курс дополнительного профессионального образования «молекулярно-генетический мат»

      Антон косо оглядывает очередь и падает на твëрдую лавочку, облокачиваясь на стену. По коридору носятся дети — чуть дальше начинается детское отделение, и только особым уникумам могло в голову прийти соединить поликлиники. Вокруг стоит шум и гам, и Антон не удивится, если в очередь в триста седьмой кабинет добавится кто-нибудь ещë из тех, кто туда не собирался изначально, но, знаете, обстановочка крайне располагает.              Ему кажется, что он сидит тут уже несколько веков, хотя телефон говорит, что прошло лишь двадцать минут. Антон за это время стал ближе к заветной цели на одного человека. Прекрасно.              Чей-то ребëнок запинается о свои ноги и хватается за его штанину, и нога буквально сгорает от боли: на ней и так живого места нет — а в голове ещë проносится что-то вроде «пиздецëбтвоюматьохуенноспасибо», часть которого всë-таки вырывается шипением изо рта. Ему такое нельзя, но отучиться никак не получается — собственно, изъязвлëнная нога поэтому и не заживает. Антон собирался к врачу несколько месяцев, потому что, по сути, корень проблемы он осознаëт, как вылечиться — тоже, что нового ему могут сказать в поликлинике? Кажется, это пустая трата времени.              Но он всë равно здесь.              Его очередь доходит только через полчаса: мужчина выходит через пять минут, потом женщина — в очках и с дипломатом — пропадает внутри кабинета на двадцать, а ещë пять минут совсем никого не приглашают.              — Здравствуйте, — Антон заходит внутрь, аккуратно прикрывая за собой дверь, и проходит ближе к столу, усаживаясь на стул. Рабочее место находится в идеальном порядке, даже рукав тонометра сложен по линеечке — от этого подташнивает. Зато солнце косыми лучами ложится на стены и чуть бликует в очках врача.              — Добрый вечер, Антон Андреевич, — мужчина легко улыбается и, наконец закрывая карточку предыдущего пациента, откладывает еë на полочку позади себя. — Чем могу быть полезен?              Антон вздыхает, поджимая губы. Арсений — так написано на бейджике — выглядит достаточно молодым, копна тëмных волос уложена — и ни одного седого волоса не видно. Завидовать хочется. По-хорошему, но завидовать: Антону скоро только тридцать, а седина уже вовсю проглядывает тут и там. Ещë одна причина в копилку.              Ну как эту жизнь жить вообще?              Он просто закатывает штанину.              — Как прелестны ваши ноги, — в голосе чувствуется нотка сарказма и даже некоторое сожаление. — Обрабатываете чем-нибудь?              — Бросил, — Антон тягостно вздыхает.              — Расскажите мне о себе, — Арсений откладывает ручку, поднимает взгляд от карточки и заглядывает Антону в глаза — светло, с искренним интересом, по-простому так и добродушно.              Хочется растечься в лужу, прямо здесь и прямо сейчас. Всë накатившее в очереди раздражение смывается волнами, пусть и медленно, зато ощутимо. Антону кажется — после всего-то пары фраз, — что сидит он не в кабинете чокнутого учëного в сфере матоведения, а у давнего друга, с которым они давно не виделись и решили обменяться новостями. Очевидно, учëный Арсений не только в матерщине, но и в человеческой психологии, если смог так запросто разрядить обстановку.              Что он может рассказать о себе? Свести всë в шутку, разыграть комедию? Сжать жизнь до пары простых фраз? Но Арсений всë смотрит, улыбается уголками губ, молчит — и молчание его тоже какое-то особенное; оно лëгкое, не давит и не смущает, в нëм свободно дышится и спокойно думается. Как тут не вывалить вообще всë, что вертится в голове? Антон теперь понимает, что тут делала та женщина в очках и с дипломатом так долго: раскрывала все свои секреты. Она смотрелась крайне серьëзной и закрытой, сидя в очереди, и даже представить плохо получается, что из неë можно было бы выдавить и пары слов, не говоря уж о чëм-то сокровенном; но теперь, когда Антон сидит на еë месте, вспоминая свою жизнь и себя, ему до одури просто представить, как любой человек захочет здесь начать говорить.              — Насколько подробно?              — Всë, что посчитаете нужным и что сможет нам помочь решить возникшую проблему, — Арсений жмëт плечами.              Сначала всë-таки хочется отделаться смешливым «в детстве был благовоспитанным мальчиком, но родители развелись, остался с отцом, бывшим военным, и покатился… характер скрытный, больше не женат». Но Антон тушуется, снова сталкиваясь с этим искренним взглядом.              — Мне двадцать девять. Почти год как развëлся — собственно, столько же моя нога пародирует культяпку бывалого пирата. Постоянно раздражаюсь со всего, — Антон морщится: оказывается, может быть настолько стыдно рассказывать про себя, делиться тем, что считаешь своими слабостями, тем, что скребëт где-то внутри и никак не отпускает, — иногда даже кажется, что стал, как отец. Они тоже в своë время разбежались, я с ним жил, а у него в голове с возрастом только и осталось, что армейские устои и военные привычки. Он меня строил, а я теперь, ну… не знаю, в общем.              Пауза затягивается, и Арсений делает несколько коротких пометок в карте, с задумчивым лицом возвращая взгляд на Антона.              — Аллергии есть?              — На крупы.              — Проживаете один?              — Да.              — И домашних питомцев нет?              — Никого нет, — Антона передëргивает, и сперва ему кажется, что он снова начинает раздражаться — что за парад тупых вопросов для полного досье? — но потом отчего-то стопорится на своих же словах. Они заедают; он смотрит в одну точку на углу стола и пропускает мимо ушей следующий вопрос. Кажется, что в голове полная пустота и взрывающаяся сингулярность одновременно. Вот так легко, несколько коротких вопросов, несколько коротких ответов, всë — простое до невозможности, и оттого что-то внутри скручивает сильнее: признавать своë одиночество оказывается… неприятно.              — Антон? — в ответ раздаëтся глухое мычание. — Вы готовы ответить ещë на несколько вопросов?              Из него выпытывают — ну, вообще, конечно, он сам всë рассказывает, добровольно и вполне вовлечëнно — всë, кажется, только серию и номер паспорта и не спросили. Жизнь в пригороде на небольшом участке, водительские права, работа бригадиром на химическом комбинате, незаконченное высшее по маркетингу, причина развода и отсутствие детей. Всю подноготную, в общем. И вообще, в карте, возможно, указаны данные паспорта — может, это всë лохотрон, чтобы набрать кредитов и заставить бедных пациентов их выплачивать?..              Как бы Арсений это провернул — непонятно, но в нëм чувствуются стержень и какая-то такая ебанца — а какой здравомыслящий человек стал бы работать в такой сфере, — что Антон уверен: он смог бы, если бы захотел. Идеально бы спланировал всë, чтобы никаких улик; покрасил бы волосы и переоделся — Антон вспоминает женщину, сидевшую тут до него, и невольно представляет врача в деловом костюме, с дипломатом и в очках, в юбке… так. С другой стороны, у него дома висит розовый худак с Флаттершай, и даже неясно, что лучше: Арсений в юбке или Арсений с Флаттершай на всë туловище.              — Я бы предложил вам завести домашнее животное. Кошку, может. Как относитесь к кошачьим?              Антон думает, что это прикол какой-то, но вопросу не удивляется: всë находится в одинаковых рамках странного, так что ничего необычного, по сути, не произошло.              Прикол перестаëт быть приколом, когда спустя два дня Антон смотрит на подъезжающую к воротам машину и блокирует телефон с перепиской, где последнее сообщение извещает о том, что отправитель почти на месте. Арсений улыбается из-за лобового стекла в знак приветствия и ждëт, пока пациент упадëт на пассажирское сидение рядом.              — Как ваша нога? — Арсений сдаëт чуть назад, чтобы выехать обратно на дорогу, и они устремляются вперëд.              — Делаю, как прописали, — Антон пожимает плечами и зачем-то поднимает ногу, закатывая штаны до колена: голень спрятана под добротно намотанным бинтом, кое-где проступают чуть розоватые пятна, но конечность двигается свободно — Арсению хватает лишь украдкой взглянуть, чтобы оценить.              — Кто повязку накладывает?              Антон ставит ногу на место, кидает на врача косой взгляд, и замечает в себе странное желание не то съязвить, не то сделать просто немного зубастое замечание — и откуда только такой восторг от взаимодействия с этим человеком?              — Не поверите, что я сам? — выходит больше обречëнно, остаëтся лишь довольствоваться тем, что есть: хитринка в глазах, лëгкая улыбка и недолгое молчание будто говорят, что тут ни от кого ничего не скроешь.              — Ладно, ладно. Друг мой, врач. Недалеко тут живëт, захаживает иногда.              — О, вы знакомы с Позовым?              — Чë, бл… — Антон больше реагирует на строгое и осуждающее лицо, отражающееся в зеркале заднего вида, чем на тонкую, иссекающую кожу боль в ноге. — …ин. Блин, чë? Это я должен спрашивать, откуда вы его знаете.              Арсений не гнушается вывалить на собеседника длинную и не совсем понятную историю их знакомства с Димой; однако Антону есть, с чем сравнивать: постепенно заполоняющий мысли чужой приятный голос отвлекает намного лучше, чем тумаки Поза, которые тот раздаëт ему с завидной регулярностью, стоит только ему открыть рот, чтобы попытаться что-то сказать. Наверное, профилактика как-то так и работает, а может, в силу своей медицинской вплоть до мозга костей натуры Димка пытается выработать у Антона условный рефлекс. Жаль, плохо получается: покрыть его и весь свет матом после каждого подзатыльника хочется ещë сильнее. И вообще, будь это действенный метод в целом, навязчивая боль в ноге давно бы отучила его от любого сквернословия.              Оказывается, Арсений ежегодно посещает кучу медицинских мероприятий — да и выглядит так, будто успевает везде и всë, — среди которых был и микробиологический конгресс прошедшей осенью. Антон помнит, как Позов на досуге — а досуг у него происходит обычно после полуночи, каждые три дня во время растущей луны — врывался к нему, просил оценить выступление, а потом смотрел на охуевшее лицо, не шарящее в медицине от слова совсем, сокрушался, что аудитория крайне неблагодарна, и исчезал. Конгресс всë же прошëл успешно, доклад оценили по достоинству, а коллеги оказались чрезвычайно заинтересованы в теме — не то что Антон, лох и профан в этом всëм. Одним из коллег и оказался Арсений, посещающий такие мероприятия в связи с косвенной пользой в собственной сфере медицины. Они разговорились. Арсений, собственно, был собой, мало отличающимся от представшего перед Антоном, иначе как объяснить то, что Димка потом упомянул, что познакомился с кучей людей, но особенно заинтересовала его одна врачебная плутовка, что ни рыба ни мясо. Обменялись номерами, и можно было бы подумать, что тут начнутся пикантные подробности крепкой мужской дружбы между коллегами — с чего иначе такой заискивающий у Арсения тон? — но у Димки, так-то, жена и дети. Так что Антон бы не поверил, даже если пикантные подробности бы всë-таки стали завершением рассказа.              За это время они успевают оказаться в черте города. Сегодня облачно, но и светло-серое небо нещадно слепит глаза. Смотреть по сторонам особо не получается, хотя Антон безумно любит этот город: пусть не самый большой, но самый родной. Красивый: в своë время нашлось много меценатов — патриотов малой родины, готовых отреставрировать большую часть исторических зданий; некоторые из тех, что в центре, отдали обратно в жилой фонд, какие-то стали музеями и галереями, что-то ушло под небольшие торговые центры или сети кафе и кофеен. История здесь плавно и неброско переплетается с современностью, гулять по улицам — сплошное удовольствие. И почему Антон об этом забыл?              А почему вспомнил?              — Карета прибыла, — Арсений тормозит и паркуется у невысокого кирпичного дома и отстëгивается, глуша двигатель.              Они залетают в подъезд, когда оттуда выходит мужичок с чихуахуа на руках, поднимаются на третий этаж, и, стоит руке Арсения коснуться звонка, дверь мигом раскрывается. На пороге стоит женщина неопределяемого возраста, с мощной косой, закинутой на плечо, и светлой лëгкой улыбкой:              — Проходите, гости дорогие!              Антон прикрывает глаза, вздыхает и следует словам хозяйки. Хотя хочется простого человеческого: «Вы тут что, все ебанутые?»              Ариадна Яговна внезапно оказывается университетской преподавательницей Арсения. Заваривая чай, она успевает вспомнить с десяток разных историй про своего любимого студента, каждая из которых заканчивается мыслью, что Арс когда-то от неë тащился — тупо, по-пацански совсем, но искренне. Антон пытается представить их вместе, но получается плохо — совсем они друг другу не пара, что будущий врач осознал тоже, когда узнал еë возраст и наконец-то, после двух пересдач, закрыл еë предмет. Преподаëт она русский язык и культуру речи, и этот факт идеально вписывается в колоритный образ Ариадны Яговны — дочери профессора педагогических наук Яго Элиавы. Утверждающей, что в роду у них никаких грузин не значится. Что ж, ладно.              Вообще-то, приехали они сюда не чай пить, но пока что так и сидят за столом. Антон сам не замечает, как вслушивается в мелодичный голос преподавательницы, когда она рассказывает о своих нынешних делах в университете, отвечая на вопрос Арсения. Напрашивается только один вывод: уровень образования стремительно падает, заинтересованности у студентов нет, как и какого-либо желания развиваться. Конечно, не все такие: вон, какой Арсений был звëздочкой, такая же звëздочка есть почти в каждой группе, где-то — даже не одна, но не будут же они отдуваться за всех. Антон молча возмущается: кому в медунивере сдался этот русский язык?              Через бесконечное количество околофилософских тезисов Ариадна Яговна, наконец, встаëт из-за стола и просит следовать за собой. В гостиной на кресле довольно нежится пушистое нечто, полностью игнорируя шебуршание и писк из коробок, стоящих чуть дальше. Хозяйка подсказывает, какого пола каждое из кошачьих созданий, уверяет, что имëн у них ещë нет, а характер у матери, забвенно мурчащей теперь под руками Арсения, шикарный. Антону хочется спросить про кота-батю всего этого выводка, но потом решает, что это останется сюрпризом, если вдруг будущий кошачий ребëнок осатанеет со временем.              Если так уж разобраться, то Антон, пожалуй, от слова совсем не понимает, как наличие животины дома может ему помочь. За время поездки его голова чуть очистилась — Арсений крайне странным образом на него влияет, — потому сейчас кажется, что избавиться от вредной привычки получится лишь силой воли и ничего сверх. Но так было и после приёма: первый час дома был блаженным. Пока в пригороде не вырубило свет. Что случилось дальше, история умалчивает. Зато, если посмотреть на ногу, всë станет ясно.              Среди всех кошачьих ребëнков глаз Антона сразу же падает на самую мелкую, рыже-песочную кошку с чëрным пятном на конце хвоста. Она одна лежит более-менее спокойно, пока остальные ползают, скребутся, пытаются мяукать. Наверное, случился бы балаган, если бы их всех выпустили на пол. А она — сидела бы. Только чëрный кончик хвоста гулял бы иногда по полу, скрываясь время от времени за рыжиной.              — Как назовëте? — спрашивает Арсений, когда они уже едут обратно.              Ариадна Яговна без даров отпускать не стала: напоила чаем ещë раз, всунула каждому по банке малинового варенья, пересчитала рëбра, пока обнимала на прощание, и даже снарядила инструментами для обустройства быта кошки, которые сейчас на кочках напоминают о себе гулкими ударами, доносящимися из багажника.              Антон смотрит кошке в глаза. Она в ответ глядит внимательно, молчит. Когда-то давно у Антона жил кот — точнее кот был родительский, — и он тоже был рыжий, только намного ярче. Осенью отыскать его среди опавшей листвы было нереально. А в остальное время прятаться он предпочитал в стогах сена — искать его и там было не очень удобно, зато хотя бы лучше видно.              — Сенькой будет, — кошка в ответ издаëт звук, отдалëнно похожий на мяуканье, а Арсения рядом аж передëргивает, после чего он вопросительно и возмущëнно косится на Антона.              — Ну, как сено, — пожимает тот плечами. — Или закатный пляж у Сенной Курьи.              — А, понял, — Арсений расслабляется и добавляет чуть позже: — Хорошее имя, ей подходит.              Оставшуюся часть дороги они молчат: Арсений следит за дорогой, а Антон играет с Сенькой, сидящей у него на коленях.              Оказавшись у дома, Антон думает, что они больше не увидятся. Нет, конечно, ему предстоит ещë не один приëм в стенах поликлиники, но такой уж Арсений, видимо, человек: хочется с ним пошляться по странным и не очень местам в нерабочее время. Хотя бы потому что в это время поток нецензурщины в голове останавливается, и наружу, через рот, ничего такого не выходит. Самая настоящая терапия.              Но Арсений, будто уловив настроение и мысли, бросает в спину напутственные слова по воспитанию кошки, а потом предлагает испробовать ещë один метод лечения. Для этого нужно всего ничего: приехать в понедельник после окончания времени приëма и, обходя регистратуру, направиться сразу к нему в кабинет.              Звучит несложно.              Антон так и делает: сначала танцует перед Сенькой, чтобы она делала все свои дела в лоток, а потом отправляется к поликлинике. Приезжает на десять минут раньше и, прошмыгнув мимо пялящей в компьютер единственной женщины, сидящей в регистратуре, решает попробовать кофе из автомата, стоящего недалеко от лифтов. От скорой встречи с Арсением внутри разливается что-то радостное, и предвкушение занимает все мысли, искрясь на кончиках пальцев током. Антон успел поговорить с Позом, когда тот заходил сменить повязку: выяснил всë, что смог. Смотрел на него Димка, подвергнувшийся этому расстрелу вопросами, конечно, подозрительно, воодушевления не разделял, но ничего по этому поводу не сказал и честно ответил всë, что знал сам. Картинка сложилась рваная, но интерес только подогревала. Арсений даже в армии отслужил. Антон проникся уважением с ног до головы.              Вот же напасть.              Через десять честно прожданных минут Антон поднимается и стучится. Заходит, светя лëгкой улыбкой, здоровается и ещë не подозревает, что настоящая напасть ждëт впереди, когда Арсений говорит:              — Ну что, начнëм? — и садится к Антону ближе, прямо напротив.              Антон чувствует себя фанючкой. Его будто заклинило, и всë хорошее, что в нëм есть, сосредоточилось в восторге этим человеком. Он бы и автограф попросил, будь у него какая его фотка или что-нибудь ещë. А ведь им обоим уже не двадцать. И не двадцать пять. Хотя, в целом-то, какая разница, кому сколько лет, когда Арсений, пронзительно взглянув, говорит:              — Первое: предлагаю перейти на «ты», — Антон кивает, и приятный голос продолжает: — Второе: начинаем. Сделай мне комплимент.              Антон виснет. Комплимент? Ему? Зачем? Какие вообще комплименты можно человеку сделать? Антон такие слова-то знает? Кажется, что они все уже стëрлись из мозга, а способность говорить положительно окрашенной лексикой целенаправленно и по существу атрофировалась за ненадобностью после развода. Он только и выдаëт:              — А?              — Нтон, — улыбается Арсений.              — А?..              — …нтон. Ну, Антон, давай. Могу помочь.              Он тупо кивает несколько раз, попутно вспоминая, что Димка говорил по поводу чувства юмора у этого «несносного человека»: «Такое же пришибленное временами, как он сам». Вот, распробовал.              — Арс, если так будет удобнее. Ты когда-нибудь жене бывшей комплименты говорил? — Антон снова кивает, но уже больше жалобно. — Ну вот, и мне тоже скажи, как ей.              — Как ей?              — Да. «Арс, ты сегодня выглядишь так…»              — Женственно, — Арсений поджимает губы, чтобы не рассмеяться. Но кивает с благодарностью, всë-таки проговаривая спокойно тихое «спасибо».              И в этот момент, кажется, Антон понимает, зачем это всë нужно. Восхищение на благодарность отзывается очень ярко, и становится так хорошо-хорошо, приятно самому, и это странное чувство будто так и стекает в изъязвлëнную ногу. Дарит облегчение, пусть и не очень большое, какое-то освобождение, и на секунду ему кажется, что и он в порядке, и нога в порядке, и ничего совсем не болит и никогда не болело.              Антон мнëтся; схему действий понимает плохо и чувствует себя в ней стеснëнно и очень неловко: можно ли вообще в адекватном сознании представить, что он будет сидеть и без умолку нахваливать человека напротив, пока тот просто сидит и ничего не делает?              Но за приятное ощущение ухватиться хочется тоже — пусть оно останется чуть подольше, поможет забыться ненадолго и выдохнуть, будто ничего не было. Ничего и никогда. И Арсений улыбается, кивает, поддерживая и направляя, и Антон в момент решает, что да, ничего и никогда.              Не было ощущений опустошения и горькой тоски; не было слëз и просьб остаться и не уходить; не было обездвиживающего своей отчаянностью желания, чтобы его поняли, чтобы дали ему что-то сказать; не было тихих слов, бесполезных и неуслышанных, о том, что сначала можно попробовать всë решить; не было осознания, что он больше не в приоритете, и не было сомнений в том, являлся ли он этим приоритетом когда-либо. Не было зимы, не было весны и лета, осени; не было того года, тех двух лет, не было ничего: человека, отношений, любви. Больше — нет.              И Арсений улыбается поддерживающе, и Антон сообщает ему, что у него милая и красивая улыбка. «Спасибо». Арсений говорит, и Антон вторит про его приятный статный голос. «Спасибо». Арсений смотрит внимательно, и Антон лепечет что-то про необычные прекрасные глаза. «Спасибо». Арсений просто сидит, он просто есть, заполняет пространство и голову, и Антон не сдерживается:              — Мне кажется, что ты очень замечательный человек.              — И ты тоже.              Антон тренируется в склонении себя к более позитивному мышлению один раз в неделю с Арсением и остальное время дома с Сенькой. Кошка оказывается на редкость умной и очень спокойной: он показал ей, где лоток, где когтеточка и где миски, и Сеня ни разу не наложила кучу в обувь и ни разу не подрала диван или кресло. Они даже спят вместе. Сенька, если Антон не в настроении, играет с собой сама: гоняет мячик, ловит свой хвост и пугает птиц через окно. Она начинает ластиться, когда хозяин уходит глубоко в мысли, и активно реагирует на всю выливающуюся на неë нежность: вторит непонятным звукам умиления и лезет гладиться, когда еë хвалят.              Теперь Антон, пожалуй, понимает, зачем Арсений предложил завести питомца. Сначала ему казалось, что это всë глупость какая-то: врач вопросами манипулирует, заставляет взять именно кошку — зачем бы это только надо было? Но Антон об этом не думал. Думал только о том, что жить-то можно и с попугаем, и с рыбками, и с ящерицами — да с кем угодно! Ему даже попадались видео девушки, у которой домашним животным был дикобраз. Лисы, вон, тоже угарные.              Перебрав всех животных, каких только знал, Антон понял: не с его уровнем ответственности в целом заводить себе кого-то. Он и себя не всегда вспоминает покормить, что уж говорить о ком-то ещë? Созвон с Арсением тогда закончился простым выводом: никто никого не заставляет. И Антон всë-таки согласился на кошку, рассудив, что она не даст о себе забыть, но и выгуливать еë не надо. И не пожалел.              С Сенькой действительно стало веселее жить.              Но другой совет от Арсения Антоном был воспринят в штыки.              Мерно текущий день — то, что долгое время держит на плаву. Антон знает, что утром встанет, позавтракает, чем придëтся, и отправится на работу. Там на проходной он всегда здоровается с сотрудниками охраны: они пересекаются в обеденный перерыв в курилке у главного входа административного здания, иногда даже перебрасываются парочкой слов ни о чëм — не друзья, конечно, но имена друг друга знают. Больше всего ему нравится Евгений: свою работу он воспринимает как самый большой подарок в жизни, постоянно улыбается, шутит шутки, отвечает на каждое приветствие и прощание, а просматривая сумки сотрудников, задорно вторит: «замечательно», «хорошо», «прекрасно».              Антон помнит, что один раз идущий за ним парень с завода сублимации не выдержал и иронично уточнил:              — Что вы там у нас в сумках увидеть хотите? На обед наш посмотреть?              На что Евгений, всë также улыбаясь, чуть саркастично ответил:              — Конечно! Должно же руководство быть уверено, что сотрудники питаются правильно! А водичка у вас где? Вы что, не знаете, что в день нужно выпивать около двух литров воды?              Парень на всех посмотрел, как на идиотов, и пошëл отрабатывать смену молча. Антон посмеялся.              В своëм цеху он спускается на цокольный этаж, заглядывает в каморку техперсонала, любуется извечно досыпающим в начале смены свои тридцать минут электриком — убеждается, что есть вещи неизменные — и идëт в раздевалку. Снимает одежду, надевает синий халат и белые тапочки, берëт обед и поднимается на второй этаж. Открывает свой шкафчик с переходной одеждой, надевает костюм и влезает в любимые жëлтые кроксы, пристраивает на голову чепчик — и спешит в кабинет.              Скоро конец месяца, пора сдавать табели.              Как эту размеренность можно променять на что-либо? Антон сразу отказался: нет, уж менять работу он не будет. Сколь нервной и стрессовой иногда она ни была, менее любимой от этого не становится.              Даже если очередной понедельник, который сам по себе угнетает — лишь тем, что он понедельник, а до этого были выходные. На этой неделе ожидается комиссия по прекурсорам, поэтому первоочередной задачей в голове значится проверка всех соответствующих инструкций и журналов. Мысленно Антон готовится разъёбывать: если инструкции постоянно перепроверяются и дополняются, журналы же иногда проходят через старших химиков в таком ужасающем виде, что плакать хочется. Да и есть у них один лаборант… Серёжка. Ох, этот Серёжка. Что ни заполнение журнала, то косяк за косяком. Антон уже подумывает, что ему нужен присмотр: пусть кто-нибудь из химиков сидит над его душой, пока он пишет. Может, так количество переписываемых полностью листов и журналов сократится хотя бы вдвое? Деревья, должно быть, Серёжку ненавидят. Двигались бы — давно бы и сожрали в какой-нибудь подворотне.              Антону самому его сожрать хочется, когда он видит, что очередная колонка по получаемым объёмам превратилась в столбик перечёркнутого нечто. В целом, делать ошибки и исправлять их не запрещается. Просто, ну… купить ему, что ли, ручку потоньше? Подарить одну из своих? Благословлять его каждый раз, когда он садится писать? А то его исправления выглядят, словно растёкшиеся по странице чернила. Пятно.              — Ой божечки, — Антон захлопывает журнал и решает продолжить после обеда и перекура.              В курилке внезапно оказывается Евгений из сублимации. Он затирает своему коллеге — хм, а коллеге ли — сначала что-то про их начальника, потом про погоду, жалуется на свою девушку и разрывается нецензурным потоком, когда случайно роняет недокуренную сигарету. Антон одним глазом смотрит, как окурок медленно потухает. На улице нещадно палит солнце — смысл сетовать на погоду есть, конечно, но чтобы вот так…              — Пиздец, — констатирует Евгений и тянет коллегу обратно на территорию.              Антон думает: «Мда».              А потом замирает.              Со знакомства с Арсением прошло не так уж много времени — месяц? А теперь что?              Арсений незаметно сидит в голове на постоянной основе. Антон всегда заряжается хорошим настроением, когда вспоминает, что совсем скоро они встретятся на терапии. За несколько сеансов удалось даже войти во вкус: теперь не кажется таким уж сложным делом высказать милостей кому угодно и про что угодно. Конечно, произнесено было многое — один раз Антон даже сказал, что Арсений — вылитая Сенька. Его тогда спросили, не пытался ли он так завуалировать пресловутое «котик». Они посмеялись. Но только сейчас Антон понимает, что как Евгений уже не может — эффект терапии на лицо, что говорится. Его не страшит боль, на него совершенно не давит больная нога — язвы заживают, но медленно, да и всё равно он нет-нет да поматерится, — просто теперь нет ощущения, что это поможет выпустить эмоции. Только в некоторых случаях, когда мозг действует на рот быстрее, чем на мысли: один раз Сенька вальяжно прыжком спланировала с книжной полки ему на колени, выставив когти. Тишина квартиры разорвалась протяжным «бля-а-а-а-а», которое медленно потонуло в небытие. Что это с Сенькой такое было — загадка, конечно; может, она просто держит Антона в тонусе, чтобы не расслаблял булки и помнил: она такая добрая и ласковая, потому что хочет, и злить её лишний раз не надо. Это вообще теперь её квартира. И Антон — такая же часть этой квартиры, как диван или шторы, разве что только ходит да пожрать даёт. А ещё гладит и ведёт с ней разговоры. А Сенька понятливая, всегда внимательно слушает и любит вставлять своё «мяу» во время пауз и бить лапой по носу — тут хоть без когтей, — когда он внезапно затыкается и уходит в свои мысли. Мол, давай, чеши языком дальше, человечек, чё завис?              Антон сразу же пожаловался тогда Арсению. Тот спросил: «Ругался?» Стало немного стыдно, но ответил он честно: «Уж точно не ромашками кидался».              В качестве мониторинга раз в две недели Антону нужно приходить на приёмы в рабочее время, чтобы всё по правилам: регистратура, запись в системе, запись в карточку. Арсений обычно интересуется, как у него дела — как будто и так не знает, — и смотрит оценивающим взглядом на ногу. Иногда, если он сильно уставший, Антон предлагает просто посидеть поболтать и попить чай — другие пациенты из коридора никуда не денутся. Все уже привыкли, что ждать иногда приходится долго.              Антон один раз спросил, как вся эта штука работает. Он обыватель, ему эти взаимоотношения слов и непосредственно всего организма кажутся странными — в школе о таком не рассказывают.              — Есть только теории, — Арсений пожал плечами и отпил из кружки. — Никто точно не знает, как именно определённые сочетания букв влияют на наш организм как систему. Есть предположение, что это в каком-то смысле культурный код, заложенный в генах. Сейчас ведутся пролонгированные исследования, чтобы узнать, возможно ли разрушение этих непонятных связей при помещении поколений людей в другие условия. Одна девушка сейчас направляется в оазис Сива, будет покорять местных жителей. Выдвинули гипотезу, что развитие в обстановке, где никто не осуждает за нецензурщину, в будущем может повлиять на всё, с чем мы имеем сейчас дело. Но достоверные результаты такой кампании увидеть нам не светит.              Арсений задумался, и Антон решил его не отвлекать. Солнце искристо ложилось на его ресницы, оставляло тени на скулах, рисовало контуры лица, подсвечивая кожу тёплым жёлто-оранжевым. Арсений изредка моргал, и Антон просто смотрел — пока не понимал зачем, но чувствовал, что есть в моменте что-то важное, необъятное, совершенно неповторимое. Здесь пролегала граница, и Рубикон оказался пройден быстрее, чем воспринят как таковой.              — Так вот я к чему, — Арсений встрепенулся, и время за его движением пошло дальше. — В основном замечаются патологии диффузной нейроэндокринной системы — пока не совсем понятно, изменения эти на уровне первичных или реактивных патологий. Отсюда, собственно, и множественность клинических проявлений. Вероятно, что по тому же принципу избавление от привычки ругаться и использование положительно окрашенной лексики влияет на патологические процессы в обратную сторону. Вот сказал «спасибо, пожалуйста» — тебе вкинули в кровь дозу энкефалинов, к примеру, и жить уже не так больно.              Кто эти такие энкефалины, Антон не знал. Но подумал, что с момента встречи с Арсением жить действительно стало не так больно — а в лечении ли дело?              «Привет. Предлагаю перенести сегодняшнюю встречу на завтра, в то же время. Внезапно оказался востребован на каком-то консилиуме.»              Антон докуривает и немного расстраивается, но потом думает, что понедельник-то уже почти закончился, а завтра они всё равно встретятся — и пишет в ответ, что совершенно не против, желает удачи и благодарит за предупреждение. И возвращается в квартиру в смешанных чувствах.              Он, пожалуй, раньше и не думал о том, как много Арсений привносит в его жизнь. И даже описать не может, чего именно там привносится — просто чего-то хорошего в общем и целом. Он смотрит на Сеньку, которая реагирует мгновенно: прыгает на диван и садится, мяукает, словно зовёт его присесть рядом. Антон садится. Они смотрят друг на друга в тишине.              Сенька подросла, конечно, но всё ещё мелкая в размерах, но взгляд её напоминает человеческий слишком сильно иногда — от этого даже время от времени становится жутко. Антон корчит ей рожицу, и она бьёт его лапой в нос, мол, харе дурачиться, человечишка, давай болтай уже или я пошла. Он хватает еë и обнимает; Сенька мурлычет, но не совсем довольно, а Антон говорит ей что-то вроде «ну какая ты, я не можу». Это дарит спокойствие и до странного парадоксальное и яркое ощущение опоры в жизни. Моряку всегда нужен якорь.              Отпустив пушистую хвостатую, Антон вздыхает и вспоминает, о чëм думал до этого. Смотрит на Сеньку — вылизывается, гадинка такая, грязный он разве? — и решает всë-таки попробовать. Старается воспроизвести ощущения от общения с Арсением и закидывает в кошачьи уши поток всего, что говорил на терапии и что смог вспомнить.              Сенька мяукает в ответ — благодарит. И настрой играет свою роль: полное сосредоточение на цели, ради которой всë затеяно, срабатывает частично в физическом плане — нога отзывается едва уловимым облегчением, зуд утихает, но в голове, в душе, в чувствах — никакой синхронизации или хотя бы похожести на то, что происходит обычно, когда напротив сидит Арсений. Дело навряд ли в том, что Сенька — не человек и человека напоминает не так уж сильно; буквально сегодня после обеда Антон спустился к лаборатории органиков и выстрелил комплиментами — от всего сердца! — Любе. У неë сегодня годовщина свадьбы, оказалось, и после работы муж забирает еë в ресторан, поэтому и на смену она пришла сразу, как на празднество, да ещë и причëску сменила за выходные — совсем стала солнечной и летней, о чëм Антон ей и сообщил. Та засмущалась, поблагодарила, и чувствовалось, что это лечит немного тоже; но чувствовал ли он что-то, кроме простого желания выразить восторг? Люба, кажется, в плане реактивных самоощущений — всë равно что Сенька.              Не Арсений, блин.              — Так я и прихожу утром на работу, беру ключи от кабинета, поднимаюсь, а там — это, — Арсений открывает шкафчик и из стопки тоненьких одинаковых табличек выбирает одну и показывает. — Нет, ну это кем надо быть? И не надоело же!              Табличка гласит: «Ащеулог».              — Накопил, в общем, за свою врачебную практику, — машет на стопку.              — А что там ещë? — интересуется Антон.              — Да чего только нет, — вытаскивает «Ëклмновед», потом «Едрило всея Руси, графъ Арсенïй Поповъ». Антон посмеивается; ему хочется посмотреть в глаза тем, кто каждый год продолжает всë это придумывать и проделывать. Страшные, должно быть, люди. И целеустремлëнные.              Они обсуждают эту тему ещë немного, смеются и улыбаются друг другу, а потом всë-таки начинают занятие. Антон рассказывает про Любу, светило органиков. Медленно перетекает на коллектив в общем, выделяя в нëм только хорошее; вспоминает, как прекрасно и радостно было, когда коллеги собрали деньги и подарили ему на день рождения вкусный торт, всего по мелочи и поездку в санаторий на десять дней. Потом снова возвращается к Любе: она часто оказывается зачинщицей всяких общественных мероприятий и кутежей, может расшевелить каждого из их отдела и иногда приносит безумно вкусное домашнее печенье, которым обязательно делится со всеми за обедом.              — Ну и вообще, знаешь… — Антон отрывает взгляд от стены с солнечными бликами от стекла окна, переводит его на Арсения и улыбается. Ему улыбаются в ответ.              — Что?              В ответ ему улыбаются не во все зубы, конечно, но ярко и тепло; Антон думает, что хотел бы однажды прогуляться с Арсением по набережной в городе и нормально познакомить его с Сенькой. В голове каша: мысли вяжут, тянутся медленно, словно патока, и заманивают Антона за собой — в мир спокойный, неспешный, в тот мир, где приятно говорить правду и открываться, где не страшно, а вокруг всë сладковатое, нежное и укутывает в себя, как мягкий плед.              — Красивая она. По-простому так, неидеально.              Арсений всë улыбается и кивает. Антон смотрит в улыбку напротив, не совсем сам понимая, куда именно или что хочет там внутри увидеть. Внутри ли? Можно долго задаваться простыми вопросами, привыкнув к сложным и оттого не замечая, что ответы лежат на поверхности, совсем близко и максимально доступно. Что можно додуматься легко и быстро. Что первая пришедшая в голову мысль, пусть и глупая, может оказаться истиной.              — А знаешь, что ещë красивое?              Это так банально, что Антону хочется самому рассмеяться, но пыль застывает в воздухе, а воздух — в лëгких, сердце проходит цикл за минуты и часы вместо положенных восьми десятых секунды. Солнце светит, но тепло не дотягивается до поверхностей — так больше не будет, никогда.              Антон хочет посмотреть, как улыбка разрывается гулким смехом, ещë раз; заметить каждую морщинку, покадрово записать в память каждое движение, сохранить анимированной картинкой, как солнце опаляет волосы и ресницы по контуру. Это желание в миг становится отчаяньем: сильная и горькая смесь ощущений и чувств заполняет естество изнутри, и Антону хочется быть рядом, хочется смотреть, касаться, говорить и слышать — хочется до безумия, до слëз, до бесконечного невнятного бубнежа под нос; он не знает, куда себя деть, и будто разрастается в пространстве, но сжимается во времени, захватывая один миг — полностью, без остатка, присваивая.              Стоит сделать вдох — и мир снова живëт, как прежде.              — Что? — Арсений уже откровенно веселится. Антон даже не думает обижаться или воспринимать всë это на свой счëт — в конце-то концов, ситуация и правда забавная, пусть это и не отнимает у неë томления и значимости.              — Твоя улыбка.              Отчасти Антону неловко теперь смотреть в его сторону, но делает он именно это; плохо чувствует, где там что, поэтому не отмахивается от возможности того, что лëгкий подтекст сказанных слов можно прочитать по красноте кожи; Антон знает, что сказал не так, как говорил что-то такое обычно, но и сам не понимает, в чëм оказалась изюминка — и просто смотрит.              Ему любопытно. Да, любопытно, куда это всë завернëт.              — Спасибо, — Арсений в ответ шепчет, и что-то в его голосе меняется тоже, или, может, в глазах, или в движениях, но слово отзывается чувством красным и острым, как если бы вся сущность и вся красота розы заключались в шипах — и только; но пришедшая боль сродни той, что вызывают спадающие с рук оковы, цепляясь за кожу неровными срезами металла, и она — как точный и ясный предвестник скорого удовольствия; она из тех, что не приходит без приятного и без облегчения, и потому еë не боишься, никогда не трепещешь от страха перед ней: ждëшь — желаешь нетерпеливо и слишком сильно.              Антон хочет и не знает, что с этим делать.              Они сидят в тишине секунду, десять, минуту, может, пройдëт ещë полчаса, а они всë будут так сидеть, смотреть друг на друга, может, ждать чего-то или надеяться на что-то. Антон вспоминает Сеньку. Она бы сейчас лапой зарядила ему по самое не хочу, наверное. Хотя иногда, кажется, она понимает, что молчание — такой же важный элемент разговора, как и непосредственно слова; в тишине всегда творятся новые смыслы, пусть и не всегда хорошие, и в ней же зачатками маячат на периферии новые фразы и предложения: ждут, выжидают, когда время наполнит их эмоциями, отшлифует по граням и сложит во что-то стройное и основательное. Не тянуть бы только — выбор однажды исчезнет, растворится танцующей пылью прежде, чем его успеют сделать — и что останется тогда? Вот и Сенька, бывает, ждëт, но смотреть на позор отказывается: если Антон говорить не хочет, она же уходит. Не терпит попусту тратить время, получается. Такая малютка ещë, ну кроха совсем, а ведëт себя, как взрослый человек. Зрелый серьëзный член общества…              Антона прошибает. Вот оно!              — Сядешь поближе? — он чувствует себя сдавшимся. Просит тихо и даже чуть отчаянно; думает, что нет смысла вываливать себя на другого человека, ведь он что, потерпеть не может? В чём действительно заключается вопрос: сдаться себе и своим чувствам или обождать, ведь можешь же? Он же может. И так легче, наверное, будет им обоим. Со временем всё забудется, утихнет, успокоится; открывать глаза по утрам станет проще, и ничто не будет напоминать про этот момент так ярко, всё станет монохромным — может, только что-то внутри будет рябить, как вода под лёгким ветром, но разве получится потом воссоздать картинку того, что было?              Так точно — нет. Достаточно чётко, чтобы болеть по этому или сожалеть, — нет. Стоит ли оно тогда чего-нибудь?              Арсений кивает. Привстаёт, хватает стул под собой и мелкими шажками идёт вперёд, сокращая расстояние на то, что показалось бы ещё приемлемым. Сантиметры между ними, а кажется, что всё ещё широкий ров, через который даже самый громкий крик не сможет пробраться. Антон делает свой шаг вперёд — двигается едва ли, — и теперь присутствие другого человека ощутимо физически достаточно и без прикосновений. А коснуться можно — лишь руку протяни. Антон не думал, что когда-нибудь будет ощущать важность даже не самого прикосновения, а его возможности, так тяжело и основательно.              — Я серьёзно.              — Как и я, — Арсений пожимает плечами.              Антон чуть хмурится, поджимает губы и задумчиво отводит взгляд, откидываясь на спинку стула и вытягивая ноги вперёд — его коленка проходится Арсению по голени, и это чувствуется чем-то естественным, не заметным даже, простым и едва ли что-то значимым. Арсений наблюдает за всем с хитро-коварной улыбкой и молчит. Не то чтобы он сам знает, что будет дальше, но инициатива наказуема, поэтому все лавры решения исхода этой в чём-то неловкой ситуации он оставляет на Антона тоже. Арсений не психолог, в конце-то концов. И, наверное, стоит задуматься о медицинской этике, каких-то нормах морали, о том, что он нарушает там что-нибудь ещё… наверное…              Но начинать жить когда-то тоже нужно.              — Стоило догадаться, что всё завернёт куда-то, эм, сюда?.. — Антон всё ещё хмурится, кажется, даже стесняется на Арсения смотреть. Падает лицом в ладони, трёт его, проходится пальцами по волосам, зачёсывая их назад, и всё-таки поднимает взгляд.              — Звучит так, будто ты недоволен.              — Хм, — Антон снова поджимает губы и задумывается, — вообще… нет, я доволен. Но это странно.              — Что странно?              — Да всë.              Антон проматывает в голове кадры их встреч, как фильм. Длинный, хаотичный, смешной и серьëзный. Арсений иногда много говорит, когда Антон сам перестаëт; рассказывает разные истории, иногда никак не связанные ни между собой, ни с чем-либо ещë — и истории эти, эпизоды и мгновения жизни, создали в голове Антона пласт, на котором Арсений стоит: он знает, что с ним происходило, изредка выхватывает эмоции от тех или иных событий, имеет представление о его планах; как спокойная гладь моря, бликующая на солнце и рябящая под редкими порывами ветра, Арсений сидит перед ним, улыбается мягко, глаза его горят предзакатным солнцем, он дышит ровно, никуда не торопится и не волнуется о том, что будет дальше и что нужно будет сделать. Но Антон понимает, что в море нужно нырнуть, чтобы узнать его: увидеть рельеф дна, заметить водоросли и рыб, попробовать воду случайно на вкус, отпустить себя и позволить воде вытолкнуть себя вверх после. Может, переоценить свои силы немного и начать задыхаться, но оно же всë такое: на земле можно попасть в зыбучие пески или болото, а в воздухе — остаться в придуманной невесомости, пока летишь вниз. И Антон уже зашëл в воду по щиколотки. Всë ещë может сделать шаг назад, выйти на берег и уйти.              Почти десять лет назад, когда он встретил свою будущую жену, чувства тоже были яркими. Ира зажгла искру, была рядом через тернии, говорила даже, что, если они не дойдут до звëзд, создадут свои — нарисуют, вырежут из бумаги или сложат тысячу и больше мелких оригами. Всë ведь возможно, пока они идут по одной тропе. Так и было: встречались год, поженились, первым делом завели попугая, а уже потом думали, как будут жить. Антон знал, что искра не будет гореть вечно, но почему-то не думал, что их разошедшиеся дороги заставят Иру так решительно и стремительно уйти, а его — так по-детски и сильно страдать. Антон знал, что она в какой-то момент почувствовала, что с его стороны всë уже не так, как было, и если с этим ещë можно было работать, то с нежеланием Антона идти навстречу все попытки и старания не имели смысла. Она не стала ждать, пока он, может, очнëтся и почувствует что-то снова, сказала, что еë роль в его жизни сыграна и акт пора заканчивать: она его, безусловно, в чëм-то поменяла, чему-то научила, показала, что его можно любить вот так, по-простому и безвозмездно, но она, очевидно, больше не нужна и их дороги действительно разделились.              «Будешь лепить звëзды с кем-нибудь другим. Это не так сложно, если человек правильный, — вот увидишь».              Может, поэтому Антон и болел после Ириного ухода так сильно: понимал, что не смог бы стать еë правильным человеком, но думал, что сможет. Когда-то. Когда-нибудь.              И всë это, чтобы быть сейчас здесь. Пытаться понять, насколько чувство ему знакомо, и не находить ничего похожего. Понимать, что здесь он мог бы, как и Ира когда-то, решиться и оборвать всë — не совсем хочется думать о том, через какие тернии придëтся лезть, чтобы быть счастливым рядом с новым человеком. Что ему нужно вообще? Нужна ли Антону эта связь? Стопроцентно наполненная непониманием в самом начале, вопросительная в своëм будущем и пока что вообще не очень в целом понятная в своей природе.              Он всë смотрит свою жизнь по кадрам, Ира и Арсений стоят рядом и непроизвольно сравниваются, и да, Антон был с ней счастлив, даже когда чувства начали угасать, потому что она была надëжной, всë ещë любимой, пусть и теперь не совсем в изначальном ключе, и привычной.              Но это же не значит, что ему больше нельзя быть счастливым с кем-то другим, если быть счастливым со своей бывшей женой он больше точно не сможет.              Антон тянет Арсения за собой, чтобы он тоже встал, и обнимает.              — Начнëм с простого? — Арсений смеëтся ему куда-то в шею, но держит крепко.              — Ага.              — И как оно?              — Хочется от души поматериться.              Антон думает, что получается всë отчасти по-злому иронично. Арсений уже однажды признался, что «терапия нежностями» была больше импровизацией — он пробовал эту технику и до, и после Антона, но большая часть пациентов реагировала на неë не так уж хорошо. Та женщина в очках с дипломатом, Ольга, вообще прямо Арсению в глаза сказала, что, несмотря на благодарность за помощь, найти хотя бы одно хорошее слово для него не может. Наверное, подумала, что он пытается к ней подкатить — о, знала бы Ольга, к кому он действительно пытался так подкатить…              Они лежат в обнимку на диване. Арсений после смены ошалевшим взглядом следит за происходящим на экране — традиционный просмотр «Хорошего доктора» на ТВ-3 признан святым и не подлежит отмене, — Сенька путается между их ног, пытаясь отыскать пятку Арсения и вцепиться в неë, как любит делать. Антон относится к их связи с кошкой настороженно, но не лезет: у них там что-то совсем необъяснимое, сокровенное и на грани криминала. Ничьи пятки она больше не пытается откусить, как и не даëт больше никому гладить свой живот. В общем, они покорили друг друга с первого взгляда, и с этим ничего не поделать: если Арсений где-то задерживается или слишком долго ходит в магазин, Сенька превращается в барда и поëт у двери такие серенады, что Ромео нервно курит в сторонке.              — Арс.              — М-м, — он уже почти спит, и взятая в плен кошкой пятка ему никак не мешает — господи, ну что за существо.              — А ты почему вообще пошëл в медицину?              Арсений вздыхает, продирает глаза и стряхивает Сеньку с пятки; устраивается поудобнее, вздыхает ещë раз и задумывается. Если бы так в ответ на какой-то вопрос вздыхала бы Ира, или Сенька, или кто угодно другой, Антон бы сразу пошëл на попятную, потому что почувствовал бы себя виноватым за то, что лезет куда-то не туда. Но у него в руках лежит Арсений. Большой, уставший и расслабленный, только что почти уснувший; Арсений, который жмëтся холодными пальцами ног ближе к его, чтобы согреться — который сразу скажет, если не захочет говорить. Аксиома.              — Короче, грустная история, если честно, — он говорит тихо, снова прикрывает глаза и вздрагивает, когда Антоновы руки лезут под футболку и остаются на пояснице, а потом расплывается лужей снова. — Знаешь же, что я служил… дослужился уже почти до младшего сержанта. Думаю, можно представить, в каком состоянии мы там в целом были: иногда хотелось проматериться всласть, обругать вообще всë и всех. Некоторые так и делали, ну, ясно, что потом отъезжали в госпиталь, но там условия ещë хуже, да и это время в срок службы не идëт. Короче. Эм… — Арсений замолкает, кожей чувствуется — хмурится. — Ладно. Был там один пацан, нравился мне — ужас. Мы типа встречались даже, что ли. А там не то чтобы есть где нормально уединиться… спалил нас один рядовой. Сам не без греха, я тебе скажу, но побежал докладывать, естественно. Я без повышения, обоих — в суточный наряд. А пацан тревожный такой, стресс вообще плохо переносил — мало ему этого было, так он посреди ночи разразился такой тирадой, что у меня самого уши вянуть начали. Там странно так всë получилось: вроде, здоровый парень, но буквально заматерил себя до сердечного приступа. Пока бегали за врачами, которые сладенько посапывали, и командирами, я с ним остался, но не знал, как помочь. Встать и идти искать помощь где-то ещë тоже не смог. Потом уже, пока в меде учился, открыли эту ординатуру, ну я и окунулся с головой.              Антон прижимает его к себе крепче.              — Зато сейчас ты вон какой! Любому сможешь помочь!              Арсений смеëтся, привстаëт и, как Сенька, тычет пальцем Антону в нос.              — И любого смогу закадрить!              — Кроме Ольги, — Антон быстро прижимается губами к его, оставляя короткий поцелуй тлеть теплом кожи.              — Кроме Ольги, — Арсений соглашается.              — И вообще, только попробуй.              — Кадрить любого? И что ты сделаешь?              — Буду плакать, — Антон строит грустную мордочку, и Арсений утыкается в его шею, снова закрывая глаза.              — Между прочим, плакать полезно, — говорит он и целует в шею.              — Ой, нашëлся тут гуру.