метафизика

Лёше хочется расцарапать ему ебло. Эту самодовольную, надменную рожу. Лёша сквозь зубы цедит: «иди нахуй», «отвали», «не трогай» и много чего ещё, и по-девчачьи плачет в подушку, когда никто не видит. У Лёши проблема: Лёша очень влюблён. Это слишком сложные вещи для вчерашнего старшеклассника. У Лёши проблемы даже с логарифмами, с чувствами там вообще — ***. Полный. Лёша совсем пиздюк, он не уверен ни в чём, особенно в себе или куда ставить ударение в диспетчера́х (или диспе́тчерах?), в вопросе симпатий потерян безнадёжней егэшного сборника, но одно Лёша знает точно: так, как он, нельзя. Не ок симпить уёбку, убившему твою сестру. Как будто бы очевидно. Увы. Уёбок флиртует. Флирт — это, конечно, громковато сказано. Гречкин даже не старается. Подмигивает, криво лыбится. Гречкин — сука. Лёша выдрал бы все его гриллзы или выбил с ноги. Не из-за Лизы. Из-за того, что, несмотря на Лизу, на то, что сука, и на много чего ещё, Лёше нестерпимо хочется узнать, как гриллзы ощущаются языком. Гречкин зовёт его: «кис-кис-кис». Хлопает себя по коленке: «прыгай, киса». Это унизительно и Лёше стоит больше почитать про колумбайн, потому что без джихада здесь не справиться, но вся ирония в том, что Лёша готов сесть на эти колени. Такое, наверное, не лечится. Только эвтаназией. Лёша вспоминает Лизу каждый день, но дни имеют тенденцию сменяться ночами, а ночью Лёша ворочается на скрипучей общажной кровати и не может избавиться от засевшей в башке улыбочки и пидорского блонда; не хочет избавляться. Иногда он нарочно задевает Гречкина плечом. Чтобы просто сказать «отъебись», хотя отъебаться тут логичнее Лёше: из них двоих Гречкину наиболее параллельно. Наиболее — это, если себе не врать, значит «совсем». Гречкин смотрит на Лёшу поверх и куда-то мимо; ему так похуй, он вспомнит, если случайно зацепится взглядом, и тут же забудет, если выпасть из поля зрения. Для мистера-золотая-молодёжь Лёша — ничего интересного. Лёша, в целом, понимает, он себя хорошо осознаёт: джинсы, кеды, ссыкливо подавляемая агрессия. Сраная серость. Гречкин — что-то на охуенно богатом. Что-то грязное, провоцирующее. Типа как вызов, императив к броску камня в витрину. К удару битой по капоту канареечной ламбы. Лёша думает, что больше машины Гречкина хотел бы разбить белобрысую башку самого Гречкина об кафель в универском сортире. Или прокусить ему губу. Ешь, как говорится, богатых. Лёша в последнее время почти не жрёт. Кусок в горло не лезет, от запахов в столовке и бургер кинга на Достовской тошнит. Такое бывает, если влюблён, но у Лёши скорее булимия или аносмия; он читал про них на википедии во время бессонницы. Лёша, наверное, ипохондрик. Гречкин — совершенно точно — ёбаный псих. Лёша на днях вычитал ещё и про регрессивную синтонность, поэтому ближайшую неделю в планах считать Гречкина больным паратимиком, пока Лёша не придумает что-то новое; это как синдром третьекурсника, только рефренция уходит вовне. Лёша желает Гречкину разъебаться на своей ламбе об бетонные блоки севкабельпорта. Только не насмерть. Про себя он зовёт Гречкина психопатом. Тварью. Уёбком. В курилке Гречкин кидает Лёше под ноги пачку красного мальборо и ухмыляется: «подними». За такое положено въебать. Но Лёша нагибается и поднимает. Это дебильно, стыдно, и от этого очень приятно сводит живот; Лёша всовывает Гречкину в руку сигареты, дрогнувшим голосом говорит: пошёл ты. Станиславский не поверил бы. Лёша нечестен: ему не хочется, чтобы Гречкин сейчас куда-то ушёл. Гречкин смотрит ему в глаза. Взгляд у Гречкина тупой, как у рыб в аквариуме супермаркета. Лёша смотрит в ответ. Хочется думать, что с вызовом. Прямо сейчас Лёше иррационально хочется узнать, какой у красного мальборо вкус; в курилке у корпуса никого больше нет. Гречкин берёт его за подбородок. Легонько поворачивает к себе правой, потом левой стороной лица. Одобрительно хмыкает: «а ты ничё так, смазливенький». Лёша нехотя бьёт его кулаком в живот. Ощущение большого пальца на нижней челюсти потом ещё долго жжёт щёки. Гречкин не приходит зависать в общагу и не лайкает Лёшины репосты во вместе. Он не извиняется, не считает себя виноватым, не приходит на допы, не работает в студсовете и, скорее всего, не помнит Лёшино имя, но Лёша отчаянно ловит пересечения. Чтоб ещё раз посмотреть в бесстыжие глаза. Толкнуть локтем. Постоять рядом. Лёша уверен в том, что действительно ненавидит; он мечтает залить Гречкина перцовкой, чтобы беззаботная бессердечная сука хотя бы раз в своей сытой мажорской жизни поплакала. Как Лёша ревел по Лизе. Как хочется реветь каждую ночь от доселе незнакомого болючего чувства; Лёша под одеялом сталкерит кое-чей инстаграм. Гречкин — ёбаная амбивалентность. Он близко и так далеко, что, кажется, не доораться даже через селектор, микрофон от которого стоит у охранника на входе. В общем-то, к лучшему. Лёша считает себя выше всего этого. Он не испорчен вседозволенностью, знает цену деньгам и умеет нести ответственность; Лёша хороший сознательный человек. Дворняга с прочерком в графах «отчество». Которую, видимо, по закону разноименных зарядов тянет к охуевшим богатеньким сынкам. Хотя Лёша знает: гниль, глянцевый мрак, лучше держаться подальше. И что невзаимно тоже знает. Но Лёша крутится вокруг Гречкина, как на орбите. Это какой-то совершенно дурацкий абьюз без участия в нём абьюзера; Лёша не может отцепиться только потому, что так сказал Ньютон: собственных сил для преодоления влекущей всегда не хватает. Потреблядство — один из многих гречкинских грехов. Вместе с гриллзами, опасным вождением и одновременным ношением несочетаемых брендов. Лёша ненавидит Гречкина в том числе за потребительское отношение к людям. За платёжеспособность. За одноразовый секс с Лёшиной одногруппницей. На афтепати по случаю студвесны Лёша впервые пробует текилу. Его сосед по комнате — старшекур, Лёша тусит с ним во взрослой компании. В клубе душно и от кальянного запаха режет глаза; Лёша трётся где-то у стенки, пьяно подхихикивая чужим шуткам, и промаргивает момент, когда их компания сливается с другой; Лёша вдруг чует знакомые духи. Ищет глазами; оп. Гречкин оказывается вдруг отвратительно близко. — Пьёшь с плебсами? — спрашивает Лёша. — Типа того, — хмыкает Гречкин. Он опять лыбится, как будто нарочно, позлить чернь: смотрите, как мне пиздато с моей кучей денег. Лёша лениво думает: мудак. Но красивый. Лёша говорит: — Бесишь. Гречкин ухмыляется. Фиксациннная амнезия — неспособность запоминать текущие события. Лёша не помнит, как оказывается с Гречкиным в толчке, что ему говорили, что говорил он, но диалог, очевидно, произошёл невероятный: Гречкин лапает его за хуй через джинсы. Лёша упирается в раковину. В поясницу больно врезается фаянсовый край. Лёша запрокидывает голову и в зеркальном потолке видит происходящий эро-кошмар; завтра он, наверное, повесится. Сто процентов — если сейчас кончит в штаны. Гречкин больно кусает в шею и Лёша вместо недовольного возгласа выдаёт какой-то блядский стон; Гречкин пьяно смеётся, Лёше нравится его смех, от него внутри хорошо-хорошо; всё, приехали. К счастью, дальше обжиманий не заходит. Лёша не помнит, но по чужому опыту с двача ориентируется: если жопа и горло не болят — значит, вечер удался. Триббинг не в счёт. Просыпается он помятым, но в общаге и не голым; это хорошая концовка. Можно продолжать жить по выстроенным канонам. Лёша так и делает: дальше ходит на пары, проёбывает дежурства по кухне, хейтит Гречкина. Про мистический опыт на студвесне старается не вспоминать. Как гласит народная мудрость, один раз не считается. Тем более по пьяни. Тем более с Гречкиным. Гречкин, кстати, тоже в тильте. Где-то там, на своей альфа-волне. Правда, однажды всё-таки пишет Лёше в директ с предложением зависнуть. Лёша в этот момент совсем не по-симповски разглядывает его публикации с геотегом #сказочноеБали. Лёша тоже в каком-то смысле #сказочноебал; он несколько раз перечитывает сообщение, прежде чем написать: «съеби». Гречкин ставит реакт: палец вверх, и больше не пишет. Жесть какой понятливый. Даже обидно немного. Но штиль оказывается всего-навсего лирической паузой. По итогам зачётной недели Лёша бухает на Некрасовской с однокашниками. В этот раз без текилы, только эта радикальная мера, увы, не спасает; Гречкин опять оказывается за их столиком. Или они — за его. Лёша слишком наёбан, чтоб разбираться. Сидя в непосредственной близости, он досадливо сплёвывает под нос: «тебе мёдом, блять, что ли намазано». Гречкин ржёт. Его ладонь уже во всю тискает Лёшину коленку под столом. Лёша считает этот акт пиздецки смелым. Пусть все вокруг в говнище, плюс дымовая завеса от кальяна, но даже так Гречкин дохуя бесстрашный, — хотя, думает Лёша, если нет репутации, то и стесняться, наверное, нечего. Рука на бедре ему нравится. Гречкин облизывает губы, в самое ухо предлагает: — Поехали ко мне? Лёша презрительно хмыкает. — С тобой? Ни за что, — и даёт себя увезти. Гречкин, конечно, наёбывает: привозит в какой-то дорогущий отель. Ещё бы. Лёше, если честно, похуй, куда его притаранили; не это сейчас главная проблема. Проблема номер один, хай-приорити-трабл, в моменте уже стягивает с Лёши худак. Лёша дёргает проблему за напомаженные волосы. Лечь под Гречкина — это примерно как лечь на гильотину. Лёша — доброволец и смертник. Он лежит на отельной бежевой простыни и думает, скольких тут до него дефлорировали. Что он где-то не там свернул. Что лучше бы Гречкину знать, с какой стороны ебать мужиков, потому что Лёша в этих моментах вообще не эксперт. — Киса, я у тебя первый? — издевательски склабится Гречкин. Он сидит между Лёшиных ног, сжимая в зубах сигарету. Лёша замахивается, чтобы ёбнуть пяткой по щеке. Ногу ловят за щиколотку. — Ты ёбаный парафреник, — говорит Лёша. Гречкин прав, но знать его заносчивой жопе об этом не обязательно. — Ты, детка, тоже ёбаный, — Гречкин со смешком затягивается через зубы. Лёша думает, что, наверное, это самый худший из вариантов для того, чтоб лишиться девственности. Но ему почему-то не жалко. Лёша любит мудаков и не любит, когда с ним миндальничают; Вероника Степанова говорит, что таких в отношениях пиздят. Лёша думает: пусть попробуют. Суки. Детство в интернате научило Лёшу давать в ебало. И Гречкин сейчас первый в очереди на получение. Лёша агрессивно комкает простынь. Секс оказывается похож на учёбу в унике: сначала хуйня какая-то, а потом даже прикольно. Лёша быстро кончает, там же резко трезвеет, и, пока доёбывают, проживает экзистенциальный кризис: кто мы, откуда, куда мы идём. Отвратительно хорошо срабатывает синдром утёнка. Первый секс — это тоже биохакинг, лайфхак, если надо кого-то привязать; Лёша привязывается к Гречкину. Очень болезненно, ревностно, но у Лёши традиционно язык в жопе; Лёша молча проживает свою тупую трагедию. В ду́ше бьёт кулаками кафель, шипит: «сука-сука-сука!» — хочется голыми руками за шею взять и провернуть до хруста. И поцеловать. Или. Лёша немного путается. В нём так много чувств; тело для них слишком маленькое. Внутри Лёши от одной мысли об одном придурке взрывается карбид. Так ярко; Лёша как будто снова ребёнок. Экзальтированность, жгучая обида — это всё гебефрения. Лёша беззлобно фыркает: — Ты сраный педофил. Гречкин смеётся. Лёша ему проспорил, хотя спор изначально был хуйнёй, предлогом; так вот, Лёша почти нарочно проспорил и теперь стоит посреди комнаты в школьной юбке с озона. — Ну-ка, покрутись, — говорит Гречкин. Лёша раздражённо цыкает. Но поворачивается. Корпусом вправо, корпусом влево. Юбка вяло шуршит. Ей тоже неловко. Гречкин одобрительно присвистывает. — Красотка! — Спасибо, — Лёша корчит кислую мину. Он, самом деле, ещё пока не понял, нравится ему или нет. Фетиши это так странно и возбуждающе. — Подойди, — зовёт Гречкин и лезет руками под юбку. Лёша смотрит на него сверху вниз. Минутная иллюзия доминации сладкая, чем-то похожа на бред величия, а происходящее так неправильно; Гречкин щиплет за внутреннюю сторону ляжки. Лёша вздрагивает. В районе копчика проходит заряд с выходом на двести двадцать. Лёша с Гречкина тащится. Он упирается коленкой в диван, скользит по обивке; коленка упирается в ширинку охуенно дорогих брюк. Гречкин выдыхает сквозь зубы. Он смотрит. Лёша хмыкает. Микропобеда. Микроторжество относительного добра над безоговорочным злом всё-таки состоялось. Во взрослые игры с лавхейтом, оказывается, можно играть вдвоём.