Горящие угли

      .. Ноги привели её на песчаное побережье сами спустя добрые полсотни лет. Что-то звало, тянуло сюда, так отчаянно и горько, словно плач беспомощного младенца, оставленного на её пороге. Как она могла найти в себе силы сопротивляться этому? Её ноги утопали в горячем песке, цеплялись пальцами за острые грани ракушек, покрываясь царапинами как драгоценностями, а она всё шла вперёд, пока не достигла кромки воды. Холодная, в противовес песку, та нежно огладила её ступни в приветствии и отступила. Бушующие волны размывались в её глазах, почти невидимые за пеленой слёз, и она обняла себя руками в беззащитном жесте, пытаясь спрятаться от того, от чего спрятаться нельзя. От воспоминаний.       А море пело. Оно пело знакомым голосом, нежным и мягким, должным успокоить, но вызывающим только глубинную острую боль. Всё должно было отсыреть, отвалиться, отболеть уже за давностью лет, не мучить больше, не сниться в кошмарах и наяву. Должно было!.. Не стало. Время её не вылечило. Оно, на самом деле, не вылечило никого из них. Жизнь продолжалась, как ни в чём не бывало, и только они застыли на месте, подобно мухам в янтаре, неспособные откинуть прошлое. Даже Дриомпида вновь пустила ростки, расцветая сквозь тонны пепла, а они… они только увядали тогда, когда надо было жить. И дышали поверхностно — в полгруди. Другие полгруди занимало удушливое горе.       Они давно не разговаривали. Времени не было, на собственных же боевых сестёр не было, не хватало!.. У них не было времени даже оплакать всё то, что случилось, не было времени понять и принять. Затянула, закрутила послевоенная жизнь, которой было всё равно, насколько сильно их перемололо веретено войны. Она собрала даже не осколки — песчинки, от них оставшиеся — и засыпала в тряпичные куклы, сверкающие стеклянными глазками-бусинками. Всем было от них что-то надо, нужно, вот прям сейчас, вот прямо срочно, безотлагательно, и их словно рвали на куски, заставляя все силы направлять на то, чтобы не треснуть под напором. Так и разъединили — незаметно, но ужасно больно, словно разрезали по живому, без анестезии ампутировали друг от друга. И вроде уже зажило, зарубцевалось, смириться бы, пятьдесят лет прошло, как ни крути, но...       Она подняла взгляд к тяжёлому небу. Солнце скрылось за свинцовыми облаками стремительно, словно стеснялось смотреть на неё. Послышался глухой удар — это упала королевская диадема, мрачно напоминая о настоящем сквозь завесу прошлого. У неё были обязанности. Помилуй, Гефест, у неё было просто невыносимо много обязанностей для её хрупких женских плеч! Полсотни лет прошло без мгновения спокойствия… иногда она скучала по войне. Это были страшные мысли, ужасные и отвратительные. Но тогда она была свободной. Напуганной, готовой умереть в любой момент, не способной управляться с внезапной силой. Свободной.       Море пело по ним панихиду, по таким молодым, но рано повзрослевшим, по не умершим, но не знающим, как жить без разъедающей внутренности боли. Она плакала вместе с ним, гордо и молча, подняв диадему и выпрямив спину, давно укротив свой неподходящий королевской особе характер. Слёзы свободно стекали с её щёк, падали в море, растворяясь в солёной воде, и издалека приближался шторм. Ветер колыхал прозрачный подол её платья, и молодым нереидам, любопытно выплывшим на поверхность, она казалась горящим на побережье костром. Она горела изнутри.       Если бы она могла вернуться в прошлое, она бы многое исправила. Если бы только ей дали этот шанс. Мойры не дали. Заботливо сплели нити их судеб, закрепили в один толстый канат и безжалостно его оборвали. История не терпела сослагательного наклонения, всё должно было быть именно так, как случилось. И всё-таки, она не могла перестать мечтать… если бы только...       Женя закрыла глаза, вспоминая. Перебирая память тонкими пальцами, словно перебирая острые ракушки. Всё, что у неё осталось — это воспоминания. И море.       Тогда, с полсотни лет тому назад, давным-давно, тоже пело море.       А, может быть, и не только оно.