Биение жизни

      Где-то глубоко в душе Мира, наверное, романтик, потому что про Дениса ему очень хочется говорить красивыми словами: шептать в губы что-нибудь про солнечный взгляд, теплую улыбку и способность услышать его молчание. Но красиво у Миры не выходит, и он, честное слово, в этом не виноват. Просто Денис — ебаная блядота, вынимающая из него последние крупицы человечности вот так, стоя на коленях с видом покоренной невинности, с видом совершенно не располагающим к нежности.       В своей голове ковыряться — последнее дело, поэтому ковыряется Мира в Денисе. Ковыряется всеми возможными способами: залезает в душу словами и взглядами, заползает горьким дымным дыханием в легкие, пальцы топит во рту, горячем и мокром, как его сердце, обтекающее кровью и желанием Дена спрятать там же, в костяной гробнице собственных ребер. Чтобы никто и никогда больше не откопал, чтобы Ден остался жить лишь эфемерным воспоминанием и картинкой, выжженной на сетчатке его глаз.       Мир перед глазами — как экран, темнеющий по краям. В центре туннеля — на каждом движении подпрыгивающие кудряшки, россыпь ярко-алых прыщиков и темные глаза, про которые Мире тоже хочется красиво и поэтично, но выходит только:       — Не смотри н-на меня, как шлюха.       Пальцы ныряют глубже, под подушечками трепещет язык, костяшки обнимает горло, нежное и шелковое, точно такое, какой Ден изнутри весь, со всех сторон, куда Мира собой может влезть, не причинив боли. По запястью вниз течет слюна, влажные прикосновения которой Мира чувствует, как насекомых, расползающихся под кожей, как бабочек, щекочущих крылышками изнутри его тело, потерявшееся во времени и пространстве.       Насколько глубоко я в тебе? Впусти меня еще глубже.       У Дениса взгляд больной, а голос — осипший до того состояния, когда говорить уже попросту незачем, все равно вместо слов с губ срываются только хрипы и стоны, тяжелые выдохи и без слов умоляющий скулеж. О чем Ден просит, Мира понятия не имеет: может, хочет больше, может, меньше — сейчас это неважно, потому что получит он только то, что Мира захочет дать.       А у Миры в руках — его жизнь, и расставаться с ней в планы не входило, но смотреть на то, как Ден задыхается, глотая его пальцы, как дрожат ресницы и трепещет каждая мышца в его теле, Мире сейчас просто до одури необходимо. И ведь если отпустит, если позволит жить, не спрашивая разрешения, если даст свободу делать, что нравится, Денис добровольно дышать перестанет, потому что Мира этого хочет.       Подари мне себя всего. Я сохраню тебя у самого сердца.       Воздух, загустевший киселем, опаляет кожу кусачим летним зноем. Мира ощущает его движение даже там, где тело прикрыто одеждой, а жар, расползающийся под слоями ткани, оплавляет последние предохранители. Откуда-то Мира знает, что надо поднять взгляд и посмотреть, работает ли кондиционер; зачем-то Мира помнит, что надо считать хлопки чужих ресниц. Три быстрых подряд, три медленных, еще три быстрых — проглядеть нельзя, поэтому воздуху Мира позволяет раскалиться до предела, нагреться до состояния, когда в нем просто-напросто выгорит кислород.       Не наплевать ли на базовые функции тела, когда у Дениса лицо дорожками, блестящими в темноте, поделено на три части? Не наплевать ли, сколько секунд проживет Мира, если позволит Денису сломаться?       — Дыши, — просит он.       Краснота чужого лица не пугает, отчаянный взгляд темных глаз не страшит — манит нырнуть поглубже, провалиться всем собой в темноту и безумие, поделенное пополам в лучших традициях влюбленных, дробящих на две синие вены последнюю дозу. Но Мира сегодня чист, а у Дена и вен на руках не найти: попрятались все, укрылись от Миры, который бы их кусал и рвал клыками, если б мог, если б только представилась возможность.       Ты сделал меня таким.       Пальцы сменяются членом, и Мира перестает осознавать себя целым. Все его тело превращается в клубок чувств, свернувшихся в животе тугим узлом, вязь которого Ден распутывает языком, заставляя мир ослепительно белеть и вопить оглушительной тишиной.       На несколько коротких вечностей исчезает все: и ощущение собственного тела, и звуки, и запахи. Когда Мира открывает глаза, реальность распадается на зеркальные осколки, в каждом из которых в глазах Дениса он видит фрактальное отражение себя самого, перемолотого оргазмом в нечто, вовсе на него не похожее.       Денис стонет, и Мира падает перед ним на колени, вцепляясь одной рукой в шею, а другой — в тонкий шнурок, перетянувший нежную кожу так сильно, что под ним остаются красные полосы, и, целуя растерявшие всю чувствительность губы, распускает веревочку, позволяя Денису стечь ему в ладони липкой влагой и измученным хрипом.       Развязать одну за другой оплетающие вымотанное тело веревки, почти на руках отнести его в душ — с этим Мира справляется почти на автомате, не осознавая ни того, что горячая вода раскаленную кожу жжет льдом, ни того, что полотенце по бедрам Дениса скользит так мягко, что едва собирает воду. В постель уложить, размять занемевшие руки, расцеловать красные следы на коленях, накрыть одеялом, выдохнуть тихое:       — Ты молодец.       И на очередном беспощадно свистящем болью вздохе Дениса наконец поймать действительность, осевшую на собственных ладонях болезненной краснотой.       Сколько он мучил Дениса сегодня? Оставил ли на его теле хоть одно нетронутое место? Насколько близок был к тому, чтобы по собственной глупости лишить его жизни?       Ты чудовище.       Мира сползает на пол, нашаривает на тумбочке пачку сигарет и прикуривает кое-как, дрожащими руками попадая по кнопке на зажигалке едва ли с третьего раза. Сигарета истлевает до фильтра в несколько коротких затяжек, пепел падает на торчащие у самого подбородка колени, окурок жжет кожу до алых отметин, и Мира даже не замечает, что ему больно, пока Денис не дергает за руку, не выбивает из пальцев уголек и не спрашивает:       — Эй. Ты че?       Мира поворачивает голову на голос и в первую секунду пугается почти до икоты: не видит ни глаз, ни губ, только размытое пятно золотого на белом, а потом моргает и понимает, что это слезы на веках дрожали, мешая смотреть. Теперь Мира различает и чужое лицо, и застывшее на нем недоумение.       — Что? — выдыхает он.       — Бля. Тебя че, дропнуло?       Смысл слов от Миры ускользает, как ни пытайся поймать. Он тупо смотрит на Дена, давящего окурок в пепельнице, а потом тянущего к нему руки, пахнущие табаком: запах родной для Миры, но на Денисе такой же чужеродный, как и отметины его зубов, пальцев и ладоней.       — Анлак, — хрипит Ден. — Иди сюда.       Руки тащат Миру в постель, и он забирается под одеяло, послушный и осторожный, ластится к рукам Дениса, как подобранный у помойки бездомный котенок. Ден прижимает его к себе, роняет носом в яремную ямку, гладит по волосам и зачем-то целует в макушку. Мира дышит горячим запахом его кожи, ладонями впивается в бока, а перед глазами все размытое и мутное, будто смотришь в запотевшее зеркало.       — Ден, — шепчет он, дыханием касаясь груди ровно там, где под слоями кожи, мышц и костей бьется ровно и мерно маленькое сердце, которого Мире через день хочется касаться то губами, то клыками. — Ден…       — Закройся. Потом все скажешь.       И Мира молчит; поднимает голову, чтобы заглянуть в лицо и увидеть, как мягко и нежно гнутся в дугу искусанные и натертые до красноты губы. Эту улыбку Мира в очередной раз скармливает своим демонам, а потом ухом укладывается Дену на грудь и слушает крупную дробь — биение жизни, принадлежащей ему так же, как его собственная принадлежит Денису.       Целиком и навсегда.