Пара крыльев

На белом смятом листе медным цветом растрепались волосы обнажённой Венеры. На странице раскрытого дневника красной пастой выведено замечание от воспитательницы. На худой руке тонкими линиями растекается кровь. Серёжа поднимает голову и захлопывает дневник. С отчаянной, но бессильной злобой комкает неоконченный рисунок и вытирает бумагой кровь с руки. Убирает лезвие и прикрывает порезы рукавом фиолетового свитера. В голове всё ещё звенят слова воспитательницы о его развратном характере и странных наклонностях. Серёжа словно видит себя со стороны: худого, съёживавшегося, глаза в пол. Стоит перед одноклассниками у доски, как у позорного столба. — Это «Рождение Венеры»… Сандро Боттичелли, — тихо оправдывается Серёжа, не поднимая взгляд. Длинные пряди лезут в лицо и прилипают к мокрым щекам, но сейчас важно только то, что благодаря своим волосам он не видит лиц других. И они не видят его. Воспитательница, кажется, пропускает ответ Серёжи мимо ушей и продолжает отчитывать его перед всем классом. — Да как вы не понимаете! — Серёжа вскидывает голову и зло смотрит на ненавистные лица одноклассников, которые не выражают ровным счётом ничего. Такие пустые и неосознанные взгляды, без единого огонька в глазах. — Это искусство! Вы слышите?.. Искусство… Раздаются смешки, и с задних парт слышится шёпот. «Голые бабы — ну да, вполне себе искусство!» Серёжа готов взорваться ярким пламенем от гнева, лишь бы донести до одноклассников всю суть, которую они так упорно игнорируют. Но он знает, что это бесполезно: ни один из этих людей не может понять величия Боттичелли. Да и сам Серёжа не может вместить в себя гений художника и до конца проникнуться смыслом его картин. Но ведь он хотя бы пытается! Отчего же эти люди не хотят?! — Марья Ивановна, ведь вы должны понимать, вы учительница… — В этом и дело, Разумовский. Я учительница, а ты ученик. На уроке не место этим глупостям! Марья Ивановна что-то пишет красной ручкой в дневнике Серёжи и отдаёт его ему. Он больше не пытается спорить, но всё-таки забирает дневник и скомканный рисунок со стола воспитательницы и только после этого садится на своё место. «Глупости, глупости, глупости!» — вихрем проносится у него в голове, пока руки сжимаются в кулаки. — «До чего все эти люди… Обычные! Они такие пустые, такие… Никчёмные!» Я боюсь младенцев, я боюсь мертвецов. Серёжа не любит людей и боится их. Но не потому, что они не любят его, считают белой вороной и избегают, нет. Он боится их невежества, тёмной глупости и животного безразличия ко всему, что их окружает; он боится того, что чума беспросветного идиотизма разрастается и задевает всякого, к кому прикасается. Выжечь эту заразу огнём! Только у Серёжи не хватает сил, чтобы разгореться и заполонить собой дыру невежества. Как не хватает одной спички для того, чтобы спалить к чертям весь Петербург, так и не хватает одного лишь желания детдомовского подростка, чтобы серая масса людей в один прекрасный день перестала существовать. Я ощупываю пальцами своё лицо. Серёжа резко встаёт из-за стола и, трясясь от злобы, начинает нервно расхаживать по комнате. Нет, нет, нет! Адский лабиринт скудоумия должен закончиться, где-то точно есть выход! Из зеркала на стене комнаты на Серёжу смотрит его собственное отражение. Длинные рыжие волосы, уставшее, измождённое лицо… Его пальцы касаются щёк, а глаза впиваются в глаза отражения. Обычный худой подросток, который внешне ничем не отличается от остальных. Разве что черты лица более аристократичные, прекрасные. «Неужели я такой же, как и все эти люди?» — искрой проносится мысль. Нет, нет, нет! Серёжа опускается на пол, хватая себя за волосы. Внутри холодеет от жути и осознания того, что, может, и он носит в себе всё то, что так презирает в остальных. Слабость. Невежество. Бедность. Серёжа не может постоять за себя в вечных детдомовских потасовках, скрывая синяки на теле за мешковатой одеждой. Серёжа отчаянно рвётся к новым знаниям, но не получает их, ведь все книги в детском доме давно устарели, а свободный доступ к компьютеру есть только у старших. Серёжа живёт почти что в нищете, ведь государство выделяет не так много денег на содержание сирот. «Ты такой же, как и все эти люди.» Горькая правда бьёт под дых, заставляя дыхание участиться. Серёже хочется разбить это чёртово зеркало и никогда больше не видеть в нём себя: слабого, глупого, бедного. Но сил хватает только на то, чтобы встать с пола и, шатаясь, дойти до кровати, а потом плюхнуться на неё и бессмысленно уставиться в потолок, изрезанный трещинами. Трещинами. В виде молний. Серёжа закрывает глаза и вдруг чувствует, как на его лицо сыплется мелкая-мелкая пыль. Кто-то с верхнего этажа носится по комнате, так, что потолок осыпается. Гнилая бедность бесит до тошноты, как и люди сверху. И снизу. За картонной стеной раздаётся чей-то громкий храп. Серёжа переворачивается на живот и кричит в подушку, чтобы никто не ворвался в комнату и не отвёл его к психологу, подумав, что у него снова непорядок с головой. У него всё хорошо. В отличие от остальных. Злость понемногу отпускает, но никогда не уходит навсегда. Голова кипит, а кончики пальцев неприятно колет от нервного напряжения. В гробу Серёжа видел всех людей, которые его окружают: воспитателей, детей, психологов. Последних — в особенности. Он ненавидит, когда кто-то пытается раскопать его душу, залезть в голову, переворошить все мысли и уйти, оставив его самого разбираться с внутренним хаосом. Психологи никогда не помогают, лишь делают хуже. Серёже комфортно в собственном беспорядке: в нём можно найти вдохновение, бешеную энергию и тот самый огонёк, которого так не хватает остальным людям. «Но ведь ты сам такой же, как и все эти люди.» Ненавистная мысль острым лезвием снова вонзается в голову. Снова бьёт по больному, пока рана не успела затянуться. Серёжа знает, что навязчивая правда не отступится просто так и будет сверлить его ещё несколько дней к ряду, поэтому прибегает к проверенному способу заглушить её голос. Он встаёт с кровати и идёт к столу, на котором оставил разбросанные листы и карандаши — вернее, их огрызки, ведь новые можно получить только на Новый год. И то, если не отберут старшие дети. На бумаге появляется продолговатое нечто. Серёжа старательно выводит линии чёрным карандашом, стараясь не порвать тонкий белый лист и не вспоминать о том, что в детдом никогда не привозили хорошую, плотную бумагу, которая не разрывается на куски от неосторожного касания дешёвого карандаша. Слеза скатывается по щеке и Серёжа слизывает её, чувствуя солёный вкус во рту. «У остальных людей тоже солёные слёзы». «Заткнись, заткнись, заткнись!» Карандаш дрожит в руке и рвёт неоконченный рисунок прямо посередине. За стеной кто-то взрывается резким смехом, заразительным до дрожи в коленях. И Серёжа когда-то умел так смеяться. Но разучился давно: так давно, что уже и не помнит, как выдавливать из себя искренние звуки радости. Чужой смех злит и заставляет с новой силой схватиться за карандаш. Линии становятся резче, жёстче: косые, угловатые фигуры заполняют листок, собираясь во что-то дикое и необузданное. В Серёжу вселяется безудержный, почти животный страх оказаться обычным, и он переносит его на бумагу, превращая в искусство. Я отдал бы немало за пару крыльев, Я отдал бы немало за третий глаз, За руку, на которой четырнадцать пальцев, Мне нужен для дыхания другой газ. В голове вместо навязчивых голосов проступают слова песни, которую Серёжа слышал где-то по радио или в комнате старших. Этого он тоже не помнит, да и неважно: главное — то, что сознание цепляется за образ крыльев, и вот Серёжа откладывает набросок, чтобы взяться за новый. Люди — глупые, серые, безжизненные — словно камни. Среди них нельзя найти того, с кем можно поделиться мыслями и того, кому можно открыть душу, чтобы впустить в свой мир. Серёжа слишком много находит в самом себе и совершенно не хочет теряться в другом человеке, как не хочет того, чтобы кто-то разворошил его самого. Одиночество — не такой уж и страшный зверь… Зверь? Крылья? Вдохновлённый случайными словами, Серёжа разворачивает образ из песни, и вот на листке появляются чёрные крылья. Огромные, с длинными перьями. Заполоняют почти всё пространство на бумаге, напоминая черно-белые старые фотографии. Будто вовсе не к месту вспомнилось, как однажды всех воспитанников фотографировали для репортажа в газете. Какой-то депутат пожертвовал крупную сумму на содержание детского дома (вся она осела в кармане директора, а дети получили лишь новый комплект одежды на два месяца раньше, чем должны были), а потом газету привезли в детдом. Серёжа на фотографии спрятался за спинами старших, а остальные вырезали её и носились с ней пару дней; кто-то даже прикрепил на стену. Серёжа потом видел, как эти газетные вырезки потонули в туалете, измазанные помоями. В детдоме никогда не случалось чего-то похожего на эту суматоху с депутатом и фотографией. Ничего яркого. Вся жизнь — по крайней мере, Серёжи — ощущалась как слипшаяся серая масса с бледными цветными пятнами в виде дурацких праздников или особо крупных потасовок, после которых Серёжа неделями приходил в себя. Как глупо всё, что происходит здесь! Люди делают вид, что заботятся друг о друге, хотя на самом деле глубоко плевали на всех, кроме себя. Серёжа будто единственный, кто понимает это, только он не может ничего сделать. От этого он бесконечно злится на себя, ищет отдушину в творчестве и искусстве, которые другие не понимают. Глупости, глупости, глупости! Вокруг — ничего стоящего, сплошной мрак и люди, от которых хочется блевать, лишь бы никогда не видеть и не замечать их. Забавно, что каждый человек, хочет чем-то выделиться. Серёжа вспомнил старших, пытавшихся выкрасить волосы зелёной краской. Вспомнил тех, кто бегал по всему детдому с этой фотографией, показывая друг другу и каждому встречному. Наверное, эти люди многое бы отдали, чтобы оказаться необычными, другими. Особенными. Никто из младших не носил длинные волосы, как у Серёжи. Никого из младших не отчитывали за рисунки и подражание Боттичелли. Никого из младших не обходили стороной, побаиваясь и шёпотом называя психом. Всё-таки ты отличаешься от остальных. Ты не такой, как все. Карандаш неуверенно останавливается и наконец опускается на стол. С листка на Серёжу смотрит чёрная птица. У птицы есть когти — разорвать соперников в клочья. У птицы есть клюв — заклевать их до смерти. У птицы есть крылья — улететь и возвыситься над людьми. Серёжа пошарил в полке, достал припрятанное лезвие и засучил левый рукав свитера. Осторожного касания руки хватило, чтобы на кончике металла осталось немного крови: Серёжа проводит лезвием по рисунку, обводя контур птицы. Чёрный и красный отлично сочетаются между собой. Впервые за долгое время Серёже нравится его рисунок. Настолько, что, спрятав лезвие, он находит в полке кнопку и прикалывает листок к стене. Снимут? Да не посмеют. Теперь у него есть защитник — чёрная птица, явившаяся сама собой.