На душе у нас раны

Прицел, отмашка, выстрел. Юра стреляет как бог: из обычной стойки и нестандартной, с двух рук и одной, закрыв глаза и целясь на звук, в темноте и на ослепительном свету, с ранами и скованными руками, умирающий и здоровый как бык — Юра виртуозно вытаскивает пистолеты, плавным движением снимает предохранитель, целится и... Выстрел. А затем еще один и еще, пока магазины окончательно не опустеют. Пули летят точно в цель, сметают картонную мишень шквалом металла и огня. В ушах звенит — стоило, наверное, взять наушники на стрельбище, когда предлагали. Юра даже не морщится, когда отдача выворачивает руки. Гром оглаживает табельное через кобуру и думает, что хорошо сейчас было бы закурить. Твердая стена под плечом служит ему опорой, видимость немного ограничена перегородкой впереди, и Гром может скорее угадать, чем увидеть, как перекатываются под черной рубашкой мышцы Юры. Звуки выстрелов громыхают по всему помещению, мишени падают одна за другой, пока наконец резкий звук сирены не объявляет конец раунда. Юра снимает наушники и, посмеиваясь, подходит к Грому. — Как я их, а? — его ухмылка как всегда широкая и самодовольная, такую даже приложением кулака к физиономии не убрать. А Гром пытался, если честно. — Здорово, — говорит и машинально похлопывает себя по карманам в поисках пачки. Осекается и хмыкает. — Только бы позировал меньше, — добавляет он, чтобы заполнить неловкую паузу. Смирнов смеется. — Ах, Костя, Костя, — Юра качает головой и шагает ближе. От Юры пахнет порохом и металлом. Тонкие ноты дорогого парфюма почти пропали, перекрытые множеством других запахов, но Гром всё прекрасно помнит. Помнит, как сладко Юра пахнет после душа, как бьет по носу шлейф колючего одеколона (оригинальный французский, серьезно?), как горчит на языке привкус табачного дыма, когда пытаешься прижаться ближе. Ладони Юры теплые, плечи крепкие, а губы податливые и мягкие. Гром смотрит на него с интересом, цепляет двумя пальцами за подбородок, тянет на себя — пытается, но Юра не поддается. — Что такое, Костя? — хитрая улыбка змеится на губах. Юра лукавит, он тоже хочет прижаться к Грому, взять его прямо здесь, у кирпичной стены, пока адреналин еще плещется в организме. — Хочешь что-то сказать? — Может быть. — Гром сомневается, но всё же убирает руки. Он видит, что Юра разочарован его отступлением. Он и сам разочарован необходимостью всё прекратить, однако на лирические отступления у них нет времени. — Сейчас моя очередь, кстати. Юра оборачивается и смотрит на полигон. Новые мишени уже ждут на своих местах — черно-белые силуэты с концентрическими кругами, имитация реальных целей, которые полицейским с завидной частотой приходится уничтожать на улицах Петербурга. — Ах да, пари, — произносит он, улыбаясь, как будто только вспомнил. — Иди, иди, родной. Покажи нам, на что способен. Он говорит «нам» таким тоном, словно за их бессмысленным пари кто-то действительно хочет наблюдать. Он говорит «покажи» с доверительной улыбкой, а сам считает, будто его победа уже предрешена. Наверное, Юра прав — у Грома нет второго пистолета и перезаряжается он на какую-то секунду медленнее друга, но… Почему тогда всё дрожит внутри и сладко ноет сердце, когда Юра думает о поражении? Юра думает о руках, которые лягут на его бедра, о губах на своей шее и твердом члене в тесном капкане брюк, и ему становится так жарко и так горячо внутри. Юра смотрит на Грома, ушедшего на полигон без наушников, на крепкую хватку на пистолете и устойчивую позу для стрельбы, и думает, что, наверное, таких парней в Питере больше не найти. Юра переводит взгляд вниз, на пачку сигарет в кармане брюк, и вытаскивает одну закурить. Щелчок зажигалки накладывается на первый выстрел.