Наружность

Первым его возвращение заметил Рыжий, споткнувшись в коридоре и уставившись в пространство неподвижным взглядом. Слепой тоже наверняка почувствовал, но не успел мне ничего сказать — я поспешно ушел в Могильник, уверенный, что найду там совсем другого человека, нежели тот, которого увезли из Хламовника больше шести лет назад. Надо было прикинуть, как рассказать ему последние новости, прежде чем за дело примется Табаки. Интересно, они снова будут схлестываться из-за хаоса на его постели или взятой без спросу рубашки? Если подумать, в четвертой хаоса стало намного больше. Как и во всем мире за прошедшие годы. Янус не удивился нашему появлению. На его лице причудливо сплеталась радость и озабоченность от внезапного пробуждения. Лопатками я чувствовал ностальгический взгляд. Должно быть, гадает, откуда мы все выпадаем спустя годы. — С возвращением, Чистюля, — сказал я с порога и, еще не договорив, почувствовал неуместность своих слов. Рыжий поступил умнее, молча усевшись на кровать напротив и внимательно разглядывая его, прежде чем заговорить. Должно быть, ребята чувствовали то же, увидев меня после возвращения. Но сейчас все было намного, намного хуже: я проводил до Могильника наглого, задиристого и самоуверенного мальчишку, а встречаю подростка со взглядом старика. В черной неровной челке белела седая полоса. Куда же его забросило? — М-да, кличку придется менять. Я не собирался так легко сдаваться неловкости от нахождения в комнате совершенно чужого человека. Мы с Рыжим обшаривали взглядами его фигуру пристальнее, чем врачи — тело в поисках новых изъянов. И наконец нашли. Леви — непривычное, текучее имя из медкарты — складывал немногочисленные вещи уголок к уголку. Протянул руку дальше в тумбочку, растер между пальцами комочек пыли, и знакомое брезгливое отвращение на лице заставило нас рассмеяться. — Мы рады, что ты с нами, — с непривычным сочувствием произнес Рыжий, взглядывая поверх очков. — Но жить ты пойдешь все же к нам в четвертую, — отсмеявшись, сказал я. Кажется, пришло время вводить его в курс дела. Леви ответил внимательным, ничего не выражающим взглядом, и меня снова скрутил приступ сочувствия. — Когда пауки отпустят, конечно, — добавил Рыжий. — Держись, тебя ждут недели исследований и реабилитации. Мы понимали, что Янус не выпустит его отсюда, не обследовав до последней клеточки. Удивительно, что наш друг, на дух не переносивший врачей, не поморщился от озвученных перспектив. Только едва заметно дернулся на слове «исследования». Пристально посмотрел на правую руку. Чистюля глубоко вдохнул, пристальнее посмотрел на меня и наконец спросил: — Что за «четвертая», Кузнечик? «Это все сон», — твердила я себе, но все равно руки подрагивали, а в висках гудело, когда я видела его приходящих и уходящих гостей. «А мне нужно время». Мне нужно время, потому что я прекрасно помню свое пробуждение восемь месяцев назад. Ужас — облегчение — ужас. Облегчение. Тоска. Горечь. Ужас. Какая бы несладкая здесь ни варилась каша*, пережитые во сне смерти — самые тяжелые — чужие и самая легкая — моя — не становились менее реальными. Воспоминания подтаивали на свету, под слезами матери, памятью о сестре, болтовней соседок и увлекательным чтением учебников по медицине, и оживали ночами, заставляя Муху жаловаться Крестной на мои вопли от кошмаров. Они приходили ко мне, по очереди и все вместе: Эрвин, Мик, Моблит, Оньянкопон, Армин, Флок, Эрен, — как же больно дышать — и он. Он всегда приходит под утро. Юный и надменный, нога за ногу, с чашкой в тонких пальцах. Ночной, расслабленный, на крыше, со звездными отражениями в глазах. Летящий стрелой среди крыш, тонкий смертельно опасный росчерк в небе. Изломанный, искалеченный, отдающий душу на моих руках. Каждое полуночное умывание ледяной водой как нырок под выстрелами в бурлящую реку с самым ценным в руках. «Посвятим наши сердца». Крестная поджимает губы, но не сдает меня обратно в лазарет. Во всем Доме не было никого, кто бы нагнал шесть лет пропущенного обучения за восемь месяцев. Обучение забирало время, занимало память. Почти забвение. Почти счастье. Зрение здесь еще хуже, а операции — милая мама, не плачь, я больше не боюсь боли — сложнее и глубже. Очки толще. Очки на юном, чистом лице, волосы, отросшие до пояса — «Доченька, оставь, они прямо как у сестры». В этом мире («в реальности», — поправляю себя) боли не меньше. Хорошо, что в Доме немного зеркал. В Могильнике — странное название, но пришлось привыкнуть — обрадовались помощнице. А я обрадовалась новому способу убивать время. Время мне, конечно, отомстило. Подсунуло под руку его медкарту. Фотография на первом листе живее жизни, моей — так точно. Так вот откуда он в моем сне. Должно быть, увидела-услышала краем сознания, прежде чем сверзиться в небытие. Неделю я смотрела на рисунки Леопарда в кабинете Януса, выпутываясь из собственных мыслей, а рисунки смотрели на меня. Коридорный бык обладал особенным терапевтическим эффектом, добрыми грустными глазами разглядывал мои метания. Говорил: — Ну что ты распереживалась? Это же хорошо, что он есть. Хорошо, что существует, и так близко. Видишь, как легко объясняется сон. Наверняка остальные тоже пришли откуда-то в твое сознание. — Но может тогда и все остальное тоже было, — парирую я, сверля взглядом потрескавшуюся штукатурку. Тошно от собственного суеверия, никогда им не страдала и никому бы не сказала вслух эти слова. Никому живому. — Никак не пойму: ты рада этому или жалеешь? Да чтоб я сама знала. Кажется, Леопард был мистиком и уверен в существовании других миров. Жаль, мы не поговорили с ним об этом в детстве. Не успели. Вживую он потрясал еще сильнее, чем в моих кошмарах. Морозил сердце, манил, как обещание второго шанса. Как нежданная, но счастливая встреча. Как украденное чужое счастье. Я как выходец с того света, непрошенным явившийся к живым, притворяющийся одним из них. «Если ты меня не узнаешь, я умру». — Леви, — голос хрипит, почти как у взрослой. Как у меня-во-сне. Глупости, все это глупости. Сны нужно отпускать, а не тащить в реальный мир. Особенно такие страшные. Больше я не заходила в эту палату. «Если ты меня не узнаешь, я буду счастлива». Осень азартно гнала дубовые листья по двору. Бродячие собаки, предчувствуя холода, с нетерпением тыкались в пропахшие колбасой руки, поскуливали, хотя Горбач никогда не обманывал их. Я тоже, но я лицо новое, а верность Горбача можно раздавать, как лекарство, по паре минут в день самым недоверчивым, недолюбленным и оставленным. Полмесяца назад в Могильнике — ничего не поделать, нужно пользоваться местной терминологией, чтобы не пугать окружающих еще больше — был праздник. Одна из немногочисленных побед, выигранный у смерти пациент. Должно быть, также радовались моему пробуждению. — Не навестишь его? — прозорливость Януса иногда пугает. От него пахло конфетами и немного коньяком, что по такому поводу ничуть не зазорно. — Да мы даже не знакомы, — легкомысленно отвечаю, а в груди жаркое тление, будто это во мне плещется пятьдесят миллилитров спиртного. — У вас пополнение в группе. Не понимаю этой искусственной границы между женской и мужской половиной. Что это дает? Кто это установил, и почему никто не нарушает правило? Как я, например. Возвращаясь из Могильника, не отказываю себе в удовольствии посмотреть их коридор с рисунками. Меня не останавливают. Мальчикодевочка, как всегда, и волосы не исправляют положение. Горбач не спрашивает, откуда я узнала. Если измерять возраст отсутствием досужего любопытства, то Горбач будет ровесником меня-из-сна. Песочно-серая бочкообразная дворняжка напрашивается на ласку, подставляется под руку, и я с удовольствием треплю ее холку, улыбаясь. — Чистюля, — Горбач не рад, что я нарушила традицию молчаливых посиделок во дворе, но отвечает. Я не сдерживаю смешок: таким детским и трогательным показалось прозвище. — Он давно у нас, просто задержался в Могильнике. Ну да, задержался. Немногим дольше меня. — У него всегда такая кличка была? Мою вот не стали менять. — Да. Табаки хотел переименовать во что-то военное, но Чистюля не дал. Ветер подул особенно резко, выбил пару прядей из хвоста. Сдерживаю болезненную улыбку. Еще бы он позволил. Горбач вывернул карманы, показывая собакам, что больше ничего нет, и собрался уходить. Уходи же, милый ребенок. Иначе я не удержусь от вопроса о том, рассказывал ли он о своем долгом сне. Не прошло и двух недель с пробуждения, как я пришел на его выписку из Могильника, напутствуемый Табаки. Боюсь представить, во что он превратит комнату за мое отсутствие. Чистюля почти вернулся к своему фирменному обращению с коляской. Что-то подобное я пытался привить Лорду. Методика обучения Чистюли была жестокой, но действенной. Его не навещал никто из наружности, вещей было мало, но тумбочка завалена подарками Пауков: фрукты, шоколадки, конфеты, упаковка чая. — Не заберешь? — я уже привык к его взгляду Прыгуна. Надо спросить его, но никак не доходит до этого: мы не бываем одни. — Нет. Даже не пытаюсь вникать в чужие гордости, забираю все с собой. Порадуем состайников. Провожали нас всем Могильником. Даже завидно: пауки не светились так с выпуска Смерти. Чистюля холодно кивнул всем, пожал протянутую руку Янусу, окинул взглядом коридор и вздрогнул. Это была первая живая эмоция на его лице, что я видел с пробуждения. Почти детская, почти соответствующая его биологическому возрасту. В конце коридора из палаты вышла девушка, высокая и тощая, с длинным хвостом, в толстых очках. Словно почувствовав взгляд, она замерла, уставилась в ответ, и пусть блики на линзах не позволили рассмотреть выражение глаз, ее тело подобралось так, будто собралось бежать. К нам или наоборот. Несколько секунд они не отрываясь смотрели друг на друга, пока девушка не отвела взгляд и не ушла поспешно в другую палату. Очкастая, милый маленький паучок. Единственная девушка, которую частенько заносит на нашу сторону Дома с молчаливого попустительства Слепого. Тоже из недавних проснувшихся. Младшая сестра моей крестной — Ведьмы. Чистюля тушит взгляд, а я еще раз даю себе зарок поговорить с ним. Или дождаться Ночи сказок. В Ночь Сказок он молчит. Он вообще молчит со своего пробуждения слишком много. Его не раздражает пыльный бардак комнаты, хотя Македонский, предугадывая его желание, вычистил выделенную ему кровать до скрипа. Почему-то, еще не увидев его в Могильнике, я знал, что на общую кровать он не согласится, как бы его ни потрепало на изнанке. Чистюля стоически выдерживает восторги Табаки, и даже прощает ожерелье из косточек и коры абрикоса, чуть двинув головой отказывается от принесенной чарки какой-то из настоек Слепого (и правильно, я бы тоже не рискнул отправиться обратно в Могильник, едва выкарабкавшись оттуда). С содроганием принимает помощь Македонского и протянутую одежду — все-таки Македонский умеет предлагать свою помощь с таким неизбывным благородством и простотой, что не принять невозможно. До вечера шлялся где-то по дому, но, когда Македонский собрался его искать, вернулся, ловко объехав Курильщика на входе. Глядя, как Чистюля управляется с коляской, Курильщик, кажется, окончательно обвешался комплексами, как патронташем. На нас Чистюля смотрел со взрослой усталостью и недоумением, будто не понимал, как оказался здесь. Вечером Табаки не удержался и устроил музыкальный вечер и в честь вернувшегося состайника, ограничившись на этот раз исполнением пары песен из Старшей Эдды, вполне приличных, так что даже Лорду не к чему было придраться. Благо дающему! Гость входит в горницу — Пусть ему скажут, где сесть. Тот мешкать не может, кому свое счастье Разыскивать надо с огнем. Счастливо голосил Табаки. Жить всегда лучше, чем мертвым лежать; Кто жив, тому можно помочь. Я видел костер, богачу приготовленный — Труп его ждал у ворот. — О, ну началось, — поморщился Лорд, зажигая сигарету. Сгинет богатство, умрут твои родичи, Сам ты умрешь в свой черед; Только одно будет жить бесконечно — Память о славных делах. Нанетта встопорщилась на плече Горбача, сам Горбач оторвался от выцарапывания стихотворения на стене, прислушиваясь. — Ну и там дальше о девах, это оставлю на потом, — внезапно заскучав, свернул песню Табаки. Чистюля выслушал песню с серьезным лицом, намного серьезнее, чем истории в Ночь Сказок. Никогда еще собственная жизнь не казалась настолько унизительно бессмысленной, как ночью среди обкуренных подростков в грязной комнате занюханного разваливающегося дома. Унизительнее было только осознать, что прожитая тобой жизнь — сон, а люди, смерть которых ты оплакивал, — заблудившиеся в твоем больном мозгу отголоски реальных личностей, не подозревающих о твоем существовании и о месте, которое заняли в твоей жизни. Ощущение потери парадоксально становилось только острее от их несуществования, нежели от смерти. Выходит, что все их мечты, боли, радости, травмы, улыбки — всего этого никогда не было, все это я придумал для них сам, и сам же пострадал от своей фантазии. Эрвин никогда не хотел узнать, что находится за стенами и не умирал, не дождавшись ответов — его просто не было. Изабель с Фарланом никогда не просили меня поверить в их силы, потому что этих сил не было, как и их самих. Ханджи не прощалась, потому что ей не было нужды жертвовать своей жизнью. Самой ее жизни не было. Какая же ублюдочная у меня фантазия, что в моем вымышленном мире перемерло столько людей тошнотворно жестокой смертью, а сам я выжил и поливал цветочки в палисаднике до конца своих дней. Шины с мерзким хрустом давили мусор на полу темного коридора. Пустого, потому что, видимо, эти наркоманские сборища проходили в каждой комнате. Стены от пола до потолка были изрисованы, исписаны, исчерканы так, что фонарик бесконечно спотыкался то об одну, то о другую надпись и в ужасе мигал. Забытое, из детства, чувство, что эти смыкающиеся стены давят, стискивают со всех сторон, собираются сделать еще одной бессмысленной картинкой. Не думал, что почувствую его когда-нибудь после Подземного города. Впереди был слабый свет, и я выключил свой фонарик, жалея, что незаметно на кресле не подъехать. Посреди коридора стояла с фонариком Ханджи Зое, сверлящая взглядом стену перед собой с намалеванным белым пятном. В желудке прокатился ледяной шар, будто я выпил залпом стакан холодной воды. Юная, тощая, в какой-то несуразной большой футболке и протертых джинсах, с медноволосым хвостом до талии и в толстенных очках, она никак не вязалась с тяжелым, взрослым взглядом, свойственным ее старшей версии. Я уже подъехал достаточно близко, когда она спохватилась и обернулась. Уголки тонких губ подпрыгнули вверх. — Эй, привет! Холод в желудке замерз в огромную колючую снежинку. Остро захотелось развернуться и уехать обратно. А еще сильнее — подъехать ближе и хорошенько встряхнуть ее. — Привет. Конечно, я не сделал ни то, ни другое. — Ты Чистюля, верно? — ее глаза смеялись, как ни у одного из местных детей. Ее явно развлекла моя кличка. — Я видела тебя в лазарете. Я Ханджи, меня зовут еще Очкастой, — она протянула руку, не замечая, как я вздрогнул. Рука тощая, с короткими обломанными ногтями. Горячая. Как всегда. Кажется, это тепло немного подтопило снежинку внутри. — Леви, — если она первой нарушила правило Дома, странно не ответить тем же. К тому же кличка раздражала. — Здорово, — она рассмеялась, и звук ее голоса впитался в стены и в меня. Как же давно я не слышал его… Бессмысленный смех, дурацкий, раздражающий. Самый лучший. — Ты видел работы Леопарда? — она махнула в сторону белого тонконогого быка. — Нет. Когда-то, может, и видел. Жизнь назад. — Повезло! Я бы хотела развидеть их, чтобы посмотреть еще раз заново. Как ты себя чувствуешь? В лазарете говорили, что ты больше шести лет провел без сознания. Ты не хочешь на воздух? Я знаю удобный выход на крышу, а еще… Ловлю себя на том, что не раздражаюсь на ее болтовню. Звук ее голоса, ее улыбка, анорексичный бык на стене — все это разгоняет тени вокруг получше фонаря. — …ну, или во дворе можно погулять, только я бы тогда зерна взяла для птиц. — Пойдем во двор, — сдаюсь я наконец. На крышу тоже хочется, но не с моим ослабевшим телом туда карабкаться. Когда перейду на костыли, можно попробовать. Пора начать заниматься, если хочу туда попасть. Но сидеть возле дуба, не удивляясь, когда она успела взяться за ручки кресла, и смотреть на звездное небо, пока не задубеют ноги, тоже хорошо. Хорошо настолько, чтобы вернуться в духоту четвертой и уснуть, глядя в потолок и видя сны. Впервые за много лет снилось звездное небо над штабом, накалившаяся за день, щедро делящаяся теплом крыша под спиной. Рядом лежит Ханджи, звезды пляшут в линзах очков, улыбчивые губы расслабленно приоткрыты. И я не удерживаюсь.