Дыхание

«. . . Я положил к твоей постели Полузавядшие цветы, И с лепестками помертвели Мои усталые мечты. » © Сергей Есенин       Чувствуешь ветра гул по крыше покоев своих, чужие шаги проносятся из далека, гулким эхом каждый шорох в пустующей от изобилия мыслей голове пролетает и сразу изчезает в небытие. Небытие – это место, куда попадает всё, чего мы никогда не видели, то чем мы могли дорожить и то, что мы сильно ненавидели. Ты смотришь вдаль ночью на небо, звёзды там сияют, но словно тонут в этом смолистом покрывале темнеющей пелены. Ты чувствуешь запах отцветающей сакуры, на том ветряном обрыве все ещё слышна пугающая тишина, которая мешает не думать, которая омрачает любые мысли.       Закаты ненешней столицы не бывали никогда печальны, он не учил печали никого. Вдыхаешь этот воздух, а он остался прежним. Смотреть на красные тропы и следы своячие не приходилось вторую неделю и каждый, кто хоть разом был в том времени мельком, или быть может помнит всегда, — знает, что не просто так. В это время все ценят то, что имеют и нет тех, кто будет бросать порочные порицания на общественность. Не печальна та глушь, которая шепчет о неизменности постоянного. Печали нет и времени быть тут, но у любого в сердце она закралась в самый страшный угол, под самое сердце и точит свои когти для грядущего поражения.       Его имя давно стало другим, глаза потеряли свой свет, а тебе сказали, что всё закончилось хорошо. Пение птиц всем было следствием счастья, а ты слышал в этих трелях прощальные слова, которые ронялись и воссоздавали ту пустошь после боя, где каждая руина говорила о печальном конце сражения. Безнадёга висла над головами с горсткой мелких булавок и выкладывала тебе дорогу до освобождения. Но эта дорога шла в противоположную от него сторону.       Ноги в колотых ранах, ты чувствуешь эту боль не телом, а душой, и не смеешь смотреть за своё плечо, потому что знаешь, к чему станет та обжигающая дрожь и главная карающая игла в самую спину. Идти прямо и не сворачивать, глаза мечутся, голова держится прямо, руки сжимают занпакто, а мысли остались там, где пахнет поражением и конечным бесстрашием ради «всего». «Всё» — значит абстрактное понимание отношения к каждому, но «всё» — не значит каждого и всякое. Эта нить прочнела и крепла канатом, сплетала волокна, ткала платки, связывала их в массивную и от того хрупкую печаль.       Ты не тоскуешь, ты давно знаешь всё, что сделал. Каждый знает, что сделал ты, что сделал рыжий с яркой улыбкой отваги и бесстрашия мальчишка, а с ним понурый и резкий очень серый человек, что узнал многое, что разочаровался вовсяком, будучи обманутым, а последним был предатель, который заточён за собственные острые тлеющие буквы в чужой памяти, что на бумаге неаккуратны. Всему обязаны другим и прочим, тем, кто был тогда и отдавал свою отвагу во благо всего, что есть сейчас. Ты обязан им, как и они тебе. Но обязан ли ты своей жизнью ему?       А кого стоит помнить тебе? Ты помнишь всех и знаешь тоже всех. Вчера ты улыбался ровно так же как и год до этого. Но именно в этот день ты чувствуешь острую потребность в памяти и конечной дороге до вашего утёса. Ты сидишь на этом краю и смотришь в даль, которая стала крыться туманом, в горле не сохло из-за влаги, облако приятных, затмевающих твоё сознание, ощущений крыло и кружилась голова. В моменты особо долгих посиделок заболевал твой глаз, который чёрной и памятной повязкой прикрывал невидящую часть. Эта часть когда-то видела всё целиком, видела и ловила каждый позитивный лучик улыбки товарища с локонами пепла. Эти локоны рассеиваются в воспоминаниях по ветру и единственным его образом становится давно забытый набросок чёрными чернилами по противящей бумаге. Этот набоосок не даёт ощущаения тепла и жизни. Этот набросок нагнетает мрак и гниль того времени, которое стало со временем нежелательным прошлым для всех.       Помнить важно было всё, но время просачивается сквозь твои пальцы, ты чувствуешь прохладную его руку в своей и шуршащие помехи в голове, которые когда-то были словами. Помнить всё невозможно. Знать всё нельзя. А ты и считал тот день не последним, потому когда бежал вперёд с надеждой, не слышал отчаянье задалью, там, где руины побоища, тлеющие кастрища и безветренная пустошь.       — Ты, наверное, думаешь, что я виню себя в том, что тебя больше нет. — Ты опустил взгляд на собственные руки, а потом улыбнулся первый раз за эту неделю. — Но ты не прав, Укитаке. Я пришёл сказать, что ветер на утёсе слишком холодный в последние года и я подумывал построить здесь беседку.       Ты знал, что душой он жив и слышать тебя может лучше, чем рядом стоящие, а потому и говорил всегда, когда не хотел оставаться наедине с вакуумным затишьем. Кто бы загадал что, но чувствовать ничего с собой, с той левой стороны живого, было самым дурманящим чувством, которое давало толчок в обратную, а затем резкое возвращение в реальность. В мечтах витать каждому дано, но ты витал не там, ты даже инстинктивно не искал души той родственной для тебя, а просто рассказывал и желал его возвращения. Как назвать этот феномен действующей нежности к неизвестной судьбе, к прошлым непониманиям, к слабым воспоминаниям и теплу разливающемуся в груди с протекающими отчаявшими ручьями.       Сидеть и думать о безволье, указывать на прежние ошибки и постоянные изменения. Всё происходящее не координально. Когда ты думаешь, что чувствуешь себя в безопасности, то ты себя просто успокаиваешь. Это эффект «своего личного» и ты его прячешь, показывая «для того, что необходимо». Ты не изменился, но все думают, что да.       Когда уста твои произносили легкие слова о скорых планах, ты всем телом чувствовал присутствие Мимихаги и за прохладу, которая прошла по твоему разуму и сердцу, — ты хочешь сказать, что тогда во что-то поверил? Разве возможно во что-то поверить, когда тебя ждёт неизбежное?       «. . . Вокруг было сыро и горло першило от отсутствия настоящей влаги. Лил дождь и по осколкам прежних построек, словно пазлы собирая, ты бегал взглядом и думал о том, что возможно они когда-нибудь вернут себе свой прежний вид. Скользь и легкая поступь ног, ты приговаривал что-то себе под нос, стараясь не споткнуться об руины прошлого, которые сейчас напоминали тебе лишь неизбежное настоящее и наталкивали на скорые действия.       — Укитаке. – Выдохнул облегченно и спокойно, с губ сорвалась улыбка, но она казалась сейчас самой необходимой, даже если и немного не уместной в нынешней ситуации.       Он говорил всё то, о чем ты мог уже сразу прочитать в его полном добра и донельзя непонятного чувства лице в этот момент для тебя, которое ты позже назовёшь чувством обреченного понимания. Его открытая полуулыбка, мокрые не от слёз глаза, нахмуренные брови выглядели так обыденно, что на душе залегла секундная частичка спокойствия. Это не дало тебе расслабиться, потому что ты жадно наслаждался шуршанием дождя и аккуратным голосом. Тебе точно хотелось, чтобы этот момент остался цикличен, но он уже давно всё знал, до него дошёл каждый маленький слушок, а быть может он и сам догадался. Не важно.       — Так ты заметил. . . – Небо напрочь заволоки тучи, вдалеке шуршали ручьи, пахло сыростью, которая не отзывалась окончанием бури.       Его уверенность в своих словах тебя очень пугала, тебе больше не хотелось видеть его глаза в это время. Стоило не думать, что он захочет понимать твои мысли, но ты всё равно об этом думал. На твоём лице отражалась пелена печали и не отчаянья, ты продолжал говорить, словно это чем-то поможет остановить время или замедлить его ход. Ты уже знал, что сейчас произойдёт. В полотне мрачных редких каплей дождя выросла громадная тень. С вами присутствовал Бог и знать об этом он дал сразу, но лишь доказал. В голове мелькнула мысль о Клятве Богу и уже ничего не стоило так дорого в твоих руках, как просто его облик.       Ты закрыл глаза соломенной шляпой, но это не ограждало тебя от предстоящего выбора. Розовое, украшенное цветами, дамское кимоно, накинутое поверх капитанского хиори, небрежно висело на твоих плечах, уже обмокло по краям. Твои слова был чёткими и ты их не растягивал в своей привычной манере потому, что видел ту тропу, которая зазывает за собой. Не стало бы время молчать и ты вместе с ним решился не стоять просто так. Что-нибудь сделать было необходимо. Ты был очень серьёзен, стоит сказать, что такое поведение бывает очень редким и не привычным для тебя.       — Береги себя. – В момент стало тяжело, словно к земле всем телом потянуло и ты наспех прошёл мимо Укитаке, опустив взгляд. – Увидимся, когда увидимся. . .       Его голос всё равно догонял тебя коротким вопросом, конечно хотелось сказать важные и трепетные слова поддержки или короткое, но ясное "Останься в живых, прошу", но разве Укитаке послушался бы? Он бы продолжил быть добрым и жертвенным до самых слёз сердечных, для каждого и всякого.       «Не было необходимости лить свою кровь», – думал ты, но точно осознавал, что Короля Душ воскресить невозможно, а он был кратким просветом, который мелькал в твоих зажмуренных глазах. . .        Дождь в начинающихся сумерках, - затяжной, неуютный. Природа покорно притихает под монотонным живительным дождём Невидимые и неслышимые силы успокаивают сознание: покой ведь в согласии с самой глубинной сущностью, когда-то объединяющей всё на свете. Мы – часть! зависимая, но и необходимая  часть вечного и неизвестного целого. . . Ты успокаивал себя. Его голоса ты больше не слышал, но продолжал видеть целый мир в его лице. То был его запечатлённый облик. . .»       А ведь вы с того момента так и не увиделись. Смотреть на холодный камень, который стоял напоминанием на утёсе, не выглядел, как правда, но и не давал клятвы, что то была истинная ложь, стало делом не важным, - значимым. Он действительно больше не в силах вернуться.       Дождь знакомый, омывает хижины, льется на глухую землю, грязные дороги. . . Он не типичен для этого времени, сейчас, в сумерках, как-то настораживал. Весной тяжелая и широкая земля; ты раздвоен: тяжел и легок мыслями над собой. Может быть, странным дождь бывает только зимней оттепелью, когда из сырой и темнеющейся пустоты воздуха вдруг возникают и тут же исчезают в льдинисто-голубой снежной поверхности тяжелые капли. Небо в такую погоду закрыто неопределенно-светлой и тяжелой облачностью. Странным было как раз отсутствие темной и определенной поверхности земли, которая всегда ориентирует чувства, мысли, от которой был отсчет чего-то важного. . .       Внезапность страхом отдавала, когда вдруг грозно зашуршала древесная листва. Мятежные порывы ветра остановились и донёсся знакомый запах настоящего прошлого. Запах чего-то сочного, как спеющее красное яблоко. Минутой тишины отозвалось ожидание и рядом понеслось тепла ошивкой белого края чужого капитанского хиори и краснеющего, словно бархат, изнанного оборота всплеск. Не стоило ума догадаться, что было это страннейшее возвращение или мимолётная галлюцинация, которая продолжала с каждой секундой захватывать дыхание и обжигать лёгкие огненным паром.       Было ли тебе тревожно, когда предстал его забытый облик пред тобой, а ты молчал чрез пелену чего-то мутного слышал привычный голос. Что же ты чувствуешь, понимая, что он сейчас взаправду стоит рядом в паре метров и до него осталось лишь тянуться рукой, хватать за край и тянуть за собой.       — Я рад тебя видеть. . . — Эти слова пахли иначе. Они пахли спокойствием, тишиной, жданным желанием, заботливыми объятиями и неверием в настоящее. Каждый вдох и мгновение ощущались бессонницей и ты ничего не мог произнести в ответ.       Оно и не надо, тебе можно молчать. Он не мираж, он не воспоминание, не галлюцинация, — он есть сейчас и он касается твоего запястья, стараясь привести тебя в себя. А ты где-то вдали, в том времени, когда были правильными слова: «Всё будет хорошо, невозможно, чтобы всё было плохо». Там было темно и неуютно, а перед тобой всё ещё он в своём обличии. Пепельные волосы были аккуратны, он дышал и его грудная клетка вздымалась равномерно. Лицо. Это лицо было прежним, а та улыбка освещала ночь своей немыслимой возможностью сиять. Доброта, мерность, опамят и крас этот безмятежный его глаз. Это было давно и казалось, что вовсе во сне ты последний раз наблюдал вот так за ним.       Ты улыбнулся, взгляд заблестел бывалым счастьем и надежной верой. Ты поверил в настоящность, вернул свою веру в возможное и силу слова. «Сон украсть невозможно. Ты не сон», — Застыло в голове, которая наполнилась воспоминаниями. Легкое касание ответно проползло вверх по его руке. Тебе ведь хотелось с жадностью обнять его, как никогда не обнимал, и держать в объятиях, пока его настоящность не растворится снова. А она раствориться, потому что пропавшая душа имеет свою плоть лишь временно, это ты тоже вычитал недавно.       — Ты ведь вернулся? — Посыпались слова с его уст своевольно и отчётливо правильные.       — Не нужно. . . — Он отвернул своё лицо в сторону обрыва утеса, туда, где раньше бродили клубы туманные, а сейчас долина была аккуратно разрезана пустующей тропой. Муть тихо сползалась и стягивалась швами, её действия были медленными и выжидающими. Ты понял, что эта тропа сегодня пропадёт, стоит ветру вновь начать свой безудержный бег и навести беспорядок в Сейретее.       — Ты пришёл прощаться? – Снова аккуратно, прощупывая почву под ногами, которая напоминала зыбучие пески, шагал уверенно к логическому концу. Ты не хотел расставаться, но оно ведь неизбежно. Если каждый раз думать, что всё будет хорошо, то рано или поздно твоя вера надломится и рухнет вся твои идеология, котороая строилась на этих словах и надежде на самое лучшее. Проще знать, что будет что-то плохое, чем глупо верить в вечное «хорошо».       — Наверное, нет. — Он точно закрывал глаза на то, что всё-таки придётся, а ты больше не закрывай, ты уже давно это сделал.       Он взял твою вторую руку и посмотрел в глаза, которые заметно улыбались. — Ты же знаешь, что я скоро уйду, так почему стоишь?       Тебе было достаточно этих слов, чтобы вцепиться руками в его временное обличие, загребать свое счастья скребками и аккуратными поглаживаниями. Ты хотел шептать о том, что тоже рад его видеть, но прежде всего ты хотел попрощаться с ним за то время, когда упустил такой шанс.       — Укитаке, прощай. — Он вздрогнул, а затем звонко и по-доброму рассмеялся, показывая, что он всё и так понял, и что ты ничуть не изменился. В смехе услышать надо многое, он раскрывает человека. Но голос был не долгим, он начал кашлять и, кажется, подул ветер.       — Прощай, Кьёраку. Сегодня я покидаю Сейретей навсегда, меня ждет новый пост. — Он прошептал это в самую шею и в твоих руках постепенно холодело, там стал ходить ветер, тепло чужих губ пропало и оставило фантомную боль на месте того поцелуя.       Тропа из тумана замкнулась. Солнце начало всходить и ты смотрел вслед уходящей луне. Лишь опавшая верёвка с засечками, что носил он, как браслет, осталась на хладном памятнике, поблёскивала своими камнями и стекала с неё вода, осушенная порывами ветра. «. . .Целый день спят ночные цветы, Но лишь солнце за рощу зайдет, Раскрываются тихо листы, И я слышу, как сердце цветет.»