Черешня

Не было у него имени — только цвет, хун, алый, как цвет закушенных губ, алый, как оплав на горе Тунлу, алый, точь-в-точь жаркая южная сторона. Так назвала его давным-давно матушка. Он вздохнул и остановился — храм был незнакомым, тихим, с изящной надписью, а путь от горы бесконечным. Читать он, впрочем, не умел, и оттого отвернулся, осторожно закрыл глаза. Получилось ли? Это теперь ему неизвестно — в одном темнота была. Как бы тому обрадовался отец! Во дворике черешня цвела, сыпала белыми, плотными, как жемчуг, цветами. И под неё он и упал — худой, бледный — разом. И было ему тогда пятнадцать лет. * Ветер лепестки черешни поднял, под ноги бросил. Фэн Синьчжу перешагнул через них, дальше пошёл — солнце храм освещало, прятало его от глаз. По щеке его скатилась слеза, упала на дорожку. Цвели деревья. Фэн Синьчжу вытащил из-за пояса меч-дао. — Придёшь — возьми, что ли, генерал. Тишина была ему ответом. И бросил он тяжёлый дао в строну деревьев. * Умин не успел даже дёрнуться, оценить, долетит ли дао, и мурашки пошли по плечам его. Только кто-то вытянул руку. Кто? Небесный чиновник? Хозяин места? Умин вскинул голову, в глазах пекло. — Диди кинул меч мне, он не хотел тебя задеть, — генерал повернул голову. На земле он стоял твёрдо, доспех же горел, слепил. Замечательно. Замечательно. А он его и не увидит. Слабый, бесполезный! Прав был отец и те, кто отправил его сражаться. Его высочеству никакой пользы не будет. Генерал был молод. И чем-то знаком. Где он видел его? Умин перехватил, выставил саблю. Генерал увернулся — как вода, ему-то ведь было легко. Или, может, взгляд затуманился, до боли. — Не так, ох, не так. Подпусти ближе. Мой диди человек мягкий, не обращай на него особого внимания. Раздался звон — и ещё. Не так? Фэн Синьчжу вдруг мягко улыбнулся, сжал локоть. Наверное, он их и совсем не видел. Перед ним стояли лишь деревья черешни. — Я не чудак, гэ. Ты — один из пятисот, а я скучаю. Запрещено? * Умин замер у пруда — только тень качнулась, улыбнулся неуверенно. Генерал, казалось, смотрел на того человека с дао. Человек тот сидел на другом берегу, спину держал ровно. Он опять пришёл. Умину представилось — прыгают по воде камешки, всё ближе, ближе. Даже жалко, что не запустишь их теперь. От негодования вдруг запекло в груди. — Как зовут брата твоего? — Фэн Синьчжу. Как верность. А тебя? Умин задумался, не так много имён он сумел бы придумать. Сглотнул. — Моё имя — Хун Чжу. Господин Фэн богатый такой, храмы строит. Рис, рыба не переводятся, видно, у него. — Да, да, не переводятся. И хорошо. Хотел бы я хоть раз увидеть здесь отца. Только раз. Генерал проговорил это тихо, сжал локоть — он что-то, видно, припомнил. И, верно, весьма неприятное. Умин нахмурился, выдохнул — отчего-то острый, как стрела, тоскливый взгляд генерала ему и вовсе не по нраву пришёлся. Из груди вырвалось: — Пробовал ты камешки запускать? Генерал взглянул на Умина, хлопнул себя по ладони да покачал головой. — Это не очень сложно, — Умин потёр лоб и сам не заметил, как улыбается. Генерал медленно поднялся на ноги. — Верю. Попробуем запустить, как... стрелу? * Плоский, нагретый солнцем камешек запрыгал по воде. Фэн Синьчжу вздрогнул. За его спиной стоял страж — неподвижно. — А-Фэй, ты ведь тоже это видишь? — Вижу, третий молодой господин. Фэн Синьчжу поднялся тоже — медленно, лениво. Он не был одним из пятисот, он не присягал наследному принцу, ему не на что было жаловаться, не за чем даже сжимать теперь меч. Отец позаботился о месте в министерстве для него при новом государстве. Старший брат не приезжал. Отец на него злился. Потом плакал. Писал письма и жёг их. Связался с шаманом из степей. Шаман не знал и о существовании духов-начальников. Потом ушёл на рассвете. Столица утопала в обезумевших духах, как в воде. Так прошло почти два года. Старший брат летней ночью в поместье приехал — утёр пот похудевшей ладонью. Только приехал — засверкали молнии, дождь пошёл. Лошадь потёрлась носом о ладонь брата. — Брат, ты здесь надол-го? Я так ждал, ждал. Потом отец на гражданскую службу меня пристроил при дворе. — Хорошо же, что ты, — брат одной рукой притянул его к себе. Лица его было не разобрать. Они постояли так. Что-то изменилось в брате, обозначилось. — Как отец? Матушка? Они здоровы? Фэн Синьчжу кивнул, сморгнул слезу. — Мы слуг ещё наняли. Поспокойнее у нас. Приезжаю — дао в руки беру, отвлекает. — Слухи в столице появились? Из-за спины вышел А-Фэй — в лёгком цзянсю с наручами, под огненное царство, тонкие губы его потрескались. Чужак, в общем. — Я, может, опять не то скажу, но все боятся. Духи по столице носятся, луну закрывают. Фэн Синьчжу грустно улыбнулся. А-Фэй на самом деле терпеть не мог столицу Юнъани. Говорил, что дома да пагоды большие очень. Река только ему нравилась. Брат нахмурился, волосы выбились из пучка, прилипли к шее. — Набить бы руку для начала, потренироваться. — Ты, брат, к горлу этих духов нож приставить хочешь? Брат остановился разом, взглянул на Фэн Синьчжу с недоумением. — Что я сделать хочу? Фэн Синьчжу вздохнул — он желал остаться для брата прежним, желал. Не получилось, брат, как и всегда, жаждал спасти его высочество прежнего наследного принца, небо, землю. Много чего. Мало. — Заставить. Фэн Синь махнул грязной рукой — грохотало так, что Фэн Синьчжу страшился наступления небесной кары. Он потерянно прошептал: — Останься, хорошо? * Двор поместья наполнился звоном дао. Брат стал выглядеть лучше, надел цзянсю, улыбался. Однажды утром Фэн Синьчжу срочно в столицу вызвали. Брат провожал, отец провожал — спокойные. А-Фэй погладил лошадь тонкими пальцами, вид у него был, как всегда, чуть отчуждённый. — Что-то будет, третий молодой господин. Фэн Синьчжу возразил — тонкие губы его подсохли от жары: — Не боюсь. Брат разом достал дао — хороший, без украшений. Его. Потом сжал руку в кулак — на большом пальце красовался тяжёлый перстень. Фэн Синьчжу не мог не улыбнуться яркой улыбкой. Взвесил дао на руке. — Красавец такой. Спасибо, брат. Брат плечами пожал. И улыбнулся — мягко, по-прежнему. * Умин открыл глаза — огонёк лампы осветил спиной сидящего генерала, сверкнул наплечник его. Эта неодолимая, тяжёлая мощь не пугала, отдавалась в плечах только. Прежде было много всего, чего следовало бы бояться. Умин сел, подтянул ноги — наручи износились, и руки под ними горели, по щеке потекло что-то. Он вытер. Пару раз вдохнул — мир при нём, и ощущение это пришло жаром. Генерал сказал: — То не кровь, не волнуйся. Взгляну? — Больно, но вытерпеть можно. Умин ловко увернулся — темнота помогла, тепла и участия ему и не нужно. От кого? От небесного чиновника? Взглянул настороженно — отец говорил, он волк, притворившийся собакой. Глупый щенок. Генерал обернулся, он был лишь немного выше, заглянул в глаза, медленно и непривычно проговорил: — Хорошо меня видишь? Не очень-то. Отец зло улыбнулся в темноте скромного дома. — Достоин ли ты? И Умин помнил только, что пятится, пятится, а по спине, от лопаток бегут мурашки. Но не помнил, как подскакивает с циновки, скулит — до хрипов. В чужом очень богатом храме. На чужой земле, где не место ему. Но у него ещё мало сил. В чёрных глазах генерала — растерянность. Он вдруг хлопает Умина по спине — уверенно. С перепугу он заглядывает генералу в глаза. Он слишком хорошо знает — следом последуют яростные удары. Потому что иначе и быть не может. — Всё хорошо. Не стану я бить тебя. Не станет? Вырывается: — Отец был бы рад этому увечью. Генерал хмурится — видно, от непонимания, его-то брат ему храм выстроил, по рукам его струятся золотые потоки — это его земля, земля юга, земля при храме, и боль огнём уходит к нему же. Умин в этот миг ему благодарен. Потому что гулева боль на краю глазницы — уходит.