Господин ротмистр

– Пошевелишься – стреляю. Почувствовав металл дула у виска, Рада рефлекторно зажмурилась. Только поняв, что выстрела не будет, она позволила другим чувствам проникнуть в ее мир: тяжелое, с присвистом дыхание над ухом, странный, пластиковый запах униформы боевой гвардии, перчатка на пальцах, которые сжимают ее шею и поддерживают угол челюсти. Рада открывает глаза. Сначала она выцепляет из пейзажа лицо Гая – мгновенно побледневшее, блестящее от пота. Затем – лицо Мака, его полуоткрытые губы, вскинутые брови, воплощенное неверие в происходящее. Вокруг – смазанные черные силуэты, но важнее всего – холод пистолета и тепло перчатки. Понимая, что Мак не особенно впечатлен его угрозой, человек, который держит Раду в заложниках, с силой поворачивает ее лицо к себе; дуло оставляет ссадину под волосами. Рада узнает его, хотя никогда не видела: выдают разного цвета глаза. Именно так Гай описывал своего нового ротмистра: чисто выбритый, острые скулы, суровое лицо, светлые брови при черных волосах, глаза разного цвета… и, кажется, с неловким смешком утверждал Гай, переходя на шепот, «из этих». Рада всем телом чувствует жар, исходящий от тела ротмистра, и, несмотря на животный ужас, клубком свернувшийся внизу живота, не может не думать о том, что для кого-то «из этих» Чачу до странного привлекателен здоровой, мужской красотой. Рада ненавидит себя за это. Ведомая под дулом пистолета на глазах брата и мужчины, которого, как ей казалось, она любила, Рада ненавидит себя за желание того, чтобы ладонь ротмистра скользнула ниже, ниже, по шее в ложбинку у ключиц и еще ниже – на грудь; того, чтобы, желая разозлить Гая и вывести Мака из себя, ротмистр глумливо облапал ее, прижавшись пахом к ягодицам; того, чтобы он распластал ее на бетоне и грязно выебал, вдавливая в камень килограммами надетого обмундирования… Возвращаясь домой на негнущихся ногах, Рада с криком разбивает об пол первую попавшуюся миску, а затем голыми руками выкидывает осколки по одному, чтобы, царапая ладони в кровь, на секунду унять жгучее презрение к себе, которое всю ночь заставит ее рычать, вцепляясь забинтованными пальцами себе в волосы. Даже когда от рыданий начинает саднить горло, Рада не может замолчать – ведь в таком случае ей придется признаться себе в том, что она даже не запомнила последних слов Гая и Мака перед тем, как их увели от нее, возможно, навсегда: вместо них в ее голове до сих пор звучит издевательски тонкое: «Извините за беспокойство, госпожа Гаал». На следующий день Рада сидела в коридоре, сложив руки на коленях, чувствуя, как пот впитывается в ткань ее брюк. Господи, просила Рада, никогда не бывшая религиозной, закатывавшая глаза вместе с Гаем, когда мама творила молитвы перед едой, господи, пожалуйста, пусть ротмистр будет готов отдать Гая, Мака или обоих за секс, потому что разве может она прийти, расстегнуть жилет и сказать: «Берите меня, всю как есть берите»? Было бы смешно, да и есть смешно, однако Раду трясет, и она чешет расцарапанные ладони, поминутно срывая корку с чудом заживших ран. Наконец, безликий гвардеец, одновременно похожий и непохожий на Гая, говорит ей, что она может войти. Ротмистр, увидев женщину, не встает, да еще и смеряет Раду взглядом, чтобы понять, расценила она это как жест намеренного неуважения или еще нет. Затем он подает ей руку, заставляя Раду нагнуться к столу, и только после этого указывает на кресло. – Никакой мольбы, торга, уговоров, никаких передачек, никаких взяток, – перечисляет он заученно, по пальцам, прежде чем Рада успевает рот раскрыть. – Жизнь мне дороже, госпожа Гаал. – Дороже чего? – цепляется за эти слова Рада, почувствовав, что ротмистр не договаривает. Улыбка у него подлая, крысиная. Людям, которые так улыбаются, всегда хочется выбить зубы, даже если ты против них ничего не имеешь. – Ну, положим, дороже ваших прелестей, – у Рады перехватывает дыхание, – хотя собственная жизнь мне дороже всего. – Даже чести? – В ее голове это звучало хорошо, но вслух получается жалко, даже жалобно. Господин ротмистр продолжает улыбаться, не говоря ни слова. Тишина тяжелая, густая; в воздухе будто висят строки гимна, пропетые в десять часов утра, каких-то пятнадцать минут назад. – Ну так что, госпожа Гаал? – Ротмистр шуршит бумагами. – Будем в гляделки играть? – Возьмите меня, – на выдохе шепчет Рада. Чачу вздергивает светлые брови. – Взять вас? Во что? В долю? В гвардию, господи прости? Рада закусывает губу, чувствуя, что краснеет. – Вы сказали – без взяток. Но, может быть, это не считается? Если вы… возьмете меня… в обмен на Гая… – А, я понял. – Тон ротмистра все еще настолько циничный, настолько, извините за выражение, подонский, что Рада не осмеливается поднять взгляда от собственных колен. – Это обмен пленными. Увы, госпожа Гаал, в штрафбат вас тоже не возьмут. К тому же, если это и не считается взяткой, то стопроцентно подпадает под торг. Рада смотрит на него, пылая. – Хватит издеваться. – Кто издевается? – Чачу разводит руками, на которых сегодня нет перчаток. – Это вы, массаракш, издеваетесь над честным человеком: пришли непонятно зачем и тратите его время. – Тогда говорить прямо? – По возможности – пожалуйста. – Займитесь со мной сексом, – говорит Рада, давясь словами, – и взамен отдайте мне Гая. Чачу улыбается. – Разведчика бы из вас не вышло, даже родись вы мужчиной. Рада готовилась к любому ответу, но все же, наверное, не к такому. – Говорите прямо. Чачу улыбается еще шире, когда его же слова возвращаются к нему. – Если вы хотите играть в мученицу, которая жертвует собой ради брата, порядок слов в реплике несколько иной. Поверьте, я таких навидался, я знаю, что, как, с какими выражениями они говорят. Они будут пытаться тебя задушить, даже когда ты ебешь их, прислонив к стене. Эта фраза, произнесенная между делом, выбила из Рады дыхание, но еще сильнее она была не готова к словам, которые последовали затем: – А еще я навидался гвардейских шлюх, которые в толпе на тебя кидаются, стоит показать им металлическую деталь с берета. Если вы не устраиваете перформанс в стиле «вторая изображает первую», что было бы довольно странно, учитывая ситуацию, мне остается только сделать вывод, что на кону здесь не жизнь Гая, а гвардейский член в твоей пизде. Чачу поднялся из-за стола и подошел к Раде вплотную. Та сидела ни жива ни мертва, стиснув кулаки настолько сильно, что порезы на пальцах снова открылись. – Вот так-то, милая. – Он наклонился и прижал Раду к столу, поставив руки по обе стороны от ее груди. – Я таких, как ты, вижу насквозь. Нихера в твоих кроличьих глазах не было страха, когда я, массаракш, тебе пистолетом в лицо тыкал. Еще немного, и ты бы об меня тереться начала. Может, поэтому Мак в гвардию пошел, чтобы тебе больше нравиться? Рада подняла руку, чтобы дать ротмистру пощечину, но ее дрожащая ладонь застыла в сантиметре от его лица. – Давай. – Он продолжал усмехаться. – Ударь. Скажи, что я не прав. Рада опустила руку. – Ну вот. – Чачу сжал ее подбородок большим и указательным пальцем так крепко, что у Рады прыснули слезы. – Никогда не думал, что скажу это, и, бери выше, женщине, но, кажется мне, это единственный случай, когда для тебя это будет более унизительно, чем для меня. Рада не могла оторвать от него глаз. Если бы он сейчас вытащил пистолет и приставил ей ко лбу, она бы его поблагодарила. – Я, госпожа Гаал, женщин не ебу. – Он наконец отпустил ее подбородок, на котором, судя по ощущениям, начали цвести синяки, и потрепал Раду по щеке, как несмышленого ребенка. – Я ебу пацанов – таких, как твой любимый брат. Не дергайся! – Он вскинул ладонь, а затем, усмехнувшись, полез в карман, чтобы натянуть перчатки. – Гая я не трогал. Амбалы мне не по вкусу. А вот ты, кажется, отсосала бы и родному брату, лишь бы он форму не снимал. Рада могла только качать головой, чувствуя, как он коленом раздвигает ей ноги. – Но тебя я выебу. В качестве одолжения. Чтобы на всю жизнь запомнила, что легла под мужика, который сдал и брата твоего, и любовника, а он тебя поимел из одной только вежливости. Рада зажмурилась. Она должна была встать и уйти, а на выходе еще и пожаловаться на этого мужлана, не то что пожаловаться, засудить его, и плевать, что у нее нет денег, такое нельзя оставлять просто так… Но ведь она уже мокрая, настолько, что это скорее всего видно в промежности брюк, воротник кофты сырой от пота, а на груди и в области лопаток ткань намертво пристала к коже. Ее возбуждение будет очевидно и слепому, ведь тот, простите за подробности, его унюхает. Резкий удар по бедру. Рада вскрикивает, открывая глаза. Ротмистр взял со стола стек и все еще улыбается своей мерзкой ухмылкой. Сначала Рада хочет умереть, а потом просто хочет. Это кажется лихорадочным сном в три часа ночи, когда то и дело просыпаешься от громкого секса соседей по лестничной площадке, а когда удается заснуть, мозг сам достраивает цельную картину. – На стол, госпожа Гаал. – Хочется не просто выбить ему зубы, а вытащить их кусачками, перед этим к херам выколов мерзкие, полные жгучего торжества разные глаза. – На спину. Когда Рада медлит, Чачу заносит стек, почти сливающийся с полутьмой кабинета, а затем, когда Рада не выказывает никакой реакции (она еще пытается осознать его слова, и картинка перед глазами кажется искусственной, не опаснее, чем «Психопанорама» по телевизору), наклоняется к ней едва ли не в упор. – Знаешь, мне даже жалко, что ты не Гай, – говорит ротмистр, и впервые за всю их встречу он не цедит слова, а выговаривает их почти что с сочувствием, только суровой мужской слезы не хватает. – По Гаю хотя бы видно, что он человек. У него в глазах мысль какая-то читается. Варит что-то его котелок. А ты хуже кролика, с тобой даже играть неинтересно. Я не люблю, когда приходится бить, чтобы вызвать реакцию. Если бы я хотел отпиздить женщину ногами, я бы работал на перевоспитании. И тут же, не давая Раде опомниться, он разжимает кулак, бросив стек на пол, и двумя руками играючи подсаживает ее задницей на край стола, выбивая из Рады дыхание; она хочет откинуться назад, но Чачу удерживает ее, едва ли не раскроив скальп ободком кольца, и отчего-то на секунду перестает быть женоненавистником в частности и мразью в общем, сначала прижавшись лбом к ее лбу, а затем поцеловав – почти нежно, во всяком случае, без откровенного насилия. Оторвавшись от ее губ, он с сожалением проговорил: – Да ну тебя к чертям. Не хочу пачкать руки. Рада прошептала: «Лучше, чтобы на моем месте был Гай?», а затем, прежде чем ротмистр успел ее остановить, схватила со стола нож для бумаг, скрутила волосы в хвост и обрезала все, что было ниже шеи. – Глупая, – пробормотал Чачу, наблюдая, как ее волосы рассыпаются по разлетевшимся бумагам. – Разве в волосах дело? Не в них. Она опустила нож и положила ледяные от волнения пальцы на его бритый затылок. Ротмистр, все еще погруженный в свои мысли, только покачал головой. – Не в волосах, и не в груди, и не в том, что у тебя между ног ничего не болтается. – Сюда хорошо бы вписался тематический жест, но ротмистр был слишком грустен, что ли, чтобы облапать Раду даже для проформы. – Дело в том, как они на меня смотрят. Не коровьими твоими глазами, извиняюсь перед коровами, а так, что я слов не подберу. И не только на меня – они так смотрят на любого офицера. Ты отдаешь команду – и воздух звенит. Стоишь и кожей чувствуешь, как они все напряжены, как струна, и пойдут за тобой в огонь и в воду. Сам себя чувствуешь мужчиной, понимаешь? Да нихуя ты, блять, не понимаешь. Чачу махнул рукой и отошел от нее. Рада продолжала сидеть на столе, как загипнотизированная, чувствуя, как щекочут спину и шею упавшие волоски. – Дело не в сексе. – Он передернул плечами, словно желая стряхнуть с себя прикосновения Рады. – Я легко могу взять увольнительную, пойти в бедный квартал, найти мальца, завернуть его в форму кандидата и понеслась душа в рай. Но это только форма… – Он ругнулся с полуулыбкой, осознав каламбур. – Дело-то в содержании. Если бы мне сказали: Хан, выбирай… Хан – это мое первое имя, – пояснил он для Рады. – Выбирай, Хан: либо никогда в жизни не ебаться, либо больше никогда не слышать «Здравия желаю, господин старший офицер!», так я бы даже задумываться не стал… Ты что делаешь? Рада сползла, стащила себя со стола, распласталась по полу и села у его ног, прижавшись виском к колену. – Дура ты, – сказал Чачу уже с неподдельным сочувствием, погладив ее затылок. – Вставай. – Зачем вы заговорили? – прошептала Рада, притираясь виском к колену ротмистра. – Раньше мне только нравилось, как вы выглядите, а теперь мне еще нравится, как вы думаете… – Глупая. – Кажется, он был искренне растроган. – Девчонка, у тебя совсем мозгов нет? Я брата твоего и хахаля на смерть отправил, а ты у меня в ногах сидишь. Вставай, говорю. Уходи, если честь дорога. Вместо ответа Рада наклонилась еще ниже и поцеловала мысок его начисто отполированного сапога. – Дура. – Он подхватывает ее под мышки и трясет. – Хватит, поняла, ты? Перестань. В лицо мне смотри. Ты пьяная, что ли? Он усаживает ее в кресло – это кстати, потому что она уже не чувствует ног. Он щелкает пальцами у нее перед лицом. – Голова не кружится? Сколько пальцев пока… Массаракш! – Он почти визжит, когда Рада хватает его ладонь и начинает целовать бледную кожу. – Ты с ума сошла?! – Он впивается в ее плечи стальной хваткой, вжимает ее в кресло, держа на расстоянии – чтобы она даже не думала о том, чтобы пригнуться и поцеловать его. – Сколько мужиков по улице ходит, перед любым ноги раздвинь, я-то тебе на что? Я голую бабу только на картинках видел, и то случайно, когда в казарме у кого-то порнуха из-под матраса вылетела! Я даже в мужика не знаю, как вставлять, отпусти уже свои скользкие ручонки… Она хватается за ткань его формы, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Он трясет ее за плечи, пытаясь дозваться, но все ее тело охватила истерика, поднимающаяся, будто волна лихорадки, и на коже выступает холодный пот. Она что-то кричит, – остается надеяться, что ничего криминального. Потом ее удерживают уже несколько пар мужских рук, она колотится, зовет Гая, до боли выгибая шею, и все время рыдает; она плачет так много, что в висках бьется страшная, тошнотворная мигрень, и от этого Рада только сильнее кричит, и когда в разбитом теле не остается ничего, кроме боли и жалости к себе, Рада открывает глаза, чтобы увидеть окруживших ее гвардейцев, перепуганного штатского, будто бы вмиг поседевшего штаб-врача и ротмистра, холодно-спокойного по сравнению с ними всеми. – Извините за беспокойство, госпожа Гаал, – говорит он ей, протягивая стакан воды, и в этих разного цвета глазах столько презрения, что Раде хочется, чтобы в другой руке он держал капсулу цианида.