скажи, что каешься, скажи, что любишь, скажи, что в тебе тьма

      Ребенком Арман получил урок, который запомнил на всю оставшуюся бессмертную жизнь: мир вращается вокруг могущественных людей. Такие способны убить без колебаний, поскольку больше всего на свете жаждут лишь ощущения черепа под своими ногами. Мир невозможно остановить; но если Арман научится быть достаточно полезным, достаточно интересным, он сможет продолжать оставаться под солнцем.       Солнце ослепляет, а иногда еще и обращает его бессмертную кожу в прах. И все равно оно предпочтительней угольно-черных глубин, на попытки выбраться из которых он потратил несколько последних столетий. Даже если любого своего партнера ему не составило бы труда раздавить в лепешку щелчком пальцев, рядом с ним (или под ним) Арман в большей безопасности, чем над его мертвым телом. Он воспринимает партнеров отчасти как спутников, отчасти как замысловатый нечеловеческий щит. Партнеры воспринимают его как комнатную собачку с острыми зубами и золотым языком. А вместе они напоминают влюбленных.              Арман часто занимает растягивающиеся в пустынную вечность послеобеденные часы тем, что смотрит на свое отражение в поисках любых изменений в себе, какими бы незначительными те ни были. Ему давно кажется, что даже без всякой болезни создатель нашел бы предлог наделить его Темным Даром, прежде чем линия его подбородка начала бы смягчаться под тяжестью возраста, прежде чем привычка к ночной жизни уступила бы в борьбе солнечным лучам за его кожу, прежде чем он стал бы меньше походить на ангела и больше — на мужчину. Ему давно кажется, что Мариус превратил его в вампира по той же причине, что и Микеланджело создал Давида: запечатать пример человеческого тела в формальдегиде; просто подольше подержать цветы из оранжереи в вазе.              Мариус оставлял себе то, что ему нравилось. А то, что оставил, всегда желал и жаждал. Если бы не огромная любовь к хвастовству и эпатажности, он бы запер Армана в птичьей клетке в своей спальне и трахал бы. И все еще погребенный воспоминаниями о долгих ночах в Венеции Амадео не сопротивлялся бы.              Бывают ночи, когда он смотрит на небоскребы Дубая, пока где-то за спиной бушует третья любовь его жизни, и ему кажется, что перед ним опускаются позолоченные прутья решетки.       Арман стоит, тяжело опершись на тумбу в ванной, пока прижимает к шее полотенце, чтобы остановить кровь. Луи стал гораздо голоднее до нее после семидесятых, стоило ожогам зажить (или, возможно, какая-то его часть, не убежденная изменениями в памяти, больше любит Армана в ослабленном состоянии). Свет отбрасывает резкие тени на плитку кафеля и хромированную поверхность раковины. Арман напоминает себе, что это не та комната, которая создала его, даже если он чувствует на спине царапающие прикосновения мозолистых пальцев венецианца, даже если в воздухе висит тяжелый запах табака и одеколона Мариуса. В такие моменты память — точно не психологический феномен, а заболевание крови. Что-то осязаемое, застрявшее в его теле и ищущее выхода.       — С тобой все хорошо? — Из соседней комнаты доносится приглушенный голос с акцентом, свойственным французскому кварталу Нового Орлеана. Луи, не понимающий, что пошло не так. Что он сделал не так.              Арман не отвечает. Он боится, что если откроет рот, то из него вырвется только рвота.              Луи не может изменить то, как справляется с болью. Не может изменить то, что всегда говорит прямо. Внутри него кипит гнев. Ему нужно куда-то выплеснуть все; у Армана есть пара рук, и рот, и бездонная пропасть в груди. Арман может принять его гнев.              Арман может принимать до тех пор, пока не устанет.              На самом деле лишь он один виноват в том, что, прожив половину тысячелетия, до сих пор не способен перестать доводить себя до такого состояния. Арман один из самых могущественных людей в мире — и без сомнений самый могущественный в этом доме. Однако все, что ему нужно, чтобы сохранить это положение, — любить кого-то, одарять кого-то любовью, потому как любовь — единственный навык, на оттачивание которого он потратил всю свою жизнь.       Но Луи по-прежнему в их кровати. Не одаренный любовью. Он даже не успел раздеться полностью, когда не вовремя сказанное слово и неудачно опущенная рука заставили Армана на путающихся ногах сбежать в ванную, пока к его горлу подступала желчь, смешанная с кровью. Арман прижимается лбом к зеркалу, и стекло мутнеет от холодного пота.       За ночь они успели перейти от тихого времяпрепровождения в библиотеке к ссоре на кухне. Из-за какой-то ерунды: то ли рубашки, потерявшейся в прачечной, то ли еще не сделанного телефонного звонка. Арман давно чувствует, как Луи все сильнее напирает на свою память, чувствует его растущее недовольство. Поэтому тогда он уступил, встав у плиты и позволив Луи напиться досыта. От того, как чужие руки блуждали по нему, подчиняя, опускаясь ниже пояса, у Армана скручивало живот. Но он лишь смотрел прямо перед собой и снова и снова напоминал себе, что Дубай — это не Венеция, пока наконец Луи не отпустил его.       Они переместились в спальню. Так все обычно у них и заканчивается. Луи любит контролировать, Арман — уступать. Луи чувствует себя лучше, когда доволен, Арман — когда голоден. Вот почему они так хорошо подходят друг другу. Арман лежал на кровати, на спине, полуприкрытый шелковыми простынями серого цвета. Его руки были подняты над головой, когда Луи, с расширившимися в восхищении зрачками серо-голубых глаз, уселся сверху и расстегивал ему рубашку. Луи коснулся оставленных им же самим ранок. По-прежнему кровоточащих. Он поднес пальцы к губам Армана, и тот открыл рот, чтобы вновь ощутить знакомый привкус меда.       — Боже, ты невероятно красивый, — сказал Луи, глядя на Армана так пристально, словно был не способен моргнуть. — Ты похож на ангела.       Именно в этот момент Армана обдуло холодным ветром, пальцы во рту и рука под поясом внезапно оказались пальцами и рукой незнакомца, а кровь во рту — вином эпохи Возрождения. Его всего утянуло куда-то в глубины бессознательного, оставив на поверхности лишь выработанные инстинкты. Арман наблюдал, словно из-под воды, как порожденное Мариусом Римским существо двигало своим телом правильным образом и смотрело правильным взглядом невинной лани, пока тянуло когти к человеку, возвышавшемуся над ним.              Переход произошел так быстро и плавно, что он не замечал ничего, пока Луи не отстранился, не присел на корточки и не спросил, что не так. Как только между ними оказалось достаточно места, некий маленький испуганный зверек, живущий внутри Армана, воспользовался моментом и убежал в ванную.              Это было двадцать минут назад. Он провел здесь двадцать минут, включив воду, чтобы та заглушала его прерывистое дыхание и тихие ругательства. Прошло слишком много времени.              Раздается стук. Арман делает вид, что не вздрагивает от этого звука.              — Ты можешь открыть дверь, милый? Чтобы мы могли поговорить?              Луи дю Пон дю Лак и близко не похож на терпеливого человека. Но в моменты, подобные этому, терпение — это то, что он берет и протягивает как подношение. Арман никогда не знает, что делать с таким даром.       — Ты подарок, — сказал как-то Малиус, тогда еще бывший на голову выше своего Амадео, пока большим пальцем не самым нежным образом вытирал ему слезы. — Так залезай и отдавайся.       Арман разглядывает себя. Оставленные зубами Луи укусы на его горле исчезли, словно их никогда не было. Если не обращать внимания на слегка покрасневшую кожу вокруг глаз и небольшую дрожь в руках, он красив. Он всегда красив. Часто Арман задается вопросом, что было бы, если бы его создатель позволил ему стать кем-то другим, кем угодно, кроме того, кем он является сейчас.       Прошло шестьсот лет, но он так и не нашел ответа.       Арман отпирает замок, открывает дверь и целует Луи, прежде чем кто-либо из них мог бы сказать хоть что-то. Он хватает Луи за футболку и толкает их обоих обратно к кровати. По крайней мере, это он может сделать. Это он понимает.       — Постой… Ты уверен, что в состоянии продолжить?       — Я в порядке, дорогой. — Его голос звучит низко, с придыханием и чуть более выраженным акцентом. Именно так, как он научился говорить в итальянских салонах. — В полном порядке.       — Точно нет.              Арман опускает ладонь к спортивным брюкам Луи и сжимает полутвердый член сквозь ткань. Он в порядке и будет оставаться в порядке, пока солнце не взойдет над городом, а Луи — не уснет. Он должен оставаться в порядке.       — Я в порядке. Я хочу, чтобы ты взял меня, — шепчет он.       И Арман правда хочет. Ему нужно, чтобы Луи нуждался в нем, хотел его, трахал его, сажал к себе на колени и позволял есть из своих рук. Раз таковы его желания, то он должен быть полезен — чтобы доказать, что достоин их. Арман не понимает слишком многого в себе и при этом прекрасно знает, что делает его полезным.       Он прижимается еще теснее, но Луи выпутывается из узла, которым Арман их связал. Отступает. Из углов комнаты к Арману вновь начинает тянуться холод.       — Ну а я не собираюсь трахать тебя, пока не буду знать, что не сломаю тебя.       — Ты считаешь меня хрупким?       — Я считаю, что ты дрожишь, — отвечает Луи. Он держит руки в карманах. И Арман ненавидит облегчение, которое испытывает, стоит ему заметить это. — Давай же. Садись.       Он на нетвердых ногах подходит к кровати. Сейчас все слишком неопределенно, но он хотя бы может выполнять приказы.       — Расскажи мне, что случилось.       Взгляд Армана скользит по картинам на стенах. Каждая — в стиле Модерн, каждая абстрактна. Это не та комната, которая создала его.       — У меня случился… провал.              — Провал?              — В воспоминание.              Луи сжимает челюсти. Ему невыносима мысль о том, что он может разбередить старые раны, стать похожим на монстров, от которых они оба слишком сильно пострадали.              — Мариус? — спрашивает Луи мягко.              — Нет. — У Армана не хватает слов. На самом деле у него даже нет воспоминаний — только разрозненные образы, и все о вещах, связанных с событиями, которые он не может вспомнить. Череда бокалов разбавленного вина. Грубая скатерть и свет свечей. Полоска чистой изодранной кожи на его запястьях, выделявшаяся среди грязи в те редкие моменты, когда с него снимали оковы. — Незнакомец, — произносит он наконец. — Много незнакомцев.              — Понятно. — Луи переминается с ноги на ногу, неуверенный, стоит ли ему подойти ближе или наоборот отодвинуться.       — И я сделал что-то, что вызвало его. — Он не спрашивает, и это к лучшему: если бы Луи задал вопрос, Арман смог бы солгать. А так Арман может лишь тянуть за выбившуюся нить наволочки и бороться с подступившей тошнотой.       — Я назвал тебя красивым, — вспоминает Луи. — Я назвал тебя ан…       — Верно. Полагаю, будет лучше больше не упоминать это слово.       Прошло шестьсот лет, а Арман все еще наступает на мины, заложенные под его кожу в Темные Века. Их пара собирает снаряды и выкладывает из них ряды под кроватью. Луи не дергает его за волосы и не прикасается к нему, когда пьян; Луи не называет его Амадео. Когда что-то горит, Арман делает все возможное, чтобы Луи не почувствовал запаха дыма. Они оба держат руки подальше от горла друг друга. Возможно, это и есть любовь, когда все сделано правильно.       — Я не… — Луи замолкает, чтобы подобрать следующие слова. — Я не заплатил за тебя. Ты выбрал меня, я выбрал тебя. Я продолжаю выбирать тебя. Ты понимаешь это, так ведь?       Арман все еще не может заставить себя посмотреть на человека рядом с собой — потому лишь печально улыбается, глядя на свои ногти, когда говорит:       — Ты заплатил за меня, любовь моя. Достаточно дорого.       — Что ж, я так не думаю.       Терпение в его ладонях подобно маленькому зверьку. В их комнате почти пусто. Арман все еще не привык к подаркам, отличающимся от кровавых жертвоприношений. Он встает, подходит к комоду и приниматься рыться в верхней полке, пытаясь найти что-то мешковатое и с длинными рукавами. Желание оглянуться через плечо, чтобы найти в своем спутнике следы разочарования или их отсутствие, удается подавить.              — Но ты должен давать мне знать, когда я захожу слишком далеко, — продолжает Луи. — Я не всегда могу понять это по тебе. У тебя получается хорошо скрывать.              — Да, это так. — Арман знает, что Луи не пытается сделать ему комплимент. Но часть его, которая продолжает помнить острую боль от целой тирады в семьдесят третьем, все равно воспринимает сказанное как похвалу.              Арман гордится тем, как умело скрывает и маскирует свои слабости. За исключением редких случаев, когда ему не удается сохранять маску безупречной (как, например, сейчас), никто не может понять, испуган ли он, зол или полностью равнодушен. Арман очень тщательно следит за тем, чтобы все эмоции выглядели одинаково.              Мариус никогда не понимал, когда переходил границу; ни разу не замечал, в какой момент возлюбленный в его руках исчезал, оставляя для игр лишь свое пустое тело. Не спи он так крепко, то, возможно, чувствовал бы, что Амадео каждое утро осторожно высвобождается из его объятий и прижимается к стенке гроба, чтобы избежать прикосновений хотя бы во сне.              — Ну что, на сегодня мы закончили?              Арман замирает, не успев снять рубашку. Он выложил на стол слишком много своих карт и теперь проиграет партию:       — Мы можем продолжить.              — А тебе хочется продолжения? — в голосе Луи слышится нотка раздражения. — Все зависит от тебя.              Это почти забавно. Ни разу еще ничего не не зависело от него: потому, что так ему легко скрывать свои желания. Единственное, чего Арман хочет, — это безопасности; лучший способ добиться ее — лечь на спину и принять. Но условия Луи отличаются от условий предыдущих мужчин. Арман не уверен, стоило ли ему пересмотреть свои методы или достаточно изменить лишь то, как он их воплощает.       Чего он хочет? Арман напряженно думает, пока идет к кровати. Он отвык от таких мыслей. Более того, у него не было причин задумываться о подобном, пока не появился Луи со своими бесконечными вопросами, на которые у Армана не было ответов, и со своими руками, которые повернутся лишь туда, куда Арман направит их.              — Я хочу, чтобы ты был тут, — отвечает он, потому что эти слова, хотя бы, всегда правдивы. Даже если ему удастся избавиться от всех проблем, Арман все равно будет любить Луи. В его присутствии в любой комнате становится теплее. И в такие ночи, как эта, Арман не в состоянии вынести холод.              — Я тут.              Арман протягивает руку и похлопывает по простыням рядом с собой. Приглашает. Благодарность окутывает его, когда Луи подходит: он доверяет намерениям Армана, он приходит на зов.              Луи опускается на свою сторону кровати. Придвигается ближе в наступившей тишине. И еще. Рот Армана наполняет привкус пыли и семян. Чужая рука осторожно, но почти сразу же опускается ему на бедро.              — Не мог бы ты…              Арман не может закончить фразу. Слова застревают у него в горле. Он чувствует, как его руки вновь начинает бить дрожь. Усилия — глупость происходящего — не оправдывают результата. Но затем Луи придвигается еще ближе, проверяя границы дозволенного, и желудок Армана болезненно сжимается, не оставляя ему выбора.              — Не мог бы ты, пожалуйста, больше не прикасаться ко мне сегодня? — вырвавшиеся скороговоркой слова лишены эмоций. Арман чувствует напряжение в каждом мускуле своего тела, пока ждет неизбежно следующие гнев, взрыв смеха и что его все равно повалят и возьмут.              Ничего не происхожит. Луи кивает, убирает ладонь и отходит к дальнему углу кровати. Он берет книгу с тумбочки и ищет место, на котором остановился читать. Арман сидит молча, с широко распахнутыми глазами, и чувствует, что распадается на части; затем чувствует, как части медленно собираются снова воедино.              — Прости, — говорит он, как только вспоминает, как говорить.              — Тебе не за что извиняться.              Первые синие и оранжевые лучи утра пробиваются на горизонте, но их почти не видно из-за плотной тонировки окон пентхауса. Венеция отступает, дюйм за дюймом, обратно через Средиземное море, обратно сквозь столетия. Арман делает, наверное, первый глубокий вдох за последние часы и забирается под одеяло.              — Я все еще могу называть тебя красивым, правда? — спрашивает Луи.              Арман поворачивается к нему, улыбаясь:       — Да, дорогой.       — Отлично.       — Я люблю тебя, Луи. — Эти слова не заучены Арманом, как делал он раньше, чтобы сохранить свое положение. Это факт, естественный как дождь, как кровь.       — Я тоже тебя люблю.       И вместе со словами Луи за окном спальни начинает всходить солнце.