for the last time

сынчоль чувствовал себя слабым. тихим, крошечным, бесполезным. он хотел вытащить из груди свое тяжелое, тревожное сердце, хотел не чувствовать ничего. он хотел, но знал, что никогда не сможет так поступить. он уже не мог вспомнить, как давно это с ним произошло. может в их первую встречу, когда джонхан мило улыбнулся ему тогда, в том уродливом зеленом тренировочном зале. а может это случилось, когда впервые он ощутил его мягкое, нежное прикосновение к своей руке. может, именно тогда сынчоль пропал — когда они коснулись друг друга, кожа к коже. он не знал. он пытался понять, мучительно перебирая воспоминания, успокаивая себя. это пройдет, это обязательно пройдет — говорил он себе. он пытался заставить себя разлюбить — в те дни слишком много случайных людей прошли сквозь него. он встречал разных девушек, он дарил им цветы, он держал их за руки — целовал, улыбался, говорил комплименты, просыпался в чужой постели. они любили его — и он это знал, они целовали его в ответ и он ощущал, как чужая ненужная любовь царапает и неприятно режет, словно шипы, словно ножевые порезы на коже. и он не чувствовал ничего к ним в ответ, ничего. пустота внутри разъедала. любовь сынчоля к джонхану была чудовищем, была монстром. она всегда хотела еще и еще — еще прикосновений, улыбок, встреч, запаха, голоса, ещё, ещё — без конца. его любовь всегда была голодна, она всегда кричала где-то внутри, разъяренная, мучающая. его любовь была яростью, криком, кровоточащей раной. но иногда у сынчоля бывали хорошие дни. в те дни джонхан улыбался особенно ярко, в те дни юн ложился к нему на колени на сцене, обнимал, говорил без конца. он сиял — тепло, бесконечно и ослепляюще-больно. и сынчоль ощущал, как удушающее счастье согревало его изнутри. «я счастлив, потому что счастлив ты» — говорил он, и джонхан только мило хихикал в ответ. джонхан был безмятежным. парящим, словно свободная птица, словно самое любящее и самое жестокое божество, в которое сынчоль когда-либо мог поверить. он был спасением, счастьем, и он был наказанием, он был самым прекрасным и самым отвратительным, кого сынчоль когда-либо знал. и лишь один день в своей жизни сынчоль без сомнения мог бы назвать самым жутким, пугающим, самым тяжелым. тот день, когда с его губ столь внезапно вырвалось признание. — как это началось? — тихо звучат слова джонхана в тишине. он не смотрит на сынчоля, не касается его, он почти не дышит — только сердце тревожно и быстро стучит. — я не знаю… я… — и сынчоль теряется, не в силах ответить. его тело дрожит, а картинка в его глазах предательски размывается. он поднимает голову, умоляя горячие слезы вернуться обратно на место. — хорошо. как давно? — и джонхан почти злится, кусая губу. он поворачивается, болезненно раня сынчоля стальным и холодным взглядом. для сынчоля в этой комнате нет никого, ничего, кроме них. будто все материальное больше не существует — только два человека, только жертва и его божество. джонхан выглядит твердо, решительно, он садится напротив сынчоля, сцепляя их руки. и сынчоль почти напугано вздрагивает. ему хочется сдаться, рыдать, утыкаясь мокрой щекой в чужое плечо, вздрагивая, всхлипывая, умоляя. умоляя простить, пощадить себя. прости, я не хотел любить тебя, прости, я никогда этого не хотел, прости, я никогда не смогу пре-кра-тить. «как давно это началось?» — так говорят о болезни, так говорят о симптомах, так говорят врачи. «как давно у вас эта рана?», «как давно у вас это болит?». так не говорят о любви. — может, лет девять назад… — сынчоль прячет глаза, опускает голову, сгибает колени, он сжимается в жалостливый комок. и он всхлипывает, не в силах больше держаться. и джонхан молчит, тревожно перебирая слова. он напуган, он зол, ему больно. он не знает, что должен сказать. — значит, всё так… безысходно? — и вопрос джонхана застывает в этом болезненном мраке, поглощенный среди чужих рыданий. сынчоль не может ответить, не хочет отвечать, он боится признаться себе, что все действительно так тяжело. что он такой бесполезный дурак и уже девять, может, даже десять лет не может от этого вылечиться. джонхан чувствует себя мерзко. будто чем-то испачканным, зараженным. — ты не должен был мне говорить, — он встает, сверху вниз наблюдая за павшим сынчолем. павшим и разрушающимся с каждой секундой. но сынчоль всегда говорил о любви. не словами — объятьями, действиями, пожеланием доброго утра, улыбкой в ответ, поглаживанием по шее. он всегда говорил — я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя — каждым взглядом, поддержкой, вниманием. но сегодня впервые сказал это вслух. будто так, невзначай, и совсем не готовясь. и слова эти вырвали из него всё живое. сынчоль почти знал, что не любим в ответ. но надежда всегда была рядом, ковыряя, назойливо мучая, терзая отвратными мыслями — что если хан все же любит? что если это его прикосновение — не случайность? что если меня все ещё можно любить? и надежда стала его худшим врагом. — я не люблю тебя. раздаются чужие слова, и сынчоль первый раз проклинает себя за то, что способен слышать. думать об этом, догадываться, чувствовать холод в чужом касании — вовсе не то же самое, что услышать эти слова вживую. он поднимает голову, лишь медленно, слабо кивая в ответ и сглатывая слюну. — мы не можем рисковать нашей репутацией, ты же знаешь, — джонхан пожимает плечами. ему жаль, и огромное чувство вины душит его, не давая дышать спокойно. но глаза его сухи, а лицо выглядит слишком спокойным. только после, уйдя, оказавшись наедине с собой, он позволит себе отчаянно разреветься. он позволит отойти в сторону рациональной холодной маске, он даст чувству вины сожрать себя. но сейчас — он может только быть холоден, логичен, равнодушен, тверд. только так его мир продолжит стоять на месте. — давай забудем это, — предлагает джонхан, и его руки касаются головы сынчоля — медленно и беспомощно. сынчоль знает, что в этом прикосновении уже точно нет ничего, ничего, что так назойливо требует его сердце. теперь он знает, что в этих пальцах, поглаживающих его по голове, в этом взгляде, пристально обращенном на него — нет любви. теперь он знает точно. — давай просто сделаем вид, что ничего этого не было. и сынчоль кивает, сдаваясь.