Олег бьет больно...

Олег бьет больно тех мальчишек из приюта, что неоднократно приставали к Сереже и оставляли на нем отвратительные и наверняка ноющие гематомы и ссадины, — хотя Сережа и прятал их за длинными руками и высокими горлами бесчисленных свитеров — таскали за волосы, что те потом валялись по всей комнате. Разумовский однажды вечером намеревался срезать пряди, чтобы «больше не лезли в глаза», и уже зажал между острыми лезвиями рыжие вихры, когда его окликнул Олег, сидящий на другой кровати: — Зачем ты? — наивно уставился он на поджавшего губы Сережу. — Так, — отмахнулся тот, — надоело просто. Да и я на девчонку похож. — А по-моему тебе идет, — пожал плечами Волков. Вообще-то они до этого мало общались, пусть и были соседями: перебрасывались приветами, иногда желали доброго утра или ночи, порой Олег осторожно подходил к столу, когда Сережа сидел очередную бессонную ночь за учебниками, чтобы боязливо, словно не он тут выглядит как шкаф, начать «Слушай, Серый, а ты, ну, домашку сделал, просто я не…» и получить пододвинутую открытую тетрадь, где все было расписано слишком подробно для самого Сережи. — Что, правда? — застыл с ножницами в руках Разумовский. Олег захлопнул мягкий и потрепанный томик какого-то комикса, что вечно валялись по полкам, и вскочил со скрипом с кровати, а затем подошел к парнишке на другой. Сначала он еле ощутимо прошелся рукой по волосам, перебрал пару прядей и, склонив голову набок, сказал: — Ага, очень красивые, — он потрогал свою коротко обстриженную голову, — у меня, вон, просто еж какой-то, а ты прям как Русалочка, — он улыбнулся, но потом оссекся: — Только в мужском виде, наверное, короче, ты понял, о чем я, да? — Понял, — усмехнувшись, кивнул Сережа. — Знаешь, — он отложил ножницы на стол, — вообще-то они мне тоже нравятся. Олег бьет больно пацанов и девчонок из школы, которые несколько раз зажимали Разумовского у стены за зданием. Девочек Волков, конечно как джентльмен, не трогал, но в этот раз не удержался и влепил той, что снимала на телефон, ощутимую пощечину. Сережа, сидя на асфальте и глотая кровь вперемешку со слюной, собравшиеся во рту после удара, смотрел, как Олег сначала пихает пару парней в стену так, что те ударяются головами о бетон и оседают на пол рядом с ним. Разумовский в страхе отползает, продолжая наблюдать за другом, который теперь, сидя на здоровом пацане из параллели, методично наносит побои по лицу. Тот выглядит совсем плохо, и Сережа тогда, пожалуй, впервые осознает, насколько Волков на самом деле силен и на что способен в приступе гнева. Девочки кричат, просят остановиться и плачут, чтобы позвали кого-нибудь. Сережа понимает, что не важно, сколько раз его били или издевались вербально, но попасть в неприятности Волкову он ни за что не позволит. — Олег?.. — имя. Всего лишь четыре произнесенные буквы оглушают одного и стоят куда больше криков и слез остальных — для другого. Сережа, несмотря на боль, но все еще трясясь, поднимается и подходит к ним, положив руку на плечо. — Олеж, хватит, пойдем домой. И Олег слушается: тяжело дыша, отпускает парня, и, сначала осмотрев последствия своих действий, устало опускает голову, подняв окровавленные руки. — Ну и зачем ты так? — спросил Сережа, когда они уже сидели на холодных ступеньках неподалеку от приюта. Ветер неприятно колол кожу, и завтра губы точно потрескаются. Он держал руки Волкова и поливал их перекисью. Тот морщился, стараясь не показывать, что жжет. — Такие ублюдки не понимают по-другому, — хриплым голосом ответил Олег. — Они бы и завтра прицепились. А ты видел, что Олька вообще снимала на телефон? — На тот, который ты разбил? — Это случайно получилось, — понурил стыдливо голову Олег. — Верю, — хмыкнул Сережа. — Но вообще спасибо тебе. Может, я и не одобряю, что ты чуть не прописал ему билет в один конец, но ты меня спас…снова. — Да ладно, — отмахнулся тот, — подумаешь, пустяки. Ты главное это, не давай им намека на то, что ты их боишься. — Даже если и правда боюсь? — нервно перебирал пальцами Разумовский. — Даже если так, — кивнул в ответ парень. — Если хочешь, я научу тебя драться. — Хочу! — Сережа так воспрянул, что перевернул бутылочку с остатками перекиси. В следующий раз Олег бьет больно уже Сергея в бок, когда они после уроков, тайком сбежав из приюта вечером, тренируются на какой-то заброшке. Получалось из рук вон плохо, и Волков был уверен, что завтра парень будет хмурить брови из-за ноющей спины, на которую уже был неоднократно опрокинут. Однако дело — есть дело, и Олег сразу предупредил, что жалеть не будет, потому что враги никогда не жалеют. Как бы Сережа не пытался повторить все те удары, что показал друг, Олег блокировал и переворачивал в свою сторону каждый из них, роняя в очередной раз его на землю. После одной из таких бессмысленных попыток хотя бы задеть Волкова, Сережа не поднимается, продолжая лежать в кучи поднятой ими пыли и пытаясь отдышаться. А Олег словно и не задыхался даже — спокойно садится рядом, и дыхания уставшего не слышно. — Порядок? — Сойдет, но бьешь ты больно. Теперь я понимаю, почему тебя шугаются все по приюту. — Зато не лезут, — нахмурил брови Олег. — Не слишком ли ты гиперболизируешь в том, что все вокруг тебе враги? — прикрыв глаза и заложив руки за голову, внезапно говорит Сережа. — Может быть, но я считаю, что лучше ошибиться в том, кто тебе враг, чем в том, кто друг. Мне это еще отец говорил, когда меня обижали во дворе. — Тебя обижали? — поднимает бровь в сомнении парень, лежащий на земле. — Ни за что не поверю. — Хах, — усмехается другой, — бывало, вообще-то. Но я быстро выучился себя защищать — выбора то и не было особо. Да, — сказал он, немного помолчав, — давно это было. Многое в их жизни хранилось под графой «давно это было», многое из этого обычно не помнишь, потому что маленький был, но когда все твое прошлое умещается лишь в пару счастливых лет, то ты не позволяешь этим хрупким воспоминаниям разбиться просто потому, что другого ничего не осталось, а новому еще только предстоит построиться. — Не расслабляйся, — несильно ткнув друга носком обуви, говорит Олег и прыжком встает, — чуть отдохнешь, и продолжим. Сережа стонет: — Ну вот, я не так себе это представлял: я думал, что это будет романтично, как в фильмах, типа, глаза в глаза и все такое. — Серый, херь не неси — у нас особая романтика. — Ага, та, в которой я глотаю пыль, а ты смеешься. Олег хмыкнул и, обойдя его, нагнулся над Разумовским: — Давай. Сережа открыл глаза и увидел перед собой улыбающееся лицо Волкова: его короткие черные волосы трепал легкий ветер, на правой щеке красовался пластырь, прикрывающий ссадину, — откуда они вечно появлялись, не мог ответить даже сам Олег — который пора было уже сменить, а сам он протягивал руку другу, оперевшись другой о колено. И Разумовский протягивает свою в ответ, вкладывая ладонь и крепко сжимая. Была уже глубокая ночь, всех ребят разогнали по комнатам еще несколько часов назад, и в соседних комнатах было слышно сопение других мальчишек. На столе горела одиноко небольшая лампа, хоть и толку она давала немного, но зато создавала приятную полутьму. Было слышно тяжелое дыхание, шуршание и пару брошенных тихо матов — сначала на русском, а затем что-то на татарском, но Сережа был уверен, что от матов это по содержанию вряд ли отличалось. Разумовский сидел на кровати в скомканном одеяле, подогнув под себя ноги, а над ним нависал Олег. Даже в слабом освещении было заметно, как покраснели его щеки, что было для него очень несвойственно, ибо обычно дальше выгнутых или нахмуренных бровей в его системе эмоций не заходило — в их дуэте Сергей был тем, кто громко разговаривает, постоянно машет руками, носится по комнате, ругаясь, однако сейчас Волков был смущен, и Разумовский бы точно записал это в свой лист побед, но сам сейчас выглядел не лучше: казалось, еще немного, и он откусит себе нижнюю губу. — Ну, как? — Если честно, — Сережа заломил пальцы, — я думал, это будет немного не так. Не в смысле плохо! Ты не подумай…просто я хотел по-взрослому… Поцелуешь еще? Олег не отвечает, только робко протягивает теплую ладонь к чужой щеке. Он едва надавливает большим пальцем на подбородок Разумовского, заставляя того немного запрокинуть голову, а затем тянется вниз и легко впечатывается, как и в прошлый раз, в губы напротив. Волков чувствует вкус мятной жвачки, которую Серый постоянно жевал, и, ухмыльнувшись на попытки того поддаться вперед, уже более уверенно зажимает верхнюю губу парня, чтобы Сереже было удобнее. Они целуются несколько секунд, прежде чем Олег с громким чмоком отстраняется, открывая глаза и наблюдая за задыхающимся Разумовским. Он думал, что тот будет стесняться и нервничать, однако Сережа, облизнув свои губы, игриво ухмыляется: — И все? Ну, Олег Давидович, я ожидал от вас большего, судя по шепоткам девчонок в классе. Приняв вызов, Волков напористо дергает Разумовского за затылок и снова припадает к его рту, сминая в жадном поцелуе и несколько раз меняя их положение; он пытался дышать носом, но восторг настолько захлестывал обоих, что дышать в принципе получалось через раз, но отстраняться Олег не планировал, потому как просто не мог оторваться, пропуская язык парня в свой рот. Сережа резко дергается назад и, смеясь, задерживает голову Волкова. Тот разочарованно стонет и так же внезапно рвется вновь поцеловать, но из-за не совсем удобного положения и плохого освещения не рассчитывает и случайно бьет сильно Разумовского в челюсть. — Кичерү! Кичерү! — восклицает Олег, тут же принимаясь осматривать лицо друга. Сережа вскрикивает, хватаясь за подбородок и скуля. Он трет ушибленное место, говоря, что все в порядке. — Ходаем, прости, я не специально! — он пытается что-то сделать, как-то помочь Сереже, спрашивает где болит. — Олеж, — успокаивает его Разумовский, — все нормально, не ссы, — а затем смеется. — Очень романтично, хочу сказать. — Раз ты язвишь, значит точно все в порядке, — наконец успокаивается Волков. — Мне обязательно нужно быть побитым, чтоб ты проявлял сочувствие и вел себя мило? — Калышу! — наигранно ругается тот. — Ну Олеж, ну говори на русском или переводи хотя бы! Я половину твоей речи не понимаю, хоть уроки по татарскому бери, ей богу, — закатывает глаза Сергей. — Да завалитесь уже там, придурки! — послышался крик и пару ударов с той стороны стены. Сережа испуганно прикладывает ладонь ко рту и переглядывается с Волковым: пару секунд они молча смотрят друг на друга, а затем начинают тихо хихикать, чтобы не настучали завтра на них. Олег бьет больно Сережу об стену в коридоре общежития спиной, когда в один из выходных дней — многие либо еще не вернулись, либо уже ушли по делам, поскольку парням здесь только дай повод улизнуть куда-то. Волков прижимается ближе, вжимая тем самым парня сильнее в холодный бетон, а затем тянется руками под объемную кофту, которую Разумовский, стащил у него пару недель назад под предлогом «ну холодно, Олеж, а мои все в стирке». Сережа сжимает уже отросшие волосы парня, заставляя того отклониться, отрывая его своей шеи. — Олеж, не здесь, увидят же… Олег промычал что-то невразумительное и, вновь припав к чужим губам ненадолго, потянул Разумовского к их комнате, что была буквально в паре шагов. Они быстро проскальзывают внутрь, и Олег вновь сильно толкает к едва успевшей захлопнуться двери. В этот раз первым тянется за поцелуем сам Сергей, обхватывая лицо Волкова обеими ладонями. Он втягивает между своих губ нижнюю Олега просто потому, что ему, как оказалось совсем недавно, нравится именно так. Впрочем, Волков не возражал против собственной нижней истерзанной губы и пары трещинок. Олег позволят парню, сжимавшего его волосы на затылке и придерживающего за щеку, контролировать себя, буквально вылизывать рот. Спустя еще пару (а может и вовсе не пару) глубоких поцелуев оба парня какое-то время просто смотрят друг другу в глаза, надеясь нормализовать дыхание, когда Олег тихо, словно их кто-то может услышать, спрашивает: — Сереж, можно я?.. — Ага, — кивает тот, хотя он и не понял, что, в общем-то, имел в виду Олег, но Разумовский подумал о том, что не важно, о чем просил его Волков, потому что он позволил бы ему все, что угодно. Возможно, даже слишком многое — может, однажды это сыграет против него, но это будет однажды, а не сейчас. Олег слегка поднимает уголок губ и в следующее мгновение медленно опускается на колени, расставляя колени шире и не отрывая взгляд от голубых глаз парня, что обескураженно наблюдают за его действиями: он мягко касается бедра Сережи, прежде чем аккуратно пальцами вытаскивает пуговицу из петли на джинсах и тянет вниз молнию. — Что ты… Господи, Волче, — Разумовский прикладывает ладонь ребром ко рту, прикусывая кожу. — Ты против? Я…я перешел черту, да, или сделал что-то не так? — Нет, — спохватился Сергей, — нет, конечно, просто я не хочу, чтобы ты делал что-то, потому что должен. Олег снова гладит его по бедру, а затем, приподняв край собственной кофты, целует в низ живота, заставляя коротко простонать: — Тогда расслабься, җаным. Мин сине яратам. , — несмотря на ворчания по поводу вечно возникающих в речи татарских слов или фраз, сейчас Сереже не нужен был перевод — он просто чувствовал, что хотел сказать Волков, поэтому неувернно вторит ему: — Яратам. Олег не отвечает и не подкалывает, хотя в другой ситуации точно сказал бы что-то вроде: «И кто это тебя там татарскому учит кроме меня, м?», а тот бы ответил: «А тебя кто сосать учил, Волков?». Вместо этого он трогает Разумовского через белье, и тот вновь заходится в скулеже. Олег берет в рот головку, и Сережа крепче стискивает зубами кожу, не зная, куда деть руки, боясь коснуться. — Можешь взять за волосы, — оторвавшись, говорит тот, — я не против, — и парень пропускает между пальцев короткие жесткие пряди, притягивая и направляя к себе. Олег слушается и заглатывает глубже. Он не слышит ничего вокруг: ни привычного топота на верхних этажах, ни криков с улицы, ни шума проезжающих машин, не слышит даже себя, не контролирует ни один звук, который издаёт — ощущения и весь он сконцентрированы только на Серёже и издаваемых им тихих стонах. Волков не слышит его — Волков чувствует Разумовского пальцами, губами, взглядами снизу на закушенные губы и растрепанные рыжие локоны, сердцем, что бьётся с неимоверной быстротой, как будто даже больно, но все остаётся на грани будто. Разумовский содрогается, а Олег придерживает его, не давая упасть, и целует сначала в живот, а затем в губы наклонившегося парня. Они сидят на крыше детского дома, понимая, что это последние недели здесь, ведь скоро им стукнет по восемнадцать и отсюда придется уйти, как и из школы. Конечно, здесь случалось много дерьма, но на самом деле Сережа был благодарен этим местам за то, что он встретил здесь Волкова. Казалось бы, одно счастливое событие не может перекрыть сотни противоположных, однако оно настолько раскрасило жизнь, что Разумовский не мог взять в толк, как вообще жил, дышал без Олега. Пусть они и рассуждали о том, что будут делать после выпуска вместе, но в голове все равно возникало неприятное колющее чувство, будто они оставляют здесь все: не только время, забавные школьные годы, переживания и тупые шутки, но в первую очередь друг друга. И как бы ему хотелось ошибаться именно сейчас. — Олег, ты с ума сошел, блять?! — Сережа вскакивает на ноги, принимаясь ходить туда-сюда по крыше. — Какая, нахуй, армия, какие контракты? Ты вообще ебнулся?! — Сереж, прекрати, ты… — Я?! Ты вообще думаешь, о чем говоришь? — Я не поступлю, это очевидно, — пожимает плечами тот, стряхивая с крыши пепел от сигареты и затягиваясь вновь. — Да с чего ты взял? — никак не мог успокоиться Разумовский, складывая руки на груди. — Ты умный, ты смог бы… — Нет, Серый, умный ты, а мне не светит даже поступление в шарагу какую-нибудь, поэтому это хорошая возможность: отхерачу годик в армии, а потом на годик по контракту, ну, а там уже как пойдет. — Олег, какой, к хуям, годик? А дальше что, на войну поедешь? — Сереж, ну это реально шанс для меня: вернусь, глядишь, и можно в фирмы охранные устроиться после контрактов, может, буду охранять каких-нибудь пижонов. — И ты все так бросишь? А как же… — «я», хотел сказать он, но понял, что звучать это будет слишком уж эгоистично, да и с чего Волкову вообще волноваться об этом — он же ему никаких клятв не давал. — А как же Питер, а студенчество, а мы хотели жить вместе, — и все равно проскальзывает это «мы», потому что Разумовский слишком четко понимал, что без Олега ему не то, что дышать трудно будет, он дышать то не сможет в принципе. Волков то без него может, выберется, справится, но он без него совсем зачахнет. — Разум, у тебя все будет, а я вернусь через года два, и все отлично будет — заживем, ты даже уник свой окончить не успеешь, а я уже дома буду, ну, — Сережа молчит, садится на корточки, обнимая себя за колени. Олег усмехается и подзывает к себе. Разумовский не спешит: смотрит недоверчиво, словно на предателя, но в итоге с тяжелым вздохом сдается, подвигается ближе и укладывается на плечо парню. Он забирает у друга сигарету, затягиваясь сам, и смотрит в глаза, пытаясь запомнить каждый оттенок, каждую ресничку и каждую морщинку возле век. Сережа не говорит, потому что знает, что попытайся он и разрыдается сразу же. В тот день Олег впервые бьет больно не по телу, а самолично вставляет иглу в сердце, надеясь, что Разумовский этого не заметит. Больно. Больно встает ком в горле, больно колит нос и щипет глаза, больно ребра сжимают сердце. Но он стискивает зубы, лишь бы не показать эту боль. — Я вернусь, слышишь? — тихо начинает Волков, вновь раскруривая одну сигарету на двоих. — Вернусь сильным и буду тебя защищать. Вот построишь ты себе компанию какую-нибудь, котелок то у тебя варит, и меня наймешь, ладно? — Ты мне не сильным нужен, а живым. — Обещаю, вернусь к тебе, — Волков улыбается и наклоняется, а Разумовский кивает и принимает поцелуй. Жаль, тогда Сергей не знал, что Олег не вернется ни через год, ни через два. Наверное, тогда бы он поцеловал бы его лишний раз, обнял бы, выпросил бы какую вещь его, а лучше вообще не пустил бы, и ладно, что парень бы злился, может, ударил бы даже, но был бы рядом, был бы живым для него, а не вечно застрявшим на грани жизни и смерти, потому что неизвестно, что с ним вообще. Секунды, что он смотрел в глаза, что держал его за руку, что слышал его голос, стоили многого. Оказывается, секунды могут стоить очень дорого, порой даже слишком. Он не вернется, а Сережа все еще будет приходить на эту крышу, ложась на холодный металл, и смотреть на закаты, выкуривая пару сигарет. Он будет курить только здесь, специально держа пачку для своих вечерних вылазок. Он будет качать ногой, прикрыв глаза, и каждый раз надеяться, что сейчас скрипнет дверь, и Олег ляжет рядом с ним. Но Олег не вернется еще слишком долго. Олег бьет больно по лицу, отвешивая жесткую пощечину, когда заходит в ванну и видит Разумовского, опершегося о края раковины, в которую ручьями стекает кровь с предплечий. Сергей снова достал лезвие. Снова, как и пару дней назад, ровно как и пять дней назад, очевидно, как и десятки дней назад. Он трясущимися руками пытался ухватиться за холодную керамику, чтобы хоть как-то устоять на ногах; в зеркале отражалось его бледное лицо, дрожащие губы, искусанные до крови, красные, затертые руками в попытках остановить слезы, глаза. Волков проснулся среди ночи от тихих всхлипов и быстро захлопнувшейся двери, но решил дать ему возможность успокоиться самому, думал, может, нужно поплакать в одиночестве, а там отпустит. Но не отпустило, понял он, услышав шипение с той стороны и лязг по полу чего-то металлического. Долго понимать не пришлось — он уже видел тонкие, пусть и почти незаметные, полоски шрамов. Дыхание сперло от страха настолько сильно, что казалось, он даже не может позвать по имени — только звуки отчаяния вырывались изо рта, когда он вскакивает с постели и хватается за ручку двери, которая, к счастью, была непредусмотрительна не заперта, а значит, дело совсем плохо. Сергей слышит Его. Сначала тихо, громче и громче, и это шуршание перьев забивает голову, потому что слышно его не со стороны. Оно внутри. Уже не разрезает тишину, а разрывает мозги, артерии, легкие. Он просит убить, не слушать Олега, не смотреть, но Разумовский видит лицо испуганное напротив, и пальцы сами собой разжимаются, упуская еще одно лезвие на пол. Олег подходит к нему, сильно ударяет по лицу. Сережа молчит, понимает, что заслужил. А Волкову жаль — сам знает, что неправильно поступил. — Серый, не слушай его, не смотри на него. На меня смотри, меня слушай. Понял? — Олег крепко держит его за трясущиеся плечи. — Я слышу, Олеж, я тебя слышу, — в ответ смотрит так жалостливо, словно спасения ищет только в глазах напротив. Волков кладет руку на затылок, гладит по волосам, прижимает к себе близко, что кажется, будто все это было не более, чем ночным кошмаром: сейчас они вместе посмеются, Олег поцелует и уведет обратно спать. Однако реальность в виде окровавленных рук и жуткого шепота в голове, просящего поднять лезвие, наотмашь провести по горлу мужчины и омыть руки его кровью, ясно дает понять, что хорошей концовки им не видать. И Сережа помнил, что все вокруг враги. Сережа помнил, как Олег учил с ними справляться, вот только что делать, когда главный враг сидит внутри тебя, скребется по венам и слишком громко звучит в собственной голове — Олег не учил. Но Волков все еще жмет ближе, кладет голову Сергея на плечо и нашептывает что-то теплое на ухо, кажется, опять что-то на татарском, но это больше не раздражает даже в шутку, потому что Сергей чувствует, что он дома, несмотря на то, что находятся они за сотни километров от того, что могли хоть немного назвать домом. Разумовский в целом привык считать, что домом для него является не страна, не город, не улица или станция метро. Домом для него всегда был и останется Олег, а где они при этом будут находиться — уже не столь важно. Когда Сергей приоткрывает глаза и обнаруживает лишь темноту и холод стен, то первая мысль, всплывшая в плывущем сознании — «Олег… Где Олег?». Все тело болит, каждая мышца отдает тянущим неприятным чувством, руки трясутся так сильно, что он не с первого раз может сесть. Мир вокруг кружится до такой степени, что сейчас стошнит, поэтому он медленно закрывает глаза, судорожно сглатывает и вымученно стонет. В голове абсолютная пустота, но единственное, что истерично бьется внутри — лишь одно имя. В пустую комнату проникает тусклый свет из окна, и от стен исходит холод, что пробирает до костей, до сердца. Сережа подтягивает к себе ноги, чтобы немного согреться, пусть и толку от этого мало; руки все еще дрожат то ли от озноба, то ли еще от чего. Он не знает, где он, сколько тут находится и сколько проходит еще времени, прежде чем тяжелая дверь, которую Разумовский сначала даже не заметил, приоткрывается. Он видит его. Не страшный образ, слепленный из грязи, смолы и перьев, не безумные глаза, из которых льется кровь, не острые когти, разрезающие плоть изнутри. Он видит карие глаза, видит его лицо, и весь мир перестает существовать в секунды. Сергей неуверенно пытается подняться, подползти ближе, криво и с хрипами выдавливая: — Олег… — но Волков, если только он не является очередной больной фантазией Разумовского, не отзывается; на его лице не дергается ни один мускул, вся его высокая сильная фигура выражает уверенность и решительность. Но это не было иллюзией, это был Олег, но то, почему Сергей подумал, будто он нереален, был холод. Такой страшный и пробирающий до костей похлеще ветра из окна и твердого камня, какой никогда не был свойственен Волкову, во всяком случае не тогда, когда дело доходило до Сережи. — Олеж, ты жив…живой. Но как… ты же…он же убил тебя. — Дәшмәскә! — хлестко, на другом языке, но понятнее в разы. Олег кидает на пол бутылку с водой и, последний раз бросив безразличный взгляд, хлопает дверью. — Олег! — с криком бросается к двери Сергей, ударяя кулаком. — Олег! Послушай, это не я, это Он, все Он. Олеж, прости меня, — слезы сами начинают катиться из глаз, а горло сводит от подступающей истерики. Разумовский кричит еще что-то, постепенно сползая на пол, тесня сжатые кулаки к груди. Он начинает задыхаться, бьет себя по грудной клетке, будто это поможет сделать вдох. В ответ было слышно лишь тяжелые удаляющиеся шаги. Сергей не помнит, да и не считает, сколько прошло времени, — высчитать его он мог разве что в количестве пролитых слез — когда Олег приходит вновь, а потом еще и еще раз, но всегда молчит, всегда смотрит с равнодушием и проблесками ненависти, но молчит. Однажды, когда Сережа вновь принимается извиняться, что делает постоянно вместо приветствия, Олег его прерывает, говоря: — Мне плевать, Серый, я устал от этого. Смешно, что думаешь, будто пара твоих слов исцелят те пять шрамов. Они уже зажили на теле, но внутри я все еще чувствую металл от пуль. Оставь это, я больше ничего не чувствую, — после этих слов он опять хлопает дверью. Забавно, как быстро это стало чем-то обычным. Олег ненадолго прижимается спиной к стене, ударяя ее кулаком. Он убеждает себя в верности последней фразы слишком часто, чтобы в это мог поверить хотя бы он сам, но все еще твердит ее Разумовскому, другим наемникам, себе в слух и в голове перед зеркалом. Иногда люди говорят, что ничего не чувствуют тогда, когда чувствуют слишком много. Эмоций такое множество, что человек путает их с пустотой — он не понимает, что можно столько чувствовать, словно это выходит за границы их понимания. В какой-то мере это даже может пугать. Волков иногда подходит и просто слушает, не решаясь зайти: Сережа плачет часто, очень, но жалеть его не хочется, потому что это раздражает. Жалеть его не хочется, но, когда Олег слышит очередной заглушенный всхлип, рука сама дергается к ручке. — Олеж, прости меня, — он вновь это говорит, будто других слов не знает. Волков собирался просто молча уйти, но в этот раз злость переполняет рассудок настолько, что он дергается в сторону Разумовского, хватая за ворот рубашки и… Олег бьет сильно. Бьет по лицу, ломая нос, бьет по губам, разбивая их, бьет по скулам, создавая ссадины, бьет по ребрам, наверняка оставляя ушибы и гематомы. Он перестал замечать все, кроме появляющихся ран на лице мужчины и собственных рук, покрывающихся чужой кровью с каждым новым ударом. Его тёмные глаза вмиг почернели совсем, и зрачок будто исчез. Казалось всё, что до этого было принято считать чёрным оказалось чем-то глупым и неправильным. Это не был настоящий чёрный. Это были лишь тени, прозрачные силуэты, оставленные на холстах акварелью, которые не достойны носить и называться чем-либо чёрным. Настоящий чёрный не уловим. Настоящий чёрный — это их ненависть и злоба, это их слова и поступки, это их и без того уже искалеченные и сухие души, которые становятся хуже с каждым прошедшим днём, которые рассыпаются, превращаются в не менее чёрный пепел, стоит только прикоснуться. Настоящий чёрный это их глаза, — Олега и Его — их взгляд, их черти, что в омутах зрачков плавали и друг друга убить стремились. Сергей лежал на полу спиной, только успевая отворачивать голову и глотать кровь, чтобы не захлебнуться. Олег, сидевший на его бедрах, устало и отрешенно опустил руки, с ужасом наблюдая, что сотворил. По щекам обжигающе потекли слезы то ли от бессилия, то ли от сожаления. Он коротко всхлипнул, размазывая по лицу смешанную кровь. — Олеж, — совсем тихо и хрипло начал Сережа, — не плачь, пожалуйста, — он вскинул дрожащую руку, осторожно прикладывая ее к щеке Олега. Глаза застилала кровавая пелена, но он пытался сфокусироваться. — Тсс, не плачь, не нужно. Все хорошо, слышишь, все хорошо, Олеж, не надо. Дышать становилось сложнее и болезненнее. Едкий серый воздух забивается в ноздри, пытаясь заполнить собой лёгкие и добраться до мозга, дабы разрушить его полностью, под корень срубить и привести в безумное состояние. Но Сережа и так уже безумен: он среди безумия, он влился, пустил по венам и не вытравить, а все эти «все хорошо», «все осталось позади» — лишь ложь. Такая хрупкая, что хоть бы кто поверил. Как бы они не старались, это не уйдёт — безумие срослось с ним, он стал им. Сергей смотрел на Волкова, пытаясь заставить себя улыбнуться, однако получалось плохо. Олег поднялся и потянул за собой за ворот Разумовского, застывая и всматриваясь в голубые глаза. В красивые, не поддернутые безумием, — Сережа всеми оставшимися силами пытается его сдержать и будет нести это проклятье вечно внутри, но будет сильным, чтобы оно отравляло только его сердце, не смея трогать чужие — все еще искрящиеся принятием и смирением. Волков выругивается, но продолжает держать за одежду мужчину, потому что боится, что отпустит, и тот испарится, погибнет и исчезнет. Ты проиграл, Олег, жаль, игра длилась недолго, но ты проиграл. Ты думал, что этот чёртов Разумовский себя Богом возомнил, но не понял, что сам его до Бога возвёл. Сам короновал, сам на трон усадил, сам свободу воли дал — твори, что хочешь. Он на коленях перед тобой сейчас, а ты — давно. Сергей тяжело дышит и зачесывает короткие волосы, пропитанные потом, назад. Олег смотрит на него с другой стороны зала, поправляя задравшуюся во время спарринга, футболку. Их разделяет только пару матов, на которые каждый из них за этот вечер был опрокинут не один раз, но останавливаться они не собирались. Разумовский дергается первым, пытаясь сбить с ног и ударить в плечо, однако Волков быстро отклоняется в сторону и блокирует удар, хватая того за руку. От резкого действия и неудобного положения, в котором приходится зажимать партнера, ключицу простреливает болью, и он со стоном отпускает Сережу, хватаясь за плечо. — Олег, все нормально? — обеспокоенно подходит к нему Разумовский, желая помочь. — Не надо, — выдыхает Волков, — все нормально: поболит и перестанет, ты же знаешь, — говорит он, массируя больное место. — Прости, — шепчет Сергей на автомате. Он в последнее время извиняется постоянно, разве что меняя «прости» на «извини». Разумовский просит прощения, когда резко подходит, и Олег иногда шугается; извиняется, когда что-то роняет или случайно задевает; извиняется, когда Олег ругает его по всяким мелочам, даже если сделано это было в шутку; извиняется каждый раз, когда случайно слишком сильно бьет, даже если это происходит на тренировке; извиняется, когда берет каждую вещь Волкова, даже если спросил заранее. А он спрашивает — еще один момент, который отметил Олег. Сережа всегда спрашивает, можно то или это, хотя это может касаться самых банальных вещей, вроде взять его кофту или кружку, но он всегда спросит. Однажды Олег в шутку ответил, что нельзя и получил в ответ робкое «а, ладно, извини» — потом пришлось проговорить в слух, что он не всерьез, и «хватит извиняться, Серый». Волков, если быть честным, совсем не знал, что с этим делать и что чувствовать по этому поводу. Поначалу это раздражало, и он искренне отмахивался от этого, предпочитая пропускать мимо ушей, но затем смягчился и перестал возражать, продолжая выслушивать извинения. В какой-то момент Олег поймал себя на мысли, что не отвечает, просто потому, что понял, из-за чего и за что просит прощения Сергей, и от этого становилось только хуже — он не мог врать, а потому предпочитал ничего не отвечать на это, иногда кивая, но не более. Какое-то время он пытался убедить себя, что у них теперь чисто дружеские, скорее даже деловые отношения «наниматель-наемник», пусть это и отдавалось болью, потому что поздно. Поздно стало уже после того, как он признался, что Разумовский поселился внутри и молоточком в сердце долбит. Поздно. Знаем, помним, проходили. Теперь и крики не помогут, хоть сутками ори, ори так, что кровь выплёскиваться из разодранного горла начнёт; пальцы окольцовывают кожу, сжимают, прижимают кадык, а ты хрипишь и умираешь. Ты умираешь, Олег, кричишь и молишь о помощи того, в кого и не верил — кричишь и молишь на коленях, а над тобой возвышается ужас твой. Кошмар, который убивает каждую ночь, уничтожает собственноручно, курок каждый раз спускает, и выстрел оглушает тебя. Ты в холодном поту просыпаешься, вот только легче не становится: осознание от того, что это был сон облегчения не приносит — наоборот. Удавится только сильнее хочется. Молишь уже, пусть курок в реальности спущен будет — нет сил уже терпеть. Разумовский принимал взгляды и кивки, как знак, что все сглажено, пусть это и было не так, и он чувствовал, что это не так, но тоже предпочитал молчать. Сергей до сих пор помнил, как они тренировались в первые разы, оказавшись вместе, помнил, как жестко обходился с ним Олег, как не жалел его и не помогал подняться — не протягивал больше руку. Но Сережа ничего не предъявлял. Он думал, что наказывает себя. Он думал так, когда наносил себе увечья, и пусть те не были слишком заметны, или заметны вообще; он думал так, когда вонзал слегка отросшие ногти в ладонь, он думал так, когда намеренно пил слишком горький кофе, от которого то и удовольствия фиг получишь; думал так, когда намеренно голодал, не потому что его не устраивало тело, а потому что это была некая жертва. Жертва, которой он хотел откупиться за содеянное, словно это могло бы что то исправить или хотя бы показать, что он сожалеет. Думал о том, что через эти наказания причастится, выстрадает свои грехи. — Давай еще раз, — Олег, некоторое время сидевший на матах, пытается прыжком встать, но практически сразу вновь оседает, хватаясь уже за бок. — Черт. — Олеж, может, на сегодня хватит? Не хочу, чтобы тебе было больно, — Разумовский закусывает губу и бросает стыдливый взгляд на заломленные брови мужчины. — Я сказал: давай еще раз. Поздновато ты жалеешь как-то, — на этот раз Волков встает спокойно или просто не желает показывать боль. Они снова начинают по очереди нападать друг на друга, блокируя удары, стараясь сбить с ног или зажать так, чтобы партнер не мог двигаться. В какой-то момент Сергей чувствует, что Олег стал действовать резче, делать неожиданные выпады и на самом деле пытаясь ударить или повалить его. Конечно, легкие травмы они всегда получали после своих тренировок, — без этого никуда — но обычно все ограничивалось синяками или легкими ссадинами от слишком жесткого падения. Сейчас Волков не тренировался — он словно и правда хотел сделать больно. Разумовский старался сохранить спокойствие и контроль, но в секунды был прижат к полу с заломленной рукой. — Олеж, больно, отпусти, — опираясь лбом о липкий мат, проговорил он. Олег отпускает, вставая и выставляя вперед кулаки, намекая, что они еще не закончили. В зале включены не все лампы, поскольку яркий свет, по мнению Волкова, только отвлекает. Он встряхивает головой и пропускает одно из нападений Сергея, а потому сам оказывается сначала прижат спиной к груди напарника, а затем, почувствовав проскользнувшую ногу между своих, лежащим на матах. Сергей, тяжело дыша, сидит на его бедрах, сгребает в руках мокрую серую футболку и закидывает голову назад. В полутьме Олег нечетко видит черты лица, но в момент, ему кажется, что он улавливает золото в глазах сверху. Скорее всего это был лишь блик, и не более. Но этот блеск и страх бьют обухом по голове, и Олег яростно скидывает с себя Сергея. Тот быстро поднимается, но получает удар в скулу и отшатывается. Олег бьет больно в живот несколько раз, прилетает по губе, бьет по бедру и куда-то в спину, пригвождая к полу коленом, и сжимает руку на шее, заставляя уткнуться в пол. — Ты… — ошарашено говорит он, продолжая крепко удерживать мужчину на полу. — Олеж, — хрипит Сережа, пытаясь развернуть голову под сильными пальцами, чтобы взглянуть на Волкова. — Родной, это я, видишь. Но Волков словно и не слышит: он все еще давит коленом и на шею, лишь усиливая хватку — страх глушит сердце и сознание. Он смотрит на то, как улыбается Сережа, но видит лишь, как скалится Он. — Любимый, это я, ну же, посмотри, — молит Сергей, слыша прерывистые отчайные вздохи сверху. И Олег смотрит, с паникой вглядывается в чистые голубые глаза. — Блять, — он отпускает наконец мужчину и отступает на пару шагов назад. Руки трясутся от осознания и от того, что золото было лишь последним спусковым крючком — он хотел этого, хотел сделать больно, как болел каждый из рванных круглых шрамов. — Олег, успокойся, все… — Нет, Серый, нихуя не нормально и в порядке. Я… — Волков смотрит на слегка разодранные костяшки и отходит еще дальше. Разумовский трет шею и смазывает с губ кровь, шипя при этом: — Я не виню тебя. — Я знаю, — Волков поворачивает голову в стену, не в силах видеть сидящего на полу Сережу. — Ты винишь себя, Сереж, но проблема в том, что я тоже. Прости, я не должен был. Я…я пойду, пройдусь. — Олеж, я люблю тебя, — Разумовский подходит ближе к Олегу, стоявшему спиной к нему, и неторопливо, слегка прижимается к нему. — Позволь мне теперь защищать твою спину. Я видел, как ты дернулся, когда я взял пистолет в первые разы после… Но, родной, если я и выпущу шестую пулю, то только себе в висок, если обижу тебя, — Сережа продолжает гладить мужчину по плечам, чувствуя, как тот дрожит от каждого прикосновения. — Я знаю, я понимаю это, но ничего не могу с этим сделать. Я не боюсь умереть, Серый, но я боюсь, что убьешь меня ты. У меня нет страха смерти. Говорят, что смерти не боятся либо храбрецы, либо дураки. Наверное, я дурак, — горько усмехается Олег и, выпутываясь из чужих рук, все же идет к выходу, бросая, что скоро вернется. Конечно, вернется, как возвращался всегда, и Разумовский будет ждать, как ждал всегда. Сережа отпускает. Он вновь впивается ногтями в ладонь и закусывает и так разбитую губу, чтобы не заплакать, но сдается и закрывает глаза рукой. Неважно, сколько раз ещё Олег будет бить; неважно, наносить удары по его лицу, ломая в очередной раз нос или разбивая губу, или вгрызаться пальцами в сердце, чувствуя его бешеный ритм, ковыряя его или вырывая уже с концам; неважно, сколько раз, но Серёжа вытерпит каждый из них, если это будет означать, что есть хоть малейшая надежда на счастливый… нет, не конец, — конец это слишком далеко и непредсказуемо для них — а хотя бы на счастливое мгновение; на то, что однажды он будет снова его так же крепко обнимать, как в Венеции, так же улыбаться и протягивать руку, как тогда, когда впервые учил его драться, так же робко, но нежно целовать. Да, пожалуй, ради этого он позволит себя ударить, даже если Олег бьёт больно.