Спасение

      В темном подвале легко было потерять счет времени. Датч и потерял — тем более, что он почти сходил с ума от боли, голода и усталости. Сколько его держали тут? Явно не один день — поначалу он еще пытался отсчитывать время по тем отголоскам городского шума, что долетали до него сквозь стены. За это время его ни разу не кормили и только раз какой-то сердобольный на вид юноша дал ему выпить воды… Казалось, что это было очень давно, еще в другой жизни, — вообще вся его жизнь, верный друг, любимые названные сыновья, все те люди, кому он стремился помогать как мог, пьянящее чувство свободы, зыбкое богатство и дела, делишки, аферы и ограбления, наполняющие то озорством, то азартом, мечты о совершенном, свободном и справедливом мире, ради которого он был готов сжечь дотла тот, в котором родился, будто бы случилась не с ним. Разве он, тот он — непримиримый, решительный и твердо уверенный в том, во что верил, — мог сидеть так безвольно в этих застенках?              Поначалу он, конечно, пытался сопротивляться — выкрикивал оскорбления, сыпал пустыми угрозами, смеялся в глаза своим мучителям, изо всех сил сдерживал болезненные стоны, когда его пытали, и отчаянно колотил в дверь и стены, когда мучители уходили. Детективное агентство Пинкертона… Варвары, ничуть не лучше О'Дрисколлов, а то и каких-нибудь сумасшедших Мерфри, отличаются от них лишь тем, что прикрываются законом и выступают на стороне тех, у кого есть деньги — так он о них думал и даже не думал скрывать это отношение. Они пытали его, требуя выдать местоположение лагеря «его дружков», он гордо заявлял, что они не просто «дружки», а его семья, и он скорее умрет, чем выдаст их. Так было поначалу… Боль, голод и страх за своих незаметно, но стремительно истощали его силы, и вскоре — когда его спина уже была исполосована кнутом, и все тело покрылось кровоподтеками, — он не мог смеяться в лицо своим мучителям: лицо само собой кривилось от боли, а с губ срывались помимо его воли тихие хриплые стоны. И все же он продолжал упорно молчать, хоть о его сопротивлении теперь и говорил только злой упрямый блеск в покрасневших глазах… Под конец, впрочем, и этот блеск угас: что-то в нем надломилось — не то в тот момент, когда они притащили в камеру жаровню и клеймили его раз за разом, не то когда в его плечо вошел, почти пронзая насквозь, тупой раскаленный докрасна железный штырь, и он впервые завопил от боли, безнадежно срывая голос и заливаясь слезами, не то попросту от голода и чувства безысходности… Он уже не мог бороться, мог лишь упорно стоять на своей позиции, не говоря им ни слова, — и с какого-то момента неприятный голосок в голове нашептывал ему, что и это бессмысленно, что он все равно стал уже другим человеком и прежним ему не стать ни за что, что он не выберется отсюда, и не лучше ли покориться и выбрать простую и быструю смерть на виселице… Он спорил с этим голоском, снова и снова заставляя себя узнать прежнего, настоящего себя по татуировке на левом предплечии. «За своих убью и умру!» — гласила кривоватая черная надпись, сделанная его собственным почерком. Он сделал это долгих четыре года назад, проиграв на желание в карты, — тогда он был девятнадцатилетним юношей, и эта фраза казалась ему неимоверно емкой и красивой. Теперь же, обрамленная порезами и сигаретными ожогами, она спасала последние остатки его воли и рассудка…              Он смотрел на нее, когда дверь медленно приоткрылась, и читал ее раз за разом еле слышным шепотом. Когда в полутемную комнату скользнул луч света и вслед за ним — две тени, он даже не поднял головы: ему казалось, что это снова агенты, а до них ему уже не было никакого дела... Взглянуть на пришельцев его заставил только знакомый срывающийся от волнения голос, который он меньше всего ожидал услышать здесь и даже не надеялся услышать снова еще хоть раз: — Ты в порядке? Что они с тобой сделали? — и обладатель этого голоса бросился к нему, забывая о всякой осторожности. За ним последовал и его спутник… — Хозия? Артур? — потрясенно спросил Датч громким шепотом. — Вы что тут делаете? Разве я не говорил вам… — договорить ему не удалось: Артур попытался поднять его с пола, схватив под руки, и все тело пронзило такой болью, что дыхание прервалось, и из глаз сами собой брызнули жгучие слезы. Юноша выпустил его, поняв, что он натворил, но это не спасло положение: он теперь мог только замереть, тихо всхлипывая и жмурясь не то от боли, не то в попытке сдержать слезы. — Тебя спасаем, разумеется. Ты же не думал, что мы тебя бросим в лапах этих отморозков, верно? — уверенно произнес Хозия, склоняясь к нему. Он казался спокойным, как и обычно, но в его мягком в общем-то голосе сквозил затаенный гнев. — Что они сделали с тобой? Что я сделал, как… — еще более встревоженно повторял Артур, бессмысленно суетясь вокруг; впервые в жизни он видел своего названного отца плачущим, и это пугало неимоверно. — Это моя вина… Если бы только я не замешкался там, у банка… — Не неси ерунды! — строго приказал ему Хозия. — Нашел время себя грызть… Тут не виноватых искать надо, а думать, что делать. — Да, да, надо вытаскивать его и уходить, пока сюда еще больше сволочей не набежало… но как мы это сделаем? Они его сломали, ему даже не подняться! — Это верно, его бы вынести… но поднимать его в таком состоянии я не решусь — на нем же живого места нет! — И не надо… Я пойду, пойду — только дайте воды хлебнуть, и я встану, вот увидите… — хрипло пробормотал Датч, поднимая, наконец, голову. Его и без того резковатые черты будто бы заострились еще больше, черные волосы растрепались и спутались, придавая ему какой-то дикий, безумный вид, а слезы он даже не пытался вытирать… Все вместе, да еще сорванный хриплый голос с непривычным свистящим придыханием — его душили веревкой, грозясь на ней же и повесить, — производило гнетущее впечатление. Таким его не видел еще никто и никогда… Вероятно, будь у него силы представлять себе, как он выглядит со стороны, он сам к себе испытал бы противную горькую жалость, — но сил не было. Он едва смог сделать несколько глотков из фляги, которую ему поднес Артур, — и мог бы выпить вдвое, а то и втрое больше, если бы горло не саднило на каждом глотке.       Он и впрямь попробовал подняться, собрав волю в кулак. Двигался он медленно, иногда замирая на несколько мгновений, чтобы дать новой волне жгучей боли схлынуть, но присутствие друзей, которые пришли за ним, хотя могли бы и просто оставить его в прошлом, придавало мужества. В конце концов после нескольких минут усилий и мучений ему все же удалось встать... Он давно уже не верил ни в бога, ни в дьявола, ни в удачу, ни в судьбу, но сейчас был готов благодарить высшие силы за то, что агенты не додумались переломать ему ноги. Он по крайней мере мог стоять! Однако его радость и некоторая гордость за себя вскоре сменились новой волной гнева и отчаяния: на первом же шаге он пошатнулся и упал бы, если бы его не подхватили… Артуру и Хозии все же пришлось вести его под руки, — а ему оставалось только стараться не наваливаться на них всем весом. Вдвоем они смогли бы и нести его, если бы пришлось, в этом он не сомневался, но стоило ему тяжело опереться на Хозию, шедшего справа, — и тело снова пронзала такая боль, что невозможно было не застонать.              Пока они шли по длинному подвальному коридору — весь он освещался всего четырьмя газовыми рожками, и потому в нем царил сумрак, — Датч отстраненно заметил, что двери всех комнат-камер были распахнуты, и все они до единой были пусты. Вероятно, друзья решили заодно освободить и всех остальных пленников, — или просто искали его, открывая все подряд камеры наобум? Гадать сил не было. Мысли его плавали и путались, ни на чем не задерживаясь, а все чувства, казалось, притупились и потускнели, как осколки стекла, долго пролежавшие на дне моря. Даже увидев трупы двоих агентов на лестнице, он не смог толком испытать ни злорадства, ни гнева, ни удивления. Только наверху, у самой двери, ведшей на улицу, увидев еще одно тело, — этот будто бы сидел на полу, прислонившись к стене, — он медленно выдавил из себя вопрос: — Сколько вы их перестреляли? — и в этом вопросе не было слышно ни любопытства, ни волнения — ничего, ни одного чувства. — Я, кажется, около десятка снял, — с плохо разыгранной небрежностью отозвался Артур. Ему было всего пятнадцать, и он изо всех сил старался казаться взрослее и опытнее, чем был на самом деле… Это уже заставило Датча улыбнуться: все-таки этот юноша был его названным сыном, хотя по возрасту скорее годился ему в младшие братья, и эта его напускная суровость отчего-то казалась ему очаровательной. — Я троих только успел, и еще нескольких прикладом вырубил — может, и прибил кого из них, не знаю, — вздохнул Хозия. Ему было тридцать пять, он был самым старшим в их маленькой банде и уже ни перед кем ничего не разыгрывал. В каждое свое слово об агентах он вкладывал только бесконечные презрение и гнев, — тем более страшные, что человеком он был уравновешенным и даже добрым. — Много шума подняли… — машинально произнес Датч. — Придется из штата убираться. — И пусть! — горячо заявил Артур, тут же переставая изображать небрежную суровость. — За то, что они с тобой сделали, я бы их всех с радостью перебил! — Да и я тоже, — невесело вздохнул Хозия. — Это же садизм чистой воды — заперли в застенках и пытались сломать морально и физически… И черт их знает, на что еще они бы пошли, если бы мы тебя сейчас не вытащили. Но у нас все получилось, мы сейчас отвезем тебя в укромное место и поможем тебе — и все у нас будет хорошо, вот увидишь! Не теряй веру. — А когда я ее терял? — слабо усмехнулся Датч. Он отчаянно храбрился и пытался казаться сильным. В конце концов, хоть его и вытащили только что из места, которое он про себя назвал настоящим адом, он был лидером этой маленькой банды, а лидеру, по его мнению, полагалось вдохновлять, защищать и вести за собой. Всегда, до последнего удара сердца. Свежий ночной воздух придал ему немного сил, да и сама мысль о том, что после нескольких дней в плену он все же едет в новый лагерь своей банды вместе с двумя самыми верными друзьями, внушала некоторую надежду. — После такого потерять было бы немудрено… Кажется, потрепало тебя изрядно. — Наверное, когда вернемся в лагерь, я поеду за доктором — тут травы уже не помогут, — взволнованно, но уверенно вставил Артур. — Одно шарлатанство… моих братьев и сестер доктора не спасли, — проворчал Хозия, но тут же со вздохом прибавил: — Ладно, ты прав: своими силами мы тут не справимся. Только поезжай не в Дэрри, а в Блэкуэлл! Знаю я доктора из Дэрри — старый пьяница, уж он-то точно скорее покалечит, чем поможет…

***

— Доктор, прошу, быстрее, моего отца подстрелили на охоте! Он может истечь кровью! — торопливо говорил мальчишка лет пятнадцати, стоя на пороге и нервно постукивая пальцами по дверному косяку. Выглядел он так, будто и правда охотился в лесу — даже в его длинных спутанных волосах вроде бы застряла еловая веточка — и очень спешил… Доктор мало что различал в полумраке, но видел, что парень рослый и крепко сложен, а на лице его будто бы что-то влажно блестело — то ли пот, то ли слезы. Дело было серьезное; медлить было нельзя. — Конечно, я помогу вам — только захвачу свои инструменты… Куда его ранили? Он сейчас один? — спокойно, но торопливо спросил доктор, шмыгнул в кабинет за саквояжем. Сам он был невысок, очень худ и близорук, зато проворен в движениях. — Его ранили в плечо — он в сознании был, когда я уезжал, говорил, что ему очень больно… Крови много, я видел — пятно на рубашке за минуту расползлось, — встревоженно ответил юноша. — С ним мой дядя остался, говорил, поможет чем сможет, но велел как можно быстрее привезти вас… Вы же спасете его, правда? — Я сделаю все, что смогу, юноша… Раз ранили в плечо, и он не терял сознания, скорее всего, спасти его можно. Показывайте дорогу.       И юноша показал. Ехать пришлось через лес, по каким-то потайным тропинкам — они будто нарочно петляли, и вскоре доктор уже только очень приблизительно мог сказать, в какой стороне город. Юноша продолжал тихо бормотать что-то о том, как его отец страдает — по его словам, он ни разу до этого дня не видел его плачущим, — а доктор успокаивал его и убеждал, что все обязательно будет в порядке, что ранили его чувствительно, но наверняка не смертельно, что он выходил множество раненых во время войны… Выехав в густых сумерках, они прибыли на место только глубокой ночью, — зато лагерь охотников было видно издалека: меж деревьями отчетливо виднелся свет от костра. Торопливо спешившись, доктор поспешил зайти вслед за своим спутником в палатку…       Первым, что он заметил в полумраке, подсвеченном фонарем, — это то, что больной, лежавший на раскладной кровати, был строен и очень высок. Когда глаза немного привыкли к темноте, доктор смог разглядеть, что он еще и довольно смугл, что его длинные черные волосы рассыпались по подушке, как если бы он метался, что его худое лицо искажено болью, а глаза закрыты… Тут был еще один человек — он сидел на каком-то ящике у постели больного, но, стоило только доктору войти, поднялся со своего места; он также был строен, но гораздо ниже ростом, и внешность имел заурядную. В глаза доктору в нем бросилось только то, что на поясе у него висело сразу две кобуры с пистолетами — их он носил на кавалерийский манер. — Я привел доктора, как ты и говорил… — срывающимся от волнения голосом произнес юноша, проходя дальше в палатку. Доктор поприветствовал незнакомца с пистолетами на ходу, сразу направляясь к больному: если он и впрямь истекал кровью, то медлить было нельзя. — Полагаю, вы брат больного? Вы пытались сделать что-нибудь для него сами? — спросил доктор, уже склонившись над раненым и расстегивая его заляпанную кровью белую рубашку. — Может быть, пытались извлечь пулю, накладывали повязки… — он вдруг осекся на полуслове: осторожно стянув рубашку с плеча, он увидел там совсем не то, чего ожидал. Он готовился увидеть самодельный бинт, насквозь пропитанный кровью, или открытое пулевое отверстие — даже от пули крупного калибра, — возможно, сломанную ключицу… Ничего этого не было. Зато было несколько ожогов — идеально круглых, как от клейма, — и глубокая, почти сквозная колотая рана, тоже обожженная; чуть ниже на груди виднелся кровоподтек, а на руке — какой-то порез.       Догадка пришла почти мгновенно: этого человека пытали, а несчастный случай на охоте был только предлогом, чтобы выманить доктора сюда… На миг промелькнула мысль о том, что его могли похитить и пытать бандиты, — но почему тогда его родные не обратились в полицию и не привезли его в город, как только нашли? Ответ пришел сам, стоило только взглянуть на лицо раненого: хотя он и кривился от боли, доктор узнал его. Это было лицо с плакатов о розыске — еще недавно они висели едва ли не на каждом столбе, суля любому, кто сможет привести этого человека законникам живым, пятьсот долларов… Доктор мало интересовался такими плакатами, считая, что это не его дело, но не запомнить эти крупные гармоничные черты было невозможно. Сомнений быть не могло…       Доктор обернулся назад, к брату и сыну пациента, — и увидел, что оба они навели на него свои пистолеты. Он смотрел на них без страха, но почти недоверчиво: по своей натуре он был человеком абсолютно невозмутимым, но никак не ожидал, что его позовут к самому знаменитому бандиту в округе. — Простите за обман, сэр, мы не собираемся вредить вам, но нам очень нужна ваша помощь, — произнес юноша взволнованно и будто бы виновато. Голос его слегка подрагивал и ломался, — рука же, сжимающая пистолет, была тверда. Ему явно не впервой было так держать кого-то на мушке. — Помогите нашему другу, и мы дадим вам вдвое больше, чем вы берете обычно за подобную работу, — спокойно прибавил мужчина, глядя доктору прямо в глаза. — Кстати, мы так и не представились друг другу, сэр… или, может быть, вы уже знаете меня? — Нет, сэр, я вас не знаю. А меня можете звать доктор Зак… или Тони, — спокойно отозвался доктор, тоже глядя в глаза; страшно ему не было: и мужчина, и мальчик казались вполне разумными и даже вежливыми, несмотря на пистолеты в руках. — И никакой двойной оплаты! Я возьму с вас ровно столько, сколько взял бы с любого другого… А не будь у вас денег, не взял бы совсем ничего. В конце концов, помогать тем, кто в этом нуждается, — мой долг. — Чудно, доктор Тони Зак, вы хороший человек, — мягко произнес мужчина. — Если вам нужна какая-нибудь помощь от нас — мы в вашем распоряжении. — Прекрасно… Тогда первым делом ответьте мне: как давно ваш друг потерял сознание? — Я и не терял, — откликнулся вдруг раненый. Говорил он сдавленно, будто боясь глубоко вдыхать, и хрипло, но даже так его голос оставался глубоким и сильным… Обернувшись, Тони увидел, что он открыл глаза, и это развеяло последние остатки сомнений: это были те самые выразительные темные глаза с плакатов, — разве что слезы придавали им куда больше блеска. — Не теряли? Это хороший знак: должно быть, сил у вас осталось еще немало… Но поберегите их, сэр, они вам пригодятся. — Для криков? — раненый слабо усмехнулся. — Боюсь, кричать я и так уже не смогу: напрочь сорвал голос, даже чудодейственные снадобья моего дорогого братца тут оказались бессильны. — Надеюсь, что кричать вам и не придется. Во всяком случае, я очень постараюсь быть с вами как можно аккуратнее… Вы боитесь боли? — Я терпеть не могу боль, но ни капли не боюсь ее, — в голосе раненого проскользнула нотка гордости. — О, это хорошо, что вы не боитесь, сэр… Вам придется немного потерпеть, но я сделаю все, что в моих силах, чтобы боли было как можно меньше, — мягко произнес доктор, снова склоняясь над ним. — Тут темно. Мне нужно как можно больше света — все, что сможете принести. — Артур, сходи за лампой и свечами, — распорядился больной тоном человека, привыкшего командовать. — Сейчас! — юноша торопливо вышел из палатки, едва не задев доктора рукой — тот почувствовал движение воздуха в полудюйме от себя, но даже не обернулся. — Сэр… кажется, я помню ваше имя по плакатам — вас ведь зовут Датч ван дер Линде, верно? — все так же спокойно, но чуть более настойчиво спросил Тони. — Да. Только не называйте меня по фамилии: это ассоциируется с законниками и страшно нервирует — сами понимаете, издержки работы… — Так вот, Датч, — доктор прервал его, и тот действительно замолчал, — я вынужден попросить вас говорить как можно меньше: вам и впрямь нужно поберечь силы, да и голос тоже. Отвечайте мне только тогда, когда ваши… родственники не знают ответа, договорились? — Договорились… — Датч нервно усмехнулся. — Сначала пытали, чтобы язык развязать, вы собрались пытать и требуете молчать… — Сэр… — Нервничаешь, и от этого тянет много болтать, да? Ну, не бойся, мы же с тобой, — и весь этот кошмар закончился, — ласково произнес незнакомец с двумя пистолетами. — Могу и за руку тебя подержать, — если тебе от этого не станет только больнее.       Артур тем временем успел вернуться с керосиновой лампой, медным подсвечником и несколькими свечами и принялся прилаживать все это и зажигать свет. Фонарь, которым он освещал дорогу, давно уже висел на крюке под потолком шатра, лампа оказалась на высоком ящике в ногах кровати, очевидно, заменявшем прикроватный столик, подсвечник — на маленьком столе в углу, по соседству с какими-то книгами… — Кровать надо бы выдвинуть на середину, — спокойно сказал доктор. Это распоряжение было тут же выполнено — так быстро, как только можно было, чтобы не потревожить пациента. После Тони еще попросил принести побольше чистой воды — это тоже было поспешно исполнено: Артур почти выбежал из палатки и вернулся с тазом воды; на его голубой рубашке после этого остались мокрые пятна, но он даже не замечал этого. — Вы не боитесь крови? — уточнил доктор, оценивающе глядя на побледневшее лицо юноши, когда тот мельком взглянул на раны своего названного отца. Выглядели они и впрямь ужасно, и Тони, возможно, предпочел бы отослать парня, чтобы не нервничал лишний раз и не мешал своим бурным выражением сострадания… — Ничуть не боюсь! Я не испугаюсь и не упаду в обморок! Я буду помогать, если будет нужно…— горячо заверил он, почти с мольбой заглядывая доктору в глаза. После этого не позволить ему остаться было бы просто невозможно, и Тони только строго предупредил: — Если почувствуешь себя плохо — выходи: в этом случае лучшей помощью будет не отвлекать мое внимание еще и необходимостью откачивать тебя. И еще вот что: держи себя в руках! Тебе неприятно смотреть, как твой отец страдает, это естественно, но если он будет корчиться от боли, стонать, кричать, плакать, — обещай, что ты не будешь мешать мне. — Конечно, сэр, я все понимаю: вы не мучаете нарочно, только делаете что нужно… — неожиданно робко ответил мальчик. Пока они мыли руки в бочке на улице — Артур не вполне понимал, почему доктор настоял на этом, но все его распоряжения выполнял послушно, — он продолжал поглядывать на Тони не то умоляюще, не то обреченно. Мысль о том, что скоро он может снова увидеть страдания своего названного отца, а может, и сам причинить ему боль, была неприятна, — но сбежать от этого и бросить его на попечение чужого человека, пусть и спокойного и вроде бы даже ласкового, было бы малодушием и почти жестокостью. Доктор верно прочел эту мысль во взгляде и поспешил успокоить его: — Ну, ну, не переживай так: я ведь и правда не собираюсь его мучить… Я буду осторожен, скорее всего, кричать и плакать ему и не придется — если только он не из тех, кто поднимает шум скорее от страха, чем от боли. Но даже если так… ему будет спокойнее, если ты будешь рядом. — Прошу, будьте с ним осторожнее… Ему и так сильно досталось: они держали его в плену несколько дней и пытали. То, что вы видели, — это только малая часть, на нем просто живого места нет. — Конечно же, я буду осторожен, и сделаю для него все, что смогу! Все будет в порядке, жить он точно будет… — эту фразу доктор договаривал, уже входя в шатер, — и снова осекся на полуслове: там его ждал еще один сюрприз. На ящике у постели больного сидел мальчик младше Артура — на вид лет семи или восьми, босой, в слишком большой для него коричневой куртке, наброшенной прямо поверх ночной сорочки, с растрепанными темными волосами… Он сидел и с каким-то растерянно-сочувственным видом гладил Датча по голове, а тот слабо улыбался ему в ответ. Меньше всего Тони ожидал увидеть здесь, в лагере бандитов, ребенка. Артур и мужчина с пистолетами, который так и не счел нужным представиться, впрочем, были удивлены не меньше. Первым вышел из легкого оцепенения Артур — он преувеличенно сердито шикнул на мальчишку: — Какого рожна ты сюда приперся, Джон? Что я тебе говорил? — Ты сказал мне ложиться спать... Но я заснуть не мог, — виновато потупился ребенок. — Так вали отсюда к нам в палатку и сиди тихо! — приказал Артур. Джон, однако, не сдвинулся с места и даже не убрал руку с головы раненого. — А можно мне остаться? Он сказал, ему с нами легче... — Джон, мальчик мой, тут будет происходить кое-что... неприятное, — осторожно начал незнакомец с пистолетами. — Мы будем рядом, и доктор обязательно поможет Датчу... — Он сделает ему больно. Я помочь хочу, — упрямо заявил Джон. Незнакомец бросил на Тони вопросительный взгляд, и тот кивнул, прибавив: — Ладно, оставайся и поддержи своего... отца, или дядю, или кем он тебе приходится. Только сними эту грязную куртку и вымой руки! И потом, когда вернешься, сиди смирно и слушайся нас.       Пока Джон уходил выполнять это приказание, доктор успел — не без помощи Артура и незнакомца — раздеть пациента и убедиться в том, что видел он и впрямь видел только малую часть его ранений. Руки его были изрезаны и местами обожжены, на шее и запястьях были отчетливо видны следы от веревок, под ногтями скопилась кровь, — под них явно вгоняли что-то острое, — по всему телу виднелись кровоподтеки и синяки, на спине остались рубцы от кнута или плети, и некоторые из них пересекали уже знакомые круглые ожоги — такие же были и на груди… Тони был привычен к многому: он прибыл в Америку незадолго до Гражданской войны, работал в военном госпитале, выходил столько раненых и контуженных солдат, что не мог даже сосчитать. Он видел конечности, оторванные взрывами, изувеченные разрывными пулями и попросту отрубленные, он видел страшные ожоги после пожаров и гнойные нарывы, видел людей пронзенных насквозь и буквально гниющих заживо, с копошащимися в ранах личинками; его было трудно удивить каким-нибудь ранением и почти невозможно напугать…              В общем-то в сравнении с тем, что доктор видел во время войны, раны Датча казались легкими. Удивляло другое: еще ни разу он не видел, чтобы кто-то так планомерно пытал человека, не оставляя ему, тем не менее, тяжелых увечий. Чтобы делать это так, нужно было действовать с большим знанием дела и холодным расчетом, постепенно истощая силы жертвы, — а их явно было немало. Тони еле удержался, чтобы не спросить, кто оказался способен на подобное… Впрочем, для его работы это не имело решительно никакого значения, и, хотя он был по натуре любопытен, ему не хотелось лишний раз заставлять пациента и его близких волноваться. Про себя он отметил, что все они, — даже маленький Джон, — держались на удивление достойно: не было ни обмороков, ни нервных восклицаний и расспросов, ни ругани или угроз. Только ребенок иногда задавал вопросы и спокойно выслушивал ответы, и Артур отводил взгляд в особенно неприглядные моменты.       Датч тоже держался спокойно и с достоинством. Почти все время, что доктор обрабатывал его раны, он лежал тихо, наблюдая за всей процедурой из-под полуприкрытых век, хотя и кривился от боли, почти не переставая. Только два или три раза он застонал, и лишь раз, — когда Тони латал его пронзенное плечо, — Артуру пришлось придержать его, чтобы не дергался. И тем не менее доктор не переставал говорить с ним — мягко и, насколько только позволяла ему его натура, ласково: его не нужно было успокаивать, но попросту хотелось пожалеть и утешить. Может, он и был бандитом, может, и людей убил немало, но для Тони он сейчас был в первую очередь человеком — человеком, который стойко переносил мучения и крепился изо всех сил. Его хотелось подбодрить и поддержать, и он принимал эту поддержку, отвечая на слова благодарными улыбками и короткими фразами в те моменты, когда боль немного отпускала. Проведя у его постели добрую половину ночи, доктор почувствовал, что почти привязался к нему, да и к тем, кого он называл своими родственниками; выходя из палатки, он отчего-то знал, что будет даже рад увидеть их в городе при других обстоятельствах… — Мы очень вам благодарны, сэр! Вы нас выручили. Нам осталось попросить вас лишь об одной услуге… — мягко произнес незнакомец с пистолетами, остановив доктора на пороге палатки и отсчитывая купюры из своего кошелька. — Если кто-нибудь — законники, соседи, приятели, ваша семья, может быть, — спросит вас о том, где вы провели эту ночь, скажите, что обрабатывали пулевое ранение некоему Джорджу Амберсону, которого собственный сын случайно подстрелил на охоте. Не волнуйтесь: мы не навредим ни вам, ни вашим близким, да и вообще, уберемся отсюда, как только он достаточно оправится… а можем и оказать вам какую-нибудь ответную услугу, — если вам это нужно. — Разумеется, — коротко кивнул Тони; он и без этой просьбы не собирался никому рассказывать о том, к кому его звали на самом деле. — Только не торопите события: чтобы восстановить силы после таких ранений, нужно некоторое время, — но если вы будете соблюдать мои рекомендации, скоро он будет в порядке. — Тони? — глухо окликнул Датч, с трудом приподнявшись на кровати. — Подойдите сюда…       Доктор поспешил подойти, подумав, что ему стало хуже, — но тот только снял с себя тяжелый серебряный перстень и вложил его в руку доктора. Тони попытался вернуть его, отказаться… Не вышло.        — Я настаиваю! Это моя… личная благодарность за ваши внимание и ласку, сэр: я и подумать не мог, что кто-то может обращаться со мной так. У вас доброе сердце, и за это вы заслуживаете вознаграждение… к тому же вы потратили на меня уйму времени и, наверное, порядочно испугались, — заявил преступник тоном не терпящим возражений. Оставалось только принять его подарок, — хоть и со смутным подозрением, что от боли и усталости он несколько утратил способность трезво мыслить.       Потом Артур проводил доктора до дома — уже другим путем, более быстрым и прямым. Он все еще держался с ним подчеркнуто вежливо, хотя по нему и видно было, что такое обращение для него не очень-то привычно; всю дорогу он продолжал благодарить за помощь и просить прощения за свой обман. У самого порога дома, уже стоя на крыльце под медной табличкой, юноша крепко пожал Тони руку и пожелал удачи, — и заверил, что он готов помочь ему в чем угодно, если только это когда-нибудь понадобится… После же он снова сел на лошадь и вскоре скрылся из виду, будто растворился в предрассветных сумерках. И все же доктор не мог отделаться от смутного ощущения, что эта странная семья, — если они были семьей, — еще появится в его жизни.