Старший брат

— Папа! Папочка! Громкий детский голосок разрывает застывшую в крохотной комнатушке тишину. Даня сначала глаза открывать не спешит — думает, показалось. — однако когда крик повторился вновь, всякие сомнения тотчас отпали. Мальчишка вскакивает на постели. Глазки спросонья щурит, в темноту ночную вглядываясь и отчаянно стараясь заставить их уловить хоть что-то кроме бесформенных силуэтов. Проморгавшись, с грустью вздыхает, опуская плечики — снова Дениска его плачет… Мальчик ручонками личико раскрасневшееся закрывает, стараясь всхлипы собственные сделать как можно тише, дабы братца старшенького не разбудить. Плачет, к губам ладошки тянет — закрыться, не издавать ни звука. Снова папа ему снился. Из Ленинграда его привезли около трех месяцев назад, и с тех самых пор едва ли не каждый день во снах видит он отца. Тот, как и всегда, тепло ему улыбается, в глазки серебряные смотря с искренней родительской лаской. Рукой заботливо проводит по взъерошенным каштановым прядкам, деловито качая головой и приговаривая, что растёт Дениска тем ещё озорником и забиякой, и что темпами такими впору будет ему сединой покрыться от шалостей сынишки. Так происходит каждый раз, а затем… Затем перед глазами встаёт одна и та же картина, забыть которую мальчик не сможет уже никогда. Вокзал, перрон. Толпы людей — родители плачут, спешно собирая детей, укутывают, собирают в маленькие сумочки и рюкзаки только самое необходимое, еду, воду да любимые игрушки. Улыбка пропадает с отцовского лица. Денис чувствует, как ноги отрываются от земли, и вот спустя мгновение он оказывается в вагоне. Хочет протянуть руку, дотянуться до отца, закричать во весь голос, раздирая горло — сделать всё, что угодно, только бы не расставаться с любимым человеком, не бросать одного в осажденном городе… Но состав стремительно набирает скорость, оставляя позади родной силуэт. Перед глазами каждый раз стоит его взгляд. Всё такой же ласковый и тёплый, но отчего-то грустный. Кажется даже, будто бы проглядываются сквозь толстые стекла очков застывшие в гранитном серебре слезы. Дане жалко его было. Они ведь как лучше хотели, чтобы не пришлось малышу войну глазами своими видеть да от бомбежек прятаться. Голодать чтобы не пришлось… Невский бы не простил себе этого, потому и в мыслях не допускал возможности оставить Дениса в городе. Увезти его в столицу тогда казалось единственным верным решением — кто же знал, что всё оно вот так обернётся… С кровати спрыгивает. Глазки заспанные протирает, с упрямой настойчивостью принуждая сонную негу отступить — какой тут, в самом деле, сон, когда ситуация из-под контроля вот-вот выйдет? — Эй… Ну, чего ты? Шепчет как можно более ласково, приободрить стараясь, а всё же голосок едва заметно дрожит. Враг совсем близко к городку его собственному подходит, самолёты злые бомбы сбрасывают, не щадя ни фабрики, ни деревеньки, ни населяющих их ни в чем не повинных людей. Много земли сожжено, некоторым поселениям возродиться вновь скорее всего уже и не суждено будет вовсе. Часто его боли головные мучить стали, да до того сильные, что, бывает, кровь из носа сочиться начинает. Он тогда со всех ног бежит в ванную, умываться… Только чтоб Дениска не увидел — нечего ему глазеть и расстраиваться лишний раз. И так уже забыл он, когда тот в последний раз улыбался. — Не плачь… Слышишь? — ручками плечики братца хватает и трясёт легонько. — Посмотри на меня, Денька! Мальчик громко носиком хмыкает. На братца смотрит мгновение, два, и пуще прежнего слезками горькими заливается. Не хотел он будить его, тревожить — весь день сонной мушкой ходил да носом клевал, так теперь из-за его истерик вынужден с кровати вставать, когда наконец-то сон пришёл… — Эй, ты чего это удумал? — глазками лазурными мигает. — Ну-ка прекращай! — Не могу, — признается. Слёзки блестят в серебре гранитном. — Почему? Он ответить хочет — не получается. Слезы душат, всхлипы рвутся из груди, не позволяя произнести ни слова. Да только всё равно знает Даня, в чем дело. Скучает Дениска, безумно скучает по папе и переживает за него. Как он там — один совсем, наедине с холодом и голодом, лицом к лицу со смертью и ужасами войны? Им многого в силу возраста юного не рассказывают. Однако мальчишки они далеко не глупенькие и прекрасно всё понимают. Люди гибнут, много людей… Жаль только, что повлиять на это они не в силах. Зато в силах приблизить Победу! Нужно лишь… Поверить в неё. — Ты помнишь, что папа тебе говорил? Денис, громко хмыкнув, в изумлении уставился на братца. Осмотрев золотую макушку, глазками захлопал. О чем это он? — В записке помнишь, что написал? Помнит, как же… Записку папа ему в рюкзачок вложил вместе с буханкой хлеба и любимым плюшевым мишкой. Тот-то и держал в лапках заветное письмецо, где аккуратным красивым почерком среди родительских наставлений выгравировано было:

« Верь, милый. Совсем скоро всё это закончится, и мы снова будем вместе, как раньше. Главное — не теряй эту надежду. Живи ей, не позволяй тёмным мыслям погубить её свет… Верь. В вере наша сила, в ней победа »

— Верить, — едва слышно. Вновь глазки поднимает: — Но я не могу! — Можешь. — Не могу! — поджимая губки. — Они ведь там одни совсем… Им холодно и очень хочется есть. А я… Я здесь, далеко, под тёплым пледом, и каша в меня не лезет, как подумаю, что она может им как-то помочь… Не хочу я так, не могу! — Можешь, — упрямится. Рядышком садится, совсем-совсем близко. Одеялом укрывает их обоих почти с головой и тихонько говорить начинает. — Тут на днях подслушал я кое-чего. У нас под окнами разговорились какие-то... Военные товарищи. И знаешь, что сказали? Что там, на линии фронта, людям очень-очень тяжело, но сами они так не считают. А знаешь, почему? — Почему? — Потому что до тех пор, пока мы в безопасности и с нами всё хорошо, у них есть силы бороться. И силы эти только множатся, когда они видят наши улыбки. Им это, знаешь… Веру придаёт! Веру в силы свои и победу! Общую нашу победу, понимаешь? Мальчик кивает, глазки отводя. — Вот и он так же. — Ты… Правда так думаешь? Там ведь голод, холод и… — Правда, — кивает Даня. — Для него нет ничего важнее тебя! Тебе ли не знать. Пока с тобой всё хорошо, он понимает, что не зря сражается. А как же сражаться он будет, если ты тут слезы льешь и о плохом думаешь, а? Откуда силам и вере в победу браться? — голову светлую склоняет, словно вопрошая. — Неоткуда! Потому что если сам не веришь — других надежды лишаешь! Денис горько вздыхает. Странно это всё звучит, хотя и правдиво. Быть может, действительно оно так? И нужно в самом деле верить, улыбаться и жить так, как раньше? Когда не было ни обстрелов, ни страха, ни холода?.. Когда был… Мир? Быть может, папа, зная, что сейчас он в тепле, согреется сам? Зная, что он в безопасности, перестанет бояться? Зная, что он верит… Сумеет победить? Сумеет. В папе он не смеет сомневаться. В ком угодно, но только не в нём!.. И, пожалуй, не в Дане. — Я очень хочу думать, что ты прав… — Не думать надо, — легонько щелкнув того по носу. — А что? — Верить?.. — Верить. Даня едва заметно улыбается. Братца в объятия заключает, к себе крепко-крепко прижимая. По спинке легко стучит, словно успокаивая. Тот, почувствовав прикосновения, обмякает и голову на плечо ему опускает. Будет лучше, если Денис не узнает, что никакого разговора товарищей не было. И фразу эту Даня придумал сам, только чтобы не плакал больше младшенький, чтобы не пришлось слезкам горьким по щекам катиться! Он ведь так мило улыбается — ему совсем не хочется забывать эту улыбку… Пускай уж лучше верит ему. Должен он, в конце концов, разбудить в его сердце искреннюю детскую уверенность в том, что всё будет хорошо? Должен приободрить? Утешить? Защитить? Должен. Он ведь старший брат. Пробка, словно издеваясь, даже не думала сдвигаться с места. Было похоже, будто вся Москва резко решила посетить Химки, словно места эти напоминали чудесный край, куда во времена былые целыми толпами приезжали знатные вельможи и Императоры, не имея возможности оставить без внимания подобное творение искусства. Он мчался к брату. Узнав о пожаре, едва не сошёл с ума от беспокойства и ужаса. Стихия охватила огромную площадь и без того далеко не маленького города, и о состоянии старшего Денис сейчас мог только догадываться, перебирая в голове самые страшные сценарии. Смотреть на пепелище было жутко. Ему самому не приходилось переживать ничего подобного — за это он был благодарен судьбе и своему построенному в крайней степени минимализма городу. — однако рассказы про пожары вроде московских наводили на удручающие мысли. Города, охваченные стихией, от слишком серьёзных повреждений способны надолго впадать в бессознательное состояние, не выходя из него неделями, месяцами и даже годами, а в некоторых случаях и вовсе… Лишаться жизни. Ливень крупными каплями бился об асфальт. Денис бежал со всех ног. Машинально набрав код домофона, ринулся к лифту. Двадцать пятый этаж «Маяка», заветная дверь квартиры.

Пожалуйста, будь здесь… Слышишь, Даня? Пожалуйста, пусть он откроет дверь, и ты окажешься там! Пожалуйста…

Поворот ключа, вслед за которым — леденящая душу тишина. Его здесь нет?.. Он всё же решается пройти дальше, совершенно забывая о необходимости снять насквозь промокшие кроссовки. Едва слышный стук шагов. Лёгкий скрип открывающейся двери… Он здесь. Даня лежит неподвижно, и лишь тихое хриплое дыхание позволяет удостовериться в наличии у него признаков жизни. И без того не блещущая пристрастием к любому виду загара кожа побелела, из-за чего привычно живой и яркий задира напоминал фарфоровую куклу, такую же безжизненную и хрупкую, готовую рассыпаться в пыль от неосторожного прикосновения, а на щеке зиял огромный жуткий ожог. До него страшно дотронуться — повсюду бинты и повязки с какой-то странной мазью, от воздействия которой раны постоянно ноют и сквозь сон заставляют болезненно морщиться и тихо мычать от жгучего ощущения. От былого солнечного лучика не осталось и следа — померк блеск ярких лазурных глаз, радующих окружающих своим живым свечением, а с лица пропала улыбка. Та самая, из-за которой казалось, будто он светится от счастья, не зная горечи и страха. Та самая, с которой он всегда смотрел на него — как оказалось, совершенно искренне. Та самая, которая иногда выводила Дениса из себя своей настойчивой прилипчивостью. Та самая, за появление которой он теперь готов был отдать что угодно. Вот он — настоящий ужас, а не эти фальшивые рассказы про потерянную любовь, которые так обожает современное общество. Шаг, ещё шаг. Опускается рядом на мягкой постели. Рукой осторожно касается золотых прядей — кажется, будто точно пеплом присыпанных, как те дымящиеся развалины посреди его города. — М-м-м… — морщится. — Я в порядке, пап, просто… Устал немного, уже почти не болит… — Не угадал, — шепчет Денис, слегка почесывая тому за ухом. Веки задрожали, и вскоре на него уставилась ничего не понимающая в происходящем гримаса. Словно не веря в увиденное, Даня старается проморгаться — чушь какая-то. Не может же быть такого, что это всё — реальность, а не сон, и в самом деле к нему через чёртову дюжину километров мчал младший братец? — Денис? — Бинго... — Ты как тут оказался? — Как и все. Приехал тебя проведать. — Больной, что ли? — хмурится, губы надувая. — Ради этого ехать столько… Даня расслабленно голову на подушку опускает, вновь прикрывая глаза. Сам никогда не признает — мучает его жуткая слабость, из-за которой даже обычный поход в ванную становится чем-то вроде испытания — не то, что прогулка. А за утренний променад до аптеки ему впору медаль вручить. Хорошо, Денис не знает… — Как ты, Дань? — произносит совсем тихо, но этого оказывается вполне достаточно, чтобы тот услышал. — В границах нормы, — отвечает устало и немного хрипло, но всё же приоткрывает глаза, смотря на младшего с едва заметной улыбкой на лице. — Не переживай, котёныш. — За тебя невозможно не переживать, — бурчит. Опускается рядом, позволяя себе осторожно взять чуть тёплую руку. От внимательных серебряных глаз не укрылось, как болезненно поморщился старший. — Жжётся? Глупый вопрос. И так предельно ясно: всё тело болью от ожогов обливается. Даня кивает и руку брата в ответ сжимает. Улыбается, ласково поглаживает нежную кожу этого чуда — такого бессовестного, но безгранично любимого и родного. Переживает за него… Не нравится ему, когда так происходит. Что он, в самом деле, дитё малое, что ли, которое постоять за себя не может? Нет. Он вполне себе в добром здравии и, слава Богу, далеко не немощный — чего за него переживать? Нервы только лишний раз тратить попусту. — Только не вздумай ныть мне здесь, День. Вижу уже, что глаза на мокром месте, — хмуро. — Ты же знаешь, меня это бесит. — Тебя всё в этой жизни бесит, — хмурится тот и спешно рукавом вытереть слёзы пытается, но брат тут же его опережает. — Ничего не бесит сильнее уродов, которые заставляют тебя плакать. — Ты не урод. — А я тебя и не заставлял, ты мальчик самостоятельный. — Получается, я урод?! Даня с какой-то странной ехидцей улыбается, глаз не открывая, и плечами пожимает: — Я такого не говорил. Но твоя самокритичность меня поражает. — Да ну тебя… Шутка не удалась. — Ой, ну День! Прекращай, а? Я твоих слёз не стою. — Да конечно! Не стоит он! — обиженно. — Ты для меня дороже всего в жизни, придурок! Даня тут же смеётся — кажется, впервые за сегодняшний день. — стоит заметить на его лице полную гнева гримасу: — Ну вот, теперь своего Деню вижу. Тот хмуро щеку рукавом протирает, бросая сердитый взгляд на старшего. — Чтобы бреда такого не нёс мне здесь больше! «Слёз твоих не стою»… Баран. Да вся Москва тебя одного не стоит, ты… Денис договорить уже не успевает. На его щёки сначала обрушивается неистовый шквал тисканий, а затем, когда бледноватая кожа всё же краснеет от слишком частых прикосновений, подвергается жесточайшему абьюзу щекоткой. — Даня, прекрати! — корчась от неприятно зудящего в животе ощущения, вопит он. — Прекрати, не могу больше! Даня покорно его отпускает, позволяя отдышаться и прийти в себя после подобной взбучки. Всё-таки Деня — он и в Африке Деня, любимый его дурачок и самый лучший в мире чилипиздрик, кем он за глаза его называет и как в телефоне торжественно записал со смайликом младенца. И вот этому чучелу — шестнадцать… Смешно даже. Максимум год. Ладно, два. Любить всё равно меньше не станет карапуза этого бесстыжего, даже когда обоим по тридцать стукнет. Смотря на брата, Даня вновь улыбается и вдруг в объятия его заключает. В очередной раз гениальная афера удалась, и вместо хмурой грустной гримасы выступила на лице игривая розовинка. Пускай лучше оно будет так. Должен же он убедить его в том, что всё хорошо? Должен казаться сильным в его глазах? Тем, кто ситуацию контролирует и на кого опереться, кому довериться можно? Должен. И сделает это всегда.

Как настоящий старший брат.