Пенка

      Антон движется медленно. Собирает взглядом с чужого тела дрожащие пятна тусклого света, особенно вверху, под чёрным венцом волос.       Пространство вокруг давно уже растеклось.       Они не вдвоём, рядом сладко спит время, Антон не помнит, было ли за окном солнце, когда он касался губами тëплой кожи на шее — взбитой вершины только наполненной нагретой чашки, Антон крал себе послевкусие – начальное, всё только лишь началось.       Было ли солнце – так получилось, не помнит. Не вышло запомнить, зато точно знает, что именно в этот момент спина, всегда жёсткая, покрылась влагой, и подушку из вечно ревизующих рук захотелось достать.       Она тебе не поможет, хочешь, я могу тебе об этом сказать.       Арсений стоит на коленях. Держится руками теперь за спинку кровати, Антон прижимает ладонями сверху, не даёт скользнуть к стояку: потерпи, потерпи, мой хороший, я всё сделаю, у меня кроме тебя другого фокуса быть просто не может.       Я знаю всё, что ты любишь, потому что ты не умеешь, не можешь или не хочешь от меня это скрывать.       Ритм держится ровным. Может быть, лишь тянет тело немного вперёд, становится глубже, сжимаются крепче чужие, белые в напряжении, тонкие пальцы, Антон не может увести взгляд.       Вы ж мои золотые.       Это точно шиза.       Возможно, Арсений прав был. Хоть и улыбался, уже давно безгневно, снисходительно-вежливо, когда очередная журналистка навязчиво спрашивала «Вы влюблены?» и не давал ей ничего узнать.       — Вредно для сердца.       Антон думает, это факт. Антон думает, скоро я положу рядом со смазкой тонометр и, может быть, связанного рядом невропатолога, потому что, пусть не верит никто, но как же ему плевать.       Он чувствует, что душа его находится в лучшем своём состоянии, яснеющем особенно, когда ощущается отчётливо: размякают напряжённые мышцы. Арсений отпускает тело вперёд, прижимается щекой к слеплённым рукам, полуоткрывает влажные губы:              — Шаст…       Дважды не надо. Дважды зачем? Антон трётся носом о позвонок, уже давно соединённый в его голове невидимой параллельной линией с царапинкой на изголовье кровати, фиксирует эту картинку в последний раз и отползает назад.       Помогает лечь грудью на пахнущее домашним порошком бельё.       — Лучше? — входит одним глубоким толчком, Арсений выдыхает почти беззвучно.       — Не надо, — проводит шеей, вытягиваясь по простыни лбом. — Заставлять меня цитировать пиар, сучка.       Антон улыбается, ему нравится и этот, восьмидесятый по счёту образ, бросающий «кисунь» и что только ему не захочется.       «Заставить».       Есть ли хоть что-то, что я могу — тебя — заставить сделать?       Выиграть при этом приз нелепейших попыток, совершенно точно Гран-при.       Обжигает уже немного, пальцы втирают жар в длинный изгиб спины, Арсений молчит, хватается за возможность перевести дыхание, Антон знает прекрасно.       Угол не тот.       Склониться нужно ниже, почти преклониться, Антон макает нос в измокшие волосы, подлезает под ухо, запах натекает плотно.       Арсений ведёт головой.       — Ты двигаться будешь?       Угол тот.       Антон кивает, не двигается, снова стекает губами на кожу: ты весь мокрый, ванильная вода, жилка на шее бьётся, ты — сливки, блестящий сахар, ты – колотый лёд.       Рецепт, написанный крупно.       Горло приятно – приятно – жжёт.       Есть ещё, есть ещё, есть лунка за ухом, есть тот, соединённый с царапинкой позвонок. Губы везде, Арсения крутит как помешанного серебряной ложечкой, Антон улыбается.       Только то, что тебе. Только то, что тебе.       Улыбку убрать не получается, на одном из витков их отношений Арсений кричал, играясь: «убери от меня свои плюшевые губы!», чтобы в этот же вечер бесконечно трогать их пальцами, краснеть на следующее утро и этим же красным неизбежно под них подставляться.       Тебе нравится – я не могу продышаться.       Движения медленные, Антон бы сказал: «на медленном огне» и однозначно получил бы жаром расплесканного гнева, который сейчас просто растекается по простыне.       Сильнее и дальше, Антон опускает руку, находит выступ тазовой косточки, давно закреплённая память тела, гладит налажено и ползёт выше, накрывает всей ладонью живот и слегка надавливает – успокаивает. Кто бы себя успокоил.       Его хочется в себя вдавить.       Буквально выцедить, комкается простынь, Антон распрямляет, не нужно неровное, нужно ровное, особенно сейчас, когда движения уже нельзя прекратить.       Слишком быстро, возможно, Арсений звучит слишком тонко, почти до эха, опускаясь щекой на кровать, Антон останавливается: боже, скажи, как ты хочешь. Позволь мне тебе это дать.       Арсений впивается пальцами в ткань, не держась — вытирая, шипящим шёпотом просит ничего не менять.       Антон движется снова, всë внимание обращается в слух: совсем рядом — правильный влажный выдох, ещё один, ещё два, зрение тоже: обведённый светом профиль, дышащий мокро, эрос в общих чертах.       Тебе хорошо.       Очень хочется посмотреть в лицо, сильно не хватает глаз, но пока рано, терпи уже сам, рано пока.       Как широко дышит грудь, можно понять и так: впадины на спине, перетекающие из-за движения лопаток, из тени в блеск, из блеска в тень – вечный магнит для взгляда, как в очередной национальной круговой галерее вдруг останавливаешься у откровенно изображённого торса, смотришь на белую плавность и думаешь: возможно, это и есть – то самое блаженство красоты.       Что ты будешь делать, оказавшись с этим один на один в постели?       Ну хотя бы не реви.       В первый раз ты всё равно упустишь, признавшись горячими словами, получая вполне изворотливое:       — Неужели?       И полные руки пустоты.       Искусство любит признание, искусство любит внимание, чуть легче становится позже.       Искусство, оказывается, в тебя влюблено.       Из мешанины слов это выхватилось легко, на улыбку дурного, почти кретинского счастья уставился флегматизм: не скончайся только рядом с этой аптекой, она работает всего до шести, для шести сейчас уже слишком темно.       А ещё, подумай по-человечески, хочешь ли ты, чтобы на твоём светлом, открытом, спокойном лбу вдруг было написано «обречено».       Я – сложное.       Я – сложное, не редко пустое, совершенно не подлинное, просящее всё того же – внимания.       Совершенно его не заслуживая.       Я – ошмёток любого названия.       На это всё хотелось сказать – слушай. По-человечески не думалось уже очень давно, а возможно – вообще никогда, поэтому слушай это долго и много, слушай это моими кривыми словами: ты – трёхсложное, всегда осмысленное, целиком настоящее, заслуживающее лишь одного – внимания.       Предположительно вечного.              И теперь, когда ты это понял, за мои, не буду скрывать – страдания, ты послушаешь ещё и про формы, которые приходили в голову ещё там, возле аптечного.       Потому что ты – скульптурное, ты – сакральное, ты – символическое, прости меня за шутку – советское, сегодня, господи боже прости, кулинарное.       Ты скажешь: «это называется гастрономия».       Хочется подумать, что ты скажешь ещё. Горячий пар в голове мешает, ты кипишь, доходишь, как до уровня красивой каёмки, весь приподнят.       Помочь надо:       — Сейчас, сейчас…       Перевернуть на спину, упереться в знакомое дыхание носом, в зеркальные зрачки влепить взгляд.       Глаза у тебя закрываются.       — Я так… — слабый выдох, уменьшенный голос, одна из тех полуразмытых фраз – укрыть губами: я тоже, я тоже, я тоже.       Послушать, как ты отвечаешь красиво, вкусно, по-прежнему тихо смеясь.

***

      Чашку в руках потряхивает, остатки наплывшего жара, от этого хочется снова смеяться и почему-то покорно держать.       — Мне показалось, в тот раз ты говорил про утренний.       Арсений полусидит на кровати, разморённый оставшейся парой движений, сейчас уже остывший, смотрит в темноте из-под тяжёлых век.       — С пенкой?       Чашку в руках потряхивает, организм трясётся практически весь, от этого хочется смеяться и снова залезть на кровать. Антона давно не обманешь.       — Ты любишь без.