Возвращение

Возвращение. Слово, ранее не вызывавшее трепета в грудной клетке, теперь отзывалось покалываниями не только в ней, но и в животе учёного. Не те клишированные бабочки в животе у влюблённого школьника, а тянущееся, как карамель, желание, предвкушение: он совсем скоро упадёт в объятия мужа, вдохнёт любимый парфюм с нотками сумерских цветов и, может, шоколада, он огладит руками хрупкую шею, запястья, позволит запечатлеть на себе поцелуй за поцелуем, словно печати, заявления на обладание. Панталоне всегда был столь жаден, что при мысли об элегантных ладонях, что должны были быть достоянием античных скульпторов, обвивающих его и настойчиво, решительно не отпускавших, Дотторе не может избавиться от широкой, зубастой ухмылки и дрожь в пальцах. Солдаты глядели с изумлением на хихикающего, воодушевлённого как никогда прежде Предвестника — плевать на них Доктору! Любовь творит с безумцем ужасные вещи: не планировал он знать скуку не от потери интереса, нужды в всплеске эндорфинов в его черепной коробке, а скуку и тоску без шелковистых локонов на его щеке, когда он в полудрёме прижимался ближе к Регратору, без ласковых упрёков, что только Дотторе один мог различить, когда те были серьёзными, а когда были лишь шалостью, которую Панталоне позволял себе, чтобы раззадорить учёного. Скуку без этого шуршания бесконечных бумажек, звука письма ручки по столу и днём, и вечером, и в принципе почти всегда рядом с желанным Регратором. О, это унынение окатило его с ног до головы, стоило ему уехать в Дендро регион! Иррациональные чувства опьянили обычно трезвый выдающийся ум. Не знал Второй предвестник, что делать: проклинать или впечатляться своей любовью, что лишь улыбкой, парой взглядов да заботливым жестом смогла довести его до такого мучения! Каблуки отчеканивают ритм. Холод дворца — ничто для улучшенного механизма, именуемого телом. Лунный свет залил залы, а его тень, вальяжно тянущаяся вслед как грозный зверь, падает на ледяной пол. И ни души в отделе финансов: обычно лишь его глава, этот до ужаса привлекательный богач трудился допоздна. Сколько не тверди и не приводи тому сводки из давно проведённых исследований о вреде такого образа жизни, не слушает упёртый мужчина. Лишь твердит и твердит «Моё время ограничено». Разочарованно цокает Доктор в ответ. Тот и в правду верит, что гений позволит погибнуть своему возлюбленному? Но что странно: пламя от зажженной свечи не освещает коридор, а тихое мычание эхом не заполняет пустоты. Кабинет закрыт плотно, как всегда замок повёрнут на два ключа. Неужто трудяга решил лечь спать сегодня пораньше? Не похоже на Панталоне: того приходилось силком вытаскивать из комнаты, убаюкивая на руках, пока тот с ругательствами и причитаниями о своём имидже вырывался. Ах, это покрасневшее от раздражения личико! Доктор разворачивается на каблуках: поступь ускоряется. Нетерпение разъедает внутренности как серная кислота, совсем нечаянно разлитая с толчком намеренным и просчитанным, пока во взгляде виновника пляшут черти, или же с блеском в золотых радужках поднесённая к губам Доктора — он послушно выпьет её. Еретик исполнит всё, что дьявол, а может самый жестокий бог, у него попросит. Дверь в их комнаты открывается тихо, почти бесшумно. Тень Доктора в приглушенном свете настольной лампы растягивается по стене, пушистый мех создаёт силуэт перьев. Учёный замирает на месте. Картина перед ним заставляет забыть все слова, коих он знал немало. Ни один поэт не смог бы описать ни красоту происходящего, ни вновь воспламенившееся обожание Дотторе: его муж, облачённый лишь в свой шёлковый халат, разлёгся в перинах, укутанный в простыни и одеяла, многочисленные подушки. Белоснежная кожа блестит в тусклом свете. Его глаза полуприкрыты, черные реснички подрагивают, пока нежные ладони, лишившиеся своих перчаток, скользят вверх-вниз по привставшему члену. Скупой Регратор не даёт частым стонам слетать с губ, но то, как приоткрыты его уста соблазняет, то как его дыхание сбито и всхлипы, полные удручения и желания вырываются, заставляет задуматься, хватит ли Дотторе самообладания? Но нет, он не станет упускать возможность подразнить любимого. Даже если его вид сейчас заставляет колени дрожать в нужде беспомощно упасть в ноги, отдаться ему и возможно даже помолиться впервые за сотни лет, чтобы архонты имели милость не отбирать у него любимый мираж. Иначе Дотторе острыми зубами вырвет обратно. «С каким чудесным видом меня встретил мой птенчик», — усмешка наглая. Алые глаза избавились от своей маски, встретились с встревоженными лиловыми радужками, в которых тут же, как падающая монетка, пролетает янтарная искра. Бледные щеки вспыхивают розоватым румянцем: не от стыда, Доктор уж знает точно. «Дорогой, вы не говорили, когда вернетесь! — не то возмущение, не то радость Регратора. Интересно, если бы тот знал, подготовил бы спектакль более фееричный? Хотя не в том весь эротизм и был: знать, что скучая по тебе, думая о тебе, супруг себя ублажал, и сейчас, весь разнеженный, застигнутый врасплох, был олицетворением слова 'совершенство' — вот, что заставляло Дотторе чуть ли не выть и на стенку лезть. — Тебе нравится мой вид?» — более не восклицает, а манит, сладко разливается голос по ушам. Точно дьявол, Бог бы был более снисходителен к ноющему от желания и тоски сердцу. Дотторе сопротивляться не может: как на поводу подходит к кровати, судорожно пытается избавиться от одежды, скидывая и подаренное богачом жабо, и грубые перчатки, что оголяют свадебное кольцо с чистым рубином. Следом летит и пальто, более не скрывающее рельефы измученного экспериментами тела, принадлежащего человеку такому уязвимому и одновременно такому величественному, растянувшемуся в этих пуховых одеялах и мягких матрасах. Доктор целует его с точностью подобной хирургу, задыхается, соединяя уста, языки, чуть ли не зубы, слюну и кусая, смакуя, будто поцелуй не первый за долгое время, а последний, прощальный перед судьбой, что ждёт любого предвестника. Алчные пальцы сжимают макушку, тянут ближе: Панталоне словно соединить их в одно целое хочет, сливаясь телами подобно в безумных заметках его молодой версии. Никто из них не против. Краткое, задыхающееся «Фабьен» — как команда фас. Если его любимый желает, то получит. И Дотторе целует уже не губы, а шею, упрямо не желая отстраняться, словно кровопийца, впиваясь в кожу, оставляет легкий укус на адамовом яблоке, дальше ниже: плечи, ключицы, соски не оставляют без внимания, выбивая ласкающие слух стоны, нетерпеливые требования к большему. Ох, вечно этому банкиру подавай больше! Не то чтобы Дотторе мог отказать даже если бы хотел… Наконец, склизкий вараний язык останавливается на головке члена, губы обволакивают своим теплом — Панталоне чуть ли не хнычет, изнывая от желания. Не видеть своего мужа таким нуждающимся в течение месяца — наказание. Дотторе не прекращает поддразнивания, посасывая верхушку, пока его пальцы играются с входом дорогого мужчины. Тот явно выругаться хочет — испорченное наслаждением лицо не позволяет звучать угрожающе. Усмехается Доктор — он не садист, чтобы мучить его личного архонта, а потому пальцы быстро оказываются в жидкости, в спешке схваченной из ящиков. Стол в их комнате превратился в кучу хлама. Регратор ахает, охотно принимая знакомые изгибы пальцев внутрь, ночнушка смялась, слезла с белоснежного тела. Когда богач превращается из идеально прибранного, прихорошенного образа ренессансных картин в растрёпанные, безобразные мазки на картинах экспрессионистов — то благо, радость глазу. Быстро пальцы с неприсущей учёному неряшливостью подготавливают возлюбленного, им замена — уже возбужденный член Дотторе, предварительно также смазанный, лишь бы птенчик не пострадал во время жадного, полного безумия, акта, достойного поэзии. Второй предвестник наваливается почти всем телом, вжимая требовательного мужчину в постель, тот только за — обхватывает руками крепкую спину, конечно же, специально оставляя как можно больше царапин-меток 'моё'. Толчки теряют равномерный темп, а поза свою перманентность через секунды, то сменяясь бешеными движениями, восседающего на коленях Панталоне, словно жаждущего быть растерзанным, то медленными, чувственными движениями, сравнимыми со спокойным, глубоким океаном, когда растянувшись на боку, мужчины целуются, обещая пожрать друг друга. Первым заканчивает Дотторе, сводимый с ума своим горьким положением, на которое добровольно согласен: Второй предвестник заложник своей любви, потерявший оставшийся рассудок непонятными чувствами, готовый расплакаться прямо здесь, от желания укутаться беззащитным в объятия бледных рук, от желания боготворить божественного смертного, от желания быть тут, рядом с ним. Семя пачкает их обоих, следом смешиваясь и с финишем Панталоне, когда тот не выдерживает скрупулезных ласок: учёный изучил его от и до, чтобы знать, где коснуться, укусить, пощекотать и выдавить улыбку, чтобы получить нужную реакцию. Уж не прекрасный музыкальный инструмент его бог? Панталоне лежит, утыкаясь в его грудь, глаза полуприкрытые, голос охрип от выкриков и стонов: он себя не желает, когда хочет дать послушать свое удовольствие. Ноготки вырисовывают свои инициалы на загорелой коже Доктора, а тот и не против вовсе: эта детская привычка стала чуть ли не ежедневным ритуалом. «Добро пожаловать домой», — мурчит Леонид, заглядывая в алые глаза, на этот раз тёплые, ласковые. В Докторе содрогается нутро: нигде для него места не было кроме этих объятий. Возвращение имеет смысл, только если Панталоне будет ждать его.