзя, дрочить нельзя. Можешь посидеть на стульчике и немного подумать свои тревожные мысли, я не против.       Разумовский схватил тапок и кинул вслед Олегу. Внутри не на жизнь а на смерть боролись два желания: принципиально не дать, сказать что-то вроде «да я как-то уже перехотел пока ты гулял, до-ро-гой, давай через недельку» и желание приблизить желаемое, например растянуть себя, чтобы, когда Олег наиграется в свои глупые игры, он уже был готов и всё случилось побыстрее. В голове настойчивым насмешливым лейтмотивом звучало «Сергей Разумовский, гений, негодяй, экс Чумной Доктор, редкостная тряпка без капли воли». Вот и сделал расстановку, вот и показал кто в доме самый важный фаллос бумажный.       Серёжа перебрался на кресло и несколько раз задумчиво провёл рукой по члену — не столько из необходимости, сколько из желания бунта. Подумал и, чтобы окончательно подойти к своему личному триумфу воли, накинул рубашку. Немного, с волнительным воодушевлением, попредставлял что ему за это будет. Ожидание было томительным, ему даже казалось, что в комнате тикают тяжестью проржавевших механизмов старые часы, но никаких часов не было. Раздражение нарастало, а возбуждение начинало угасать.       Олег зашел демонстративно громко, чтобы Серёжа точно не пропустил его появления: — Кадерлем, мине ишетмәдеңме? — Кутак сырлама! Олег на пару секунд завис и, не удержав торжественно-сурового лица, откровенно заржал: — Жаным, ради меня выучил? Разумовский вызывающе посмотрел на него: — Нет, Олежа, это чтобы посрамлять врагов в словесной перепалке. — У врагов нет шансов, злодей, признаю. Но с рубашкой ты всё равно погорячился… Что будем делать? — Карать? — Ну, карать… Я ведь не зверь, давай решим вопрос цивилизованно. Снимай свою рубашку мести и говори, что очень виноват, очень просишь прощения и больше так никогда не будешь. Можешь более официально. Что-то типа «я, Сергей Разумовский, официально заявляю, что был плохим мальчиком. Впредь обязуюсь знать своё место и не своевольничать».       Серёжа снова вспыхнул яркими пятнами, а в глазах заплескались злость и обида. Он был совсем не против получить членом по щекам и был даже очень за ремнём по заднице, потому что, если подумать, любые не приносящие реального вреда действия над его телом могли только дразняще задевать его болючее эго. Совсем иначе дело обстояло со словами. Его всегда раздражала расхожая фразочка, что суть мол видна не по словам, а по делам. Если судить его, Серёжу, по делам, то получится карикатурный злодей с советского агитплаката или из какого-нибудь комикса. В словах же были мотивы и стремления, настроения, логические цепочки от импульса до решения, волеизъявление и утверждение себя. И в Сережиных словах точно никогда не обитало желания отчитываться или оправдываться за свои действия. — Нет. — Нет? — Олег склонил голову на бок и стал похож на любопытную птичку. — Нет. Сам извинись, если хочешь. Олег медленно и угрожающе наклонился к нему и звонко чмокнул в кончик носа: — Прости, дорогой. А теперь вставай… Олег сдернул Разумовского с кресла, подтолкнул к столу, и тот безропотно пошёл. Серёжа сел на стол и у него вдруг сделалось какое-то очень странное, очень осмысленное и совсем не замутненное возбуждением лицо: — Олеж… Ты в чем? — В чем я? А, фартук? Забавно, что ты только заметил. А я вот вообще не заметил… — Ты что, уходил… На кухню?! — Дорогой, ну гусь же. Фаршированный. Он совсем как ты — если его оставить без внимания, то могут возникнуть нерешаемые проблемы. — Олег попытался уложить уже Разумовского на стол и закинуть его ногу себе на плечо. — А ещё я кое-что прихватил. Олег достал смазку из нагрудного карманчика фартука, и Серёжа невнятно всхлипнул и снова пошёл красными пятнами: — Олеж, сними фартук. — Жаным, хоть одну рациональную причину назови. — Потому что я могу думать только о том, что ты меня сейчас в каком-то смысле нафаршируешь как гуся, и это очень-очень антисексуально. Мне даже немножечко хочется выколоть себе глаза и умереть от чего-нибудь моментального. Олег тяжело вздохнул, стянул фартук и грустно посмотрел на Разумовского: — Сереж, ты домашний тиран и изверг. А теперь закидывай ноги на плечи и, по возможности, умолкай. Твоя прекрасная жопа сейчас и так в тяжёлом положении — ей придётся сурово расплачиваться за бесявый рот.       Сережа в принципе имел что на это сказать, но решил что и правда лучше поберечься. Ему потом ещё нужно как-то сидеть на этой заднице и осуществлять великие замыслы. Стыд за то, что раздвинуть ноги и слушаться снова было его естественным и единственным выбором, мазнул где-то по краю сознания, но ничего в нём не зацепил. Думать вообще было тяжеловато, потому что трахал Олег примерно как убивал: до процесса мог и поиграться, но потом делал дело жёстко, технично и не отвлекаясь на ненужные пируэты. Ритмичные шлепки будто бы снова запустили в комнате несуществующие часы. Только какие-то быстрые и позорно постанывающие.       Сережа хотел было сдуть налипшие на лицо волосы, но вовремя понял, что пытаться это сделать с тремя пальцами Олега во рту чревато глупыми шутками про художественный свист, поэтому сбросил их рукой. Коснувшись своей ненормально горячей и мокрой от слез и пота щеки он на секунду озадачился, потому что не чувствовал ни жара, ни этих самых слез. Он взглянул на Олега, и позвоночник прошибло той самой щекоткой, которой пытались добиться тысячи шепчущих в микрофоны асмр-девиц. Волков был таким красивым своей придурковатой беспородной красотой и так смотрел на него… Как верующий на святыню, если бы святыни можно было втрахивать в стол.       Серёжа глубже втянул в рот пальцы, прошёлся языком по чувствительной коже между ними, взял в руку свой член и буквально за несколько движений, пока Олег не среагировал, кончил ему на живот. — Серый, вот ты эгоист несчастный, а подождать? Не стыдно тебе? Серёжа лениво выпустил пальцы изо рта и предельно честно ответил: — Нет, вообще не стыдно.       Олег тяжело вздохнул и, чтоб не мучать расслабленного Разумовского, аккуратно скинул с себя его ноги и быстренько додрочил до результата. — Серый? — М? — Серёжа сидел на краю стола, блаженно откинувшись назад и оперевшись на ладони. — А вот книжка на столе открытая, она какая-то важная? — Какая книжка? Олег склонился, чтобы рассмотреть: — Что-то про нарциссизм и гомосексуальность…А, Фрейд. — А что случилось? — Боюсь я немного унизил труд профессора. С другой стороны, был бы ты не таким эгоистом, не пришлось бы кончать куда попало. Серёжа засмеялся: — Выкидывай униженный труд профессора и иди сюда томно целоваться. Олег заулыбался, а морально устаревшие истины полетели в урну думать о своём вкладе в науку.