Что ты будешь делать, когда мы выберемся отсюда?
К чему этот глупый вопрос, если они обречены с самого начала, с той самой минуты как впервые открыли глаза? — Я не знаю. Не думал об этом. Глупый вопрос — глупый ответ. На самом деле Джеймс любит думать наперёд, любит строить планы, продумывать каждую мелочь. Однако он не видел смысла тщательно продумывать сценарии, которые произойдут с почти нулевой вероятностью. Вероятность их победы равна примерно двум процентам — он давно посчитал. У них нет шансов против сумасшедшего садиста, на стороне которого технологии, полный контроль здания, камер и механизмов. Они совершили ошибку, решив сыграть на его поле. Они совершили ошибку, просто не погибнув тогда со спокойной душой, без веры, принципов и убеждений. Гнили бы сейчас спокойно где-то на заброшенном складе, ни на что не надеясь. И их сердца не бились бы сейчас в бешеном темпе, и они не мучилась бы от желания сказать друг другу что-то глупое. Они бы вообще не познакомились, а поэтому ни о чем не жалели. Если Джеймс думает наперёд, то Алекс не думает вообще. Он лезет на рожон, идёт напролом. Алекс не строит планов, не обдумывает решения, он действует на эмоциях, подчиняется своим мимолётным желаниям. Каким-то образом Алексу удаётся каждый раз избежать нелепой смерти героя: когда он бросается безоружный в центр битвы, сбивает камеры на лету, бросая в них чем-то тяжёлым, не подчиняется приказам и делает все по-своему. В общем, совершает тысячу необдуманных поступков за одну вылазку. Тогда почему решил задуматься о будущем сейчас? — Какой ты скучный…– Алекс цокает и страдальчески закатывает глаза, после чего прижимается к спинке стула, отдаляясь от собеседника и задумчиво крутит кудряшки кончиками пальцев (эта привычка тоже казалась Джеймсу очаровательной), — Тебе разве не хочется увидеть что-то, что ты еще никогда не видел? Посетить какое-то особенное место, в котором ты прежде не был? Флэш рассказывал им о синих морях, о горячих пустынях и высоких горах. Рассказывал о бурлящих реках, широких лесах и как звезды падают с неба. Рассказывал о животных, о птицах и рыбах, о цветах и деревьях, о солнце и луне. Рассказывал о чудесах света, о людских постройках и изобретениях. И откуда он все знает? Хотелось бы Джеймсу увидеть что-то из этого? Конечно хотелось. Любому из них хотелось. Они уже видели голограммы, но это было не то. Лишь иллюзия, подделка, красочная декорация в театре смерти. Они рассыпаются, если надавить на них слишком сильно, лагают и прерываются, когда повстанцы перерезает провода в пункте управления. Они проделывали эту операцию тысячу раз. — Хочется, но я не вижу смысла думать об этом сейчас. Нам стоит сосредоточиться на более важных вопросах. Джеймс устало потёр переносицу, металлический протез отозвался характерным скрипом. Давно пора смазать. Который час? В этом месте счёт времени теряется, застывает, либо движется где-то на третьем плане. Сложно было не сойти с ума, и никто из них не был уверен, что продержится до конца. На кухне было тихо, Джеймс мог слышать храп за соседней стеной, как гудят механизмы и крутятся шестерёнки. Эта игра в «угадайку» начинала надоедать, разговор пора было подводить к кульминации, поэтому Джеймс вновь подал голос: — Почему ты спрашиваешь? Джеймс действительно не до конца понимал суть этой беседы. А может слишком хотел спать, чтобы понять. Казалось, эти ночные разговоры пьянили их, заставляли откровенничать — а это пугало, хотя, в то же время, обоим было любопытно, как далеко они зайдут на этот раз. Под тусклым светом лампы им все меньше хотелось врать друг другу, строить из себя непонятно что и утаивать сокровенное. Напротив, хотелось рассказать о наболевшем, найти поддержку — а это лучшее лекарство от бессонницы. Джеймс вдруг поймал себя на мысли, что они сейчас как на допросе: сидят на стульях, повернувшись друг к другу, над ними напряжённо светит лампа и они задают друг другу глупые вопросы. — Да я просто… — юноша осекся, — Да так, забудь. Это глупость. У обоих слипаются глаза, заплетаются языки, а мозг теряет способность здраво мыслить. Гудит в висках, звенит в ушах, а сердце тревожно чеканит о клетку ребер. Джеймс тяжело вздохнул. Алекс сам начал этот разговор, поэтому пусть будет добр довести его до конца. Спектакль близится к финалу, зрители начинают зевать и нервно поглядывать на время. — Алекс, — голос выдавал усталость и легкое раздражение, — ты уже наговорил столько глупостей с того самого дня, как попал сюда. Думаю, ещё от одной хуже не станет. Алекс опустил глаза и скрестил руки в замок, еле заметно перебирая пальцы. Он выглядел смущённо, будто ребёнок, которого поймали за руку, когда он пытался что-то стащить, и сейчас будут отчитывать. Не сказать, что Джеймс славился своей способностью читать людей, как открытую книгу, но не заметить чужое беспокойство было трудно. Фигуры расставлены на шахматной доске, игроку лишь остаётся сделать решающий ход. — Мне просто… Когда все это закончится, мы все ещё будем вместе? Я имею в виду, все вместе… — Алекс покраснел и даже в тусклом свете перегорающей лампы Джеймс мог это заметить, — Или каждый пойдёт своей дорогой? И мы больше не соберёмся вот так?.. Джеймс удивлённо смотрел на него. Мозг наотрез отказывался принимать поступившую информацию и связывать ее с реальностью. Джеймсу вдруг стало плевать на революцию, плевать на свободу, плевать на Диктора, плевать на жизнь и смерть — на всё плевать. Черт с этими планами, с теориями вероятностей, голограммами и камерами. Все стало каким-то поверхностным, вторичным и не важным. В эту секунду Алекс казался ему таким маленьким, беззащитным и искренним. В голове пронеслось так много спонтанных желаний, что Джеймс не мог понять, чего ему хочется больше. А хотелось многого, слащавого и нелепого: наклониться к чужой макушке, зарыться в эти чертовы кудри и пообещать, что все будет хорошо, что борьба не бессмысленна, что они обязательно выберутся отсюда и, по традициям всех добрых сказок, будут жить долго и счастливо. Хотелось сорваться с места, обнять так крепко, как только возможно, и никогда не отпускать. Хотелось целовать со всей нежностью, на которое способно его сердце. Оно давно растаяло под взглядом голубых глаз, под звонким смехом и разговорами до самого утра. Но вместо всего этого Джеймс зачем-то сказал: — Я могу остаться с тобой, если хочешь. Точка невозврата. Зрители затаили дыхание. Джеймс не был до конца уверен в том, что ему стоило так поддаваться эмоциям. Он вдруг представил будущее, в котором они с Алексом — счастливая супружеская пара из журналов, которые они добыли всё с тех же вылазок. Они бы каждое утро просыпались в одной кровати, улыбались друг другу и шли на кухню готовить завтрак. Алекс бы поправлял ему галстук, вставал на цыпочки, чтобы поцеловать, и провожал на работу. Слащаво и нелепо. Алекс поднял глаза. В его взгляде читалось удивление, трепет и какая-то сверкающая искорка. Такой искорки Джеймс прежде не видел. Алекс смотрел на него, как на своего героя, как на рыцаря в сияющих доспехах. Оркестр заиграл что-то весеннее, торжественное и возвышенное. Такую мелодию обычно играют, когда влюблённые герои впервые видят друг друга после долгой разлуки. Когда все испытания позади и сейчас они заплачут от счастья, побегут навстречу друг другу и сольются в объятиях. Алекс вдруг изменился в лице, усмехнулся и скрестил руки на груди, приняв уверенную позу, после чего с ухмылкой спросил: — Ой, а с чего ты взял, что я хочу? Разумеется он не сдастся так просто. Джеймса такой ответ ничуть не удивил — это было более чем в манере Алекса. Но та искорка восхищения и трепета не пропала с чужих глаз, к ней просто добавился игривый огонёк азарта — и этим было все сказано. — Хотя бы, потому что в одиночку ты и дня не протянешь. Знаем, проходили. — Голос Джеймса не дрогнул, звучал спокойно и уверено. Он согласен играть по этим правилам. — Так ты волнуешься за меня? — Алекс хитро улыбнулся, демонстрируя ямочки на щеках и не скрывая своего ликования. Он уверен, что одержит победу в этой игре. А Джеймс действительно волновался. До безумия волновался. Не пересчитать сколько раз ему хотелось схватить юношу за руку и остановить, когда тот бросался в самое пекло. Но так просто он сдаваться не собирается. — Разумеется волнуюсь. За тебя, за Эля, за Флэша… — за всех вас. Туше. Алекс как-то разочарованно нахмурился. Он явно не был доволен таким ответом, но решил промолчать. Они ещё немного посидели так, не решаясь прервать тишину. Слова вертелись на языке, но не решались вырваться. Возможно, не хотелось делать ситуацию неловкой, может не хотелось испортить момент или «спугнуть» что-то, витающее в воздухе. Через некоторое время Алекс все же подал голос, с надеждой глядя на собеседника: –…Обещаешь? Джеймс без раздумий ответил: — Обещаю. И Алекс верит. Потому что никакие теории вероятности Алексу не интересны. Потому что Алекс верит в победу, верит, что за металлическими стенами их ждет свобода. Потому что Алекс хаотичный, громкий и нетерпеливый. Он улыбается и говорит глупости. Он хватает за плечи и встряхивает, при этом смеётся так весело, что у Джеймса кишки в тугой узел завязываются. Узел в виде дурацкого бантика, наверное — ощущалось именно так. А Алексу тоже хотелось, чтобы Джеймс смеялся. Чтобы смеялся в лицо смерти, смеялся над глупым учёным, смеялся до боли в рёбрах. Хотелось растопить лёд, стереть с чужого лица гримасу безэмоциональности, пробраться под кожу к самым потаенным желаниям чужой души. Джеймс не был уверен во многих вещах, но одно он знал точно: если существует любая, даже призрачная, вероятность их победы — то они не перестанут за нее бороться. Если Алекс верит в победу, значит когда-нибудь поверит и он.Теория вероятностей
20 июня 2024 г. в 20:41
— А что ты будешь делать, если мы… — Алекс запнулся, нервно нахмурил брови и поспешил поправить самого себя, — …когда мы выберемся отсюда?
Вопрос словно был адресован пустоте, железным дверям, скрежету металла из соседней мастерской, запаху машинного масла и пыльным коробками, которые достались им с последней вылазки. Кому угодно, но не Джеймсу, сидевшему на расстоянии вытянутой руки.
Алекс не смотрел ему в глаза. Не сейчас, когда тусклый свет падал на щеки, освещая россыпь веснушек и танцуя на полуприкрытых веках, перебирая реснички.
Его голос звучит твердо и, как-то по-усталому, грустно. Совсем не свойственно его манере общения. И от этого Джеймс замирает, словно его по голове чем-то тяжёлым огрели. Алекс не должен звучать так — это против природы.
Когда они пришли к этим откровенным разговорам? Никто из них не может дать ответ. Потому что разговоры с Алексом — лотерея, лохотрон без возможности выиграть. Джеймс стирает защитный слой с билета и никогда не знает, что окажется под ним на этот раз.
Иногда Алекс подтрунивает его. Потому что знает товарища слишком хорошо, знает за что зацепиться, за какие струны дёрнуть, чтобы заставить закатить глаза, скрестить руки на груди, устало вздохнуть и что-то буркнуть в ответ. Потому что знает, что не желает зла, не желает обидеть, а лишь хочет заполучить чужое внимание, развеселить и втянуть в эту игру шуточной словесной перепалки.
Иногда Алекс флиртует: хлопает ресницами и разговаривает шёпотом, заглядывает в глаза, мнет чужую рубашку, хочет быть как можно ближе. Иногда он краснеет, поэтому спешит отвернуться и приспустить шляпу, прикрывая лицо. Джеймс находит эту привычку очаровательной.
Иногда они даже разговаривают нормально. Вот как сейчас, сидят вдвоём поздней ночью в этом импровизированном зашарпанном подобии кухни. Они не жалуются, вовсе нет. Не жалуются, потому что в их положении жалобы — роскошь неподъемная, пустая трата времени. Потому что они — ничтожные существа, жалкие подобия человека, искусственно созданные организмы, низшая форма жизни. Они должны быть благодарны, что их до сих пор не выследили, не поймали и не вернули обратно к сумасшедшему ученому, который не дал бы им сбежать во второй раз. Что есть то есть.