***
Петр приказал новому денщику лечь на полу, рядом с его постелью. Ну, Меншиков и ложился уже как неделю. Охранять покой государя было легко, особенно, когда сон никак не шёл. Царь уже мирно сопел, а у Алексашки из головы не выходил его восторженный разговор о кораблях тогда, на берегу Яузы. Что-то припоминалось Меншикову, и он силился это вспомнить. Будто где-то видел или слышал уже подобное... — Ботик у меня есть старый, — говорил Реймхе – старый корабельный мастер – на одном из кутежей в доме Лефорта. — развалюха да и только, плавать не горазд. Починить можно, конечно, но к чему это? Кому ботик-то нужен? На дрова пущу вот и все дела. Ага, на дрова он пустит...Реймхе славился на Кукуе своим откладыванием дел на потом. Алексашка понадеялся, что и окончательную и невозвратную поломку ботика на дрова он тоже решил отложить. «Что ж, завтра утром и проверю, — поворачиваясь на шкуре набок, подумал Меншиков. — сбегаю в слободу, как только рассвет займётся». Зачем? Да он сам не до конца понимал, если честно. Почему-то хотелось вновь увидеть эту вдохновенную улыбку, услышать восторженные речи...и сладко думалось о петрушином счастье, которое, возможно, способен принести этот поломанный ботик. А то ходил царь вечно мрачным, веселясь лишь на Кукуе, рядом с дебошаном Лефортом. О том думая, заснул Алексашка.***
А на утро его уж и след простыл. Едва солнце тронуло вихрастые светлые волосы – васильковые глаза распахнулись. Собравшись в пару минут, Меншиков выскочил из дворца, прихватив по дороге яблоко, которое увел из-под носа у спящей в сенях челяди. Дорога до слободы оказалась быстрой. Дольше он искал дом того самого Реймхе. Расспросил почти каждого прохожего и наконец-то увидел зданьице с большой пристройкой и голубой крышей. Постучался в окно раз, два, три...да что за напасть! В доме была тишина. Пришлось стучать настойчивее. И вот, ставни распахнулись. — Тебе чего? — на ломанном русском спросил седой мужчина, тянущийся из-за преклонных лет к земле. На нем была мятая рубашка. Видимо, Алексашка его разбудил. — А, это ты...у Лефорта служишь, да? — Служил, было такое дело, — кивнул Меншиков. — послушайте-ка...говорили Вы как-то, что кораблик сломанный завалялся. А не мог бы я его взять? Ну, очень надобно. — Ботик есть. А деньги будут? — Деньги?! — Алексашка прищурился: старый хрен, выгоду ищет. Сам на дрова хотел пустить, а тут деньги просит! — Нету. — И ботика нет, — ставни начали закрываться. — Погодите! Будут деньги, позже только, — хватая их, протораторил денщик. — сколько? — Десять рублёв. — Десять?! За то, что вы развалюхой называли?! — возмущению не было предела. Это где ж такую сумму достать? — Тогда... — Я заплачу, — вдруг раздалось сзади. Алексашка аж подпрыгнул от неожиданности. — только позже, когда ботик у него будет. Хочу дать деньги по его реальной стоимости. Не волнуйтесь, герр Реймхе, всё под мою ответственность, — Лефорт, чуть наклонивши голову, пристально смотрел в окошко. Бывший корабельный мастер, немного поколебавшись, пошел внутрь дома. Спустя некоторое время он вышел (уже одетый) и открыл ключом пристройку. Там стоял старый, с подгнившей мачтой ботик. — Тащите, если надо, — пробухтел Реймхе. — только про деньги не забудь, — повернулся он на Франца. Тот лишь улыбнулся. Алексашка вошёл в пристройку: всё внутри было покрыто пылью и паутиной. Подойдя к судёнышку, он провел по нему рукой, задумчиво разглядывая. — Александер, — позвал его Франц. — а тебе зачем это? Меншиков помедлил с ответом. — Петр Лексеич рассказывал о кораблях. Я, конечно, ничего в этом не понимаю, но чем не корабль? Маленький, как раз для Яузы, больше и не надо. — То есть это Питер послал тебя за ботиком? А почему денег не дал? — Да он не...это моя идея, — Алексашка нахмурился, поняв, что паруса безнадежно порваны. — Порадовать, значит, решил? Хорошо. Очень хорошо. Понравился царь, а? — посмеялся Лефорт. На некоторое время повисло молчание. Меншиков замер. Пыль летала в воздухе, щекоча нос и заставляя чихнуть. Утеревшись рукавом, он всё-таки ответил (скорее всего, больше для себя): — Пожалуй, да.***
Оттащить ботик к берегу Яузы, подальше от слободы, куда-то в поле, оказалось крайне сложной задачей, над которой Алексашка бился невероятно долго. Тяжёлое судёнышко, черт его подери. Вернулся денщик к царю уже поздно вечером, когда солнце начало закатываться. Оправдывался, мол, для потех порох покупал (благо, его он действительно купил, когда был на Кукуе, на припрятанные ранее деньги). На вопрос: а почему весь день? Пришлось плести какую-то несусветную чушь. Ещё повезло, что Петр в тусклом свете свечи не заметил кучу заноз на ладонях. — Ты смотри мне сбегать: вышвырну тот час, — погрозился государь. Но пропажи Алексашки продолжились. Петр ругался, но ничего не делал. Однако начал с подозрением покашиваться на денщика: а не замышляет ли тот что-то? Вечно утром пропадает, днём возвращается. И так каждый день.***
Целых две недели мучали Петра сомнения. Может, с этим бойким мальчишкой, что успел так полюбиться сердцу, и придет его смерть? Может, Сонькой подослан аль подкуплен? Уже и занозы приметил. Чего только не надумал себе Петр. И вот, пришло время подтвердиться или развеяться этим сомнениям. Едва занялся рассвет, он почувствовал, как его пихают в бок. Петр лишь плотнее закутался в одеяло: никуда он вставать не собирался. — Государь, Петр Лексеич, вставайте, — шептал над ухом Меншиков. — надо, Петр Лексеич, надо. Мне Вам показать кое-что зело нужно. Пробурчав что-то неразборчивое, Петруша сделал вид, что не слышит. Впрочем, он не мог понять смысл говоримых ему слов. Слишком уж хотелось спать. Вдруг стало холодно. Царь понял, что оказался на другом боку. Веки тяжело разлепились: размытая черная фигура стояла над ним с чем-то в руках. Всё, пришли за ним Сонькины прихвостни... Сердце замерло, в голове всплыли воспоминания давно прошедших дней. Будто ошпаренный, Петр дернулся, подскочил. Дышать было больно, воздух резал горло. Сердце вновь начало биться, но бешено, как зверь какой-то...убежать, скрыться, спастись... — Петр Алексеевич! — раздалось рядом и чьи-то теплые руки схватили за плечи. — Что случилось? Сон дурной? Я напугал что ль? Петр, Петруша...никого ж чужого нет, никого. Я здесь, денщик твой, Алексашка, — испуганно, быстро-быстро пробормотали в ухо. Руки на плечах сжались крепче. Меншиков впервые видел государев приступ. Ему как будто самому худо стало, что делать – не знал. Пытался успокоиться...успокоить их обоих. Шептал что-то, нескладное тело к себе прижимал. Сердце наконец-то успокоилось и дыхание выровнялось. Посмотрев вокруг ясными глазами, Петр увидел, что руки, держащие его за плечи, сжимают ещё и одеяло (о котором Меншиков благополучно забыл). Не нужно было быть гением, чтобы понять, что это Алексашка, так бесцеремонно и нагло стащивший его, был той размытой черной фигурой. Розовые лучи рассвета начали проникать в сенницу. — Петр Лексеич, я ж Вам показать кое-что хотел... — уже не так уверенно произнес Меншиков. — А чего в такую рань-то? — зевнул Петр, хотя от сна не осталось и следа. — Дык чтоб времени побольше было, — пожал плечами денщик. — Ну, пойдем... Меншиков, улыбнувшись, вскочил с постели. Наскоро одев Петра, – заметившего веселые искры в глазах денщика, – он повел его в сторону от Преображенского. Смутные сомнения ещё терзали душу царя, но любопытство было сильнее. Стояли сумерки. — Покажешь, куда бегал всё это время? В ответ угукнули. Первые лучи солнца запутались в смоляных волосах, когда послышалось мерное течение реки. — А сейчас надобно закрыть глаза. — Зачем? — Надо! — Не буду я закрывать глаза. Алексашка прицокнул языком и, в один скачок оказавшись за Петром, положил ладони ему на лицо. Внутри, где-то в области груди, у царя закручивался приятно трепещущий и отвратительно тяжёлый ком. Он не знал, чего ожидать. — Идем-идем... всё, здесь. Темнота исчезла. Вместо неё Петр увидел...три небольших, косо приделанных паруса, и, что самое главное, – они были прикреплены к кораблю. К ботику со слезшей краской, потертому временем и небережливым хранением. Мачта стояла криво, но она явно была новой. Вант только что едва коснулся утренний свет. Петр стоял, затаив дыхание. Ему не верилось в происходящее. Он был готов ко всему, но не к...этому. — Знаю, возможно, что-то сделано не так...может, оно того не стоило, да. Это ведь не фрегат, — тараторил Меншиков. Он совершенно не понимал, чем фрегат отличается от ботика, но предполагал, что это немного не то, о чем мечтал, чем так восхищался, что так любил Петр. Уже приготовившись к разочарованному вздоху, обвинению в том, что занимался вместо работы каким-то бредом, Алексашка тяжело набрал воздуха в лёгкие...и почувствовал как его выбили из этих самых лёгких. А сам денщик не удержался на ногах, больно бухаясь на спину. Вслед за ним свалился и Петр, с разбегу вписавшийся в него и сжавший в объятьях. Пальцы настолько цепко впились в кафтан, что Меншикову показалось, будто ткань сейчас порвётся. Царь, до боли прижимая к себе Алексашку, только шепнул: — Спасибо, — и замолчал. Они не знали, сколько так пролежали. Наверное, где-то с четверть часа. Петр поднялся первым и протянул руку всё ещё лежавшему денщику. Его темные глаза горели ярче встающего солнца, ярче лучей, освещающих овал лица. Ярче всего. Сердце пропустило удар. Да так сильно, что показалось, словно оно выпрыгнуло из груди. Выпрыгнуло и встало напротив, протягивая руку. Оно горело. Оно ликовало. Оно любило. Алексашка принял помощь, ловко вскочив на ноги. — А теперь...поплыли! В слободу, а потом и до Преображенского! — захлёбываясь собственными словами, воскликнул Петр и, разогнавшись, прыгнул с берега прямо в ботик. Очнувшись, денщик побежал за ним. — Мин Херц, подожди и меня. Если потонем, то хотя бы вместе, — весело усмехнулся Алексашка. — Не потонем, — поднимая паруса, ответил царь. — представляешь, какие рожи будут у всех в Преображенском?