О пользе родинок в медитации

Матвей пришел домой и упал лицом вниз на кровать. Мысли в голове скакали, как белки в колесе, гоняли по кругу одно и то же, противно скрипя ржавыми прутьями, отдаваясь острой болью в висках. Матвею казалось, что надо что-то сказать. Коля обязательно захочет, чтобы он что-то рассказал, но все слова во рту застревали, сворачивались в мерзкий слипшийся комок, и единственное, на что он был способен - невнятно мычать. Кровать прогнулась под весом Коли. Матвей напрягся в ожидании неизменного, неизбежного, как бронепоезд со сломанными тормозами, вопроса - как дела, как день прошел, как настроение. Но прошло полминуты, минута – от Коли не донеслось ни слова. Матвей услышал его тихий вздох, а потом ощутил руки на своих плечах. Коля приподнял его и аккуратно стащил пиджак. Потом сел на него в районе бедер, не всем весом, а просто навис сверху, провел горячими руками по шее над выутюженным воротником рубашки, слегка надавил пальцами, от чего мурашки легкой волной устремились по позвоночнику вниз, а из груди вырвался еще один стон. Матвей одобрительно повел плечами, но шевелиться активнее сил не было. Он очень надеялся, что Коля поймет, что он не против. — Сделай глубокий вдох, — вкрадчивый, низкий голос Коли пробился в сознание сквозь запутанный клубок воспоминаний о диагнозах, веренице симптомов, прокручивания сегодняшней операции шаг за шагом. Матвею хотелось взять и одним упрямым усилием воли затолкать весь этот комок мыслей куда-нибудь в самый дальний угол сознания, запереть в коробку и открыть когда-нибудь никогда. Но кажется, эта коробка была уже настолько переполнена, что крышка не закрывалась, и оттуда постоянно сквозило ледяным холодом хаоса и отчаяния, вырывая Матвея из настоящего каждые три секунды. — Вдох и выдох, а теперь еще один, — медленно проговорил Коля, снова поймав ускользающее в бездну сознание Матвея, и вернул его в реальность. — Почувствуй меня. Мою тяжесть на твоих бедрах. Следи за моими прикосновениями. Матвей ухватился за его голос, как за спасительную соломинку. Она была непрочной, скользкой на первый взгляд, но сейчас почему-то держала очень крепко. Матвей вдохнул и очень медленно выдохнул. На третьем круге дыхания Коля наклонился ниже, подлез под него ладонями и начал расстегивать рубашку. Делать это, не переворачивая Матвея, казалось бы чертовски неудобно, но у Коли были золотые руки. Он потянул вниз несвежую после многочасового рабочего дня, уже не очень приятную телу ткань и выцеловывал каждый сантиметр открывавшейся кожи. Матвей снова поймал себя на мыслях, не пропустил ли он чего-то важного в операции, но сильные руки сжали его плечи, чуть шершавые подушечки пальцев прошлись по чувствительной коже у основания шеи, и он просто не мог сопротивляться. Как легко он тонул в вязкой трясине воспоминаний, так же легко у Коли получалось вытащить его оттуда. Пока правда хватало только на один-два глотка свежего воздуха, но это уже больше, чем Матвей получал за всю жизнь. Коля стащил с него рубашку полностью и теперь неспешно гладил руками его спину, руки, плечи, иногда надавливал на затекшие мышцы, и целовал каждую родинку, встреченную на пути, а они щедрой россыпью покрывали почти все тело Матвея. — Родинка раз, родинка два… — Коля проговаривал это методично, после каждого поцелуя, почти с равными паузами, плавно выводя Матвея из его болота на спокойную гладь тихого лесного озера, где он мягко покачиваться на воображаемых волнах, но не тонул больше, захлебываясь мыслями. Они очень быстро поняли, что считать вдохи и выдохи — пропащая идея. Матвей слишком концентрировался на дыхании, оно сбивалось, он то задыхался, то голова кружилась от слишком большого количества кислорода. А поцелуи нежно держали на поверхности. Матвею не нужно было их контролировать и думать о них. Он просто наблюдал за ними, постепенно отпуская себя, выдыхая напряжение и загнанность. Они считали по кругу — после пятой родинки все начиналось сначала. Первое время Матвей пытался следить за количеством кругов, но очень скоро сбивался и отпускал это тоже. Коля плавно переместился ниже, выпустил пуговицу из тугой петли на брюках и стащил их вместе с бельем до самого конца. Он только чуть запнулся на ступнях, но Матвей приподнял ноги и вытянул носочки, помогая ему. Он с облегчением выдохнул, когда последняя одежда была убрана с него. Больше нигде ничего не давило, не жало, не терло. Матвей вообще предпочитал ходить дома голый, максимум - в пушистом мягком халате в холодное время года. Почему-то в наготе он чувствовал себя с Колей комфортнее. Он не считал себя красивым, не умел и не любил выбирать "правильную" одежду и дома проще было отказаться от нее вовсе. Я вот такой, хочешь – принимай всего, не хочешь – шмотки это не исправят. Но Коля принимал, со всеми несовершенствами, мягкими бедрами, округлыми плечами, животом без решетки накаченного пресса. Вот и сейчас Коля неспешно, любовно разминал его мышцы, уставшие и ноющие от долгого стояния на дежурстве. Движения постепенно становились уверенней, сильнее. Пальцы впивались в плоть, и Матвею отчаянно хотелось потянуться, продлить его касания. Коля провел по становящейся чувствительной коже вверх, к ягодицам, поцеловал под самой складочкой. Матвей коротко выдохнул, согнул руки в локтях, сцепляя пальцы за затылком. Медитация стремительно переставала быть томной. Он почувствовал укус в ягодицу и, одобрительно промычав что-то несвязное, улыбнулся в подушку. Коля на несколько мгновений отпустил его, привстал, чтобы снять с себя футболку и легкие домашние штаны, и снова опустился сверху. Матвея окутало жаром его тела, горячего как вулкан и такого же сокрушающего. Коля действовал неспешно, неотвратимо, словно у него было все время этого мира, и он собирался потратить его на Матвея. И тот не торопил, плавился в его руках, подставлялся под поцелуи, развигал ноги шире и чуть прогибался, принимая его пальцы в себе. И так могло продолжаться бесконечно долго. Столько, сколько понадобится для того, чтобы возбуждение смело последние тревоги дня и оставило только сбившееся дыхание, приглушенные подушкой стоны и умоляющие просьбы продолжать. Потом Коля плавно входил в него, настолько медленно, что это почти напоминало пытку. Но они оба знали, что спешка сейчас только разрушит все. Удовольствие вплеталось в ритмичную паутину размеренных неторопливых точков, растягивалось по бесконечной спирали времени. Матвей сминал под собой шуршащие простыни, сжимал пальцы Коли в своих, заземляясь в этом прекрасном моменте полного единения. Коля был тем щитом, который отсекал весь ментальный мир тревог и сомнений. Якорем, удерживающим его в настоящем. Кнопкой перезагрузки, сметавшей все наносное, надуманное. – Люблю тебя, – шептал Коля негромко после, прижимая его к себе. И Матвей придвигался к нему ближе, устраивался на его груди – Коль, а ты можешь поменьше грядок вспахивать? Ты же твердый, как камень. – и находил его губы своими, утягивая в нежный, благодарный поцелуй. Матвей не умел говорить о своих чувствах, не то что красиво говорить, а вообще. Но Коля сейчас этого и не требовал. Он понимал и принимал все, что готов был дать ему Матвей без лишних слов.