Не возражать

      – Почему ты с манжетой расстёгнутой ходишь?       Самаэль по своей натуре прямолинеен и беспардонен, с чем Фергус уже успел, казалось бы, смириться мириады раз, но сердце пропускает удар из-за этого бестактного вопроса. Самаэль одновременно выглядит и невинно любопытствующим, и слегка раздражённым, и забавляющимся причудам Фергуса. Он – всё сразу, калейдоскоп эмоций, луна за мгновение до смерти, сияющая так ярко, что глаза слепит, неразличимая смесь бесчисленных эмоций и посекундно меняющихся настроений. Фергус – ничто. Фергус молчит тогда, когда говорит Самаэль, отводит взгляд, когда другие упиваются зрелищем, подставляет вторую щёку, когда Самаэль плюёт в лицо... Фергус не чета Самаэлю, такому живому и интересному, и уж точно не Фергусу оскорбляться из-за того, что такой человек проявляет к нему интерес.       Но сердце всё же удар пропускает, и Фергус чувствует волны паники, внезапно сминающие под себя смиренную апатию.       Шаги замедляются, Самаэль заглядывает ему в лицо с откровенным беспокойством в тёмном взгляде, но Фергус лишь едва улавливает это, погружаясь в себя. Дело в том, что расстёгнутая манжета – слезинка на почерневшем глазу, едва видная, в то время как весь человек уже прогнил изнутри, лишь самая вершина проблемы. Всё его существо сосредотачивается в тупой пульсации постоянно болящей руки, этого ощущения, вгоняющего в ступор, ползущего по коже и опоясывающего мышцы. Фергус помнит штабели людей, падавшие от одного лишь прикосновения, помнит чёрные слёзы и кровь, помнит металлический запах, которым разит за милю, ощущение всепоглощаей вины и искренний ужас перед собой. Проблема, которой он являлся, которая зрела и зреет до сих пор, чёрная желчь, это демоническое порождение, что-то, что должно быть искорено, он, должный к искоренению: всё, чего он избегал годами, что боялся принимать и даже думать, сконцентрировалось в один момент безумия.       Фергус-то, по итогу, всё помнит: и трупы, и боль, и момент, когда его же волей меч оказался направлен на руку, и то, как мир озарился вспышками кары, этой яростной болью. Фергус помнит и будет помнить даже в посмертии, на заклании, в аду и в суде, но Самаэлю не обязательно даже знать. Рука беспрестанно болит, и любое давление на неё, даже такое незначительное, как застёгнутая манжета, заставляет Фергуса чувствовать, как боль овладевает телом и берёт верх над разумом. Это его расплата за свою юродивость, за свои прошлые грехи, за свою импульсивность и ущербность; этот крест слишком велик, но Фергус покорно тащит его на себе, сгибаясь под тяжестью и оцарапывая подогнувшиеся колени о раскалённые каменья.       – Эй, глухомань, ты меня слышал хоть? – Смуглая рука тянется к плечу Фергуса и даже не останавливается, сжимает плоть, но в сердце всё равно расцветает знакомая смутная печаль. – Я с кем разговариваю?       Гнев Самаэля – на себя, на мир, на инквизицию, на правила – горячий, легко возбудимый и всегда под поверхностью. Желание услужить Фергуса – всегда наготове. Он принимает жизнь как вечное страдание и сам ставит палки себе в колёса, сам толкает Самаэля к пропасти, ярости и отсутствию контроля, чтобы потом искупаться в этих лучах ненависти, попасть под горячую руку и от неё же сгореть до тла. Фергус не пытается выводить Самаэля из себя, но он никогда и не пытается успокоить его, объясниться или защититься. Фергус верит в то, что ему веками гореть в огне и вершит правосудие над собой руками Самаэля, остаётся рядом и подставляется под удары, не в силах воздать себе по заслугам самостоятельно. Фергус жалок в собственных глазах и ничего с этим не делает, кроме как бесконечно смиряется.       На мгновение глаза Самаэля вспыхивают раздражением, но взгляд пересекается со взглядом, и что-то он там находит: рука, сжавшая плечо на грани болезненности, наконец расслабляется, а глаза изгибаются, сщуриваются, смягчаются почти виновато. Тихий вздох, лёгкое покачивание головой, и Самаэль отпускает ситуацию, медленно продолжая путь. Фергус неуверенно ступает следом.       Нет покоя нечестивцам. Они то зализывают друг другу раны, то скалят клыки и яд с них каплет на зияющие, сочащиеся чёрным сквозные прорехи в душе и плоти. Самаэль искренне любит, а Фергус искренне считает себя недостойным. Он то позволяет себе нежиться в привязанности, отвечает на объятия, устало закрывает глаза, соглашается и считает, что для них где-то есть будущее, то прыгает в омут с головой, делает шаг во мрак, всецело ненавидит себя, заставляет и Самаэля ненавидеть его. Фергус нестабилен в своей стабильности, он – безумное, неутихающее озеро чёрной желчи с зеркальной гладкой поверхностью, которую не тронет ни одна рябь. Фергус не знает, чего хочет, и хочет ли чего-то вообще.       Он ищет ответов в Самаэле, но и сам Самаэль знает не больше его.       Дальше идут под нервный лепет Самаэля. В обезжизненном лесу каркают вороны, на безлунном небе сгущаются тучи, да и само оно темнеет, и Самаэль вперемешку то смеётся неважным бредом, то декламирует молитвы, будто пытается ничего не слышать. Крылья хлопают всё ближе, и Фергус, всегда тихий, кричит проклятиями на воронов, отгоняя их подальше. Развести костёр – дело недолгое, как и усаживание Самаэля на кривой пень и попытки привести его в чувство.       Одно дело, когда он гневится, и совсем другое, когда трясётся, подобно осиновому листу. Фергусу это не по нраву: что-то внутри обрывается, когда Самаэль, всегда поддерживающий браваду, весёлый и живой, погружается в отчаянье с наступлением ночи. Самаэль нуждается в Фергусе точно так же, как Фергус – в Самаэле. Они вцепились друг в друга в этой странной привязанности, никому кроме них непонятной, заражённый и полудемон, луна и мрак ночи, молчание и шум, затмение и смерть звезды – они то необходимы друг другу, то похожи, то противоположны. Всё это неважно. Важна лишь рука Самаэля, тепло его тела, сбивающееся дыхание и слёзы на глазах.       Рядом с Самаэлем Фергусу хочется. И жить хочется, и чувствовать, и любить, и быть любимым, и что-то делать, и улыбаться так, что глаза сощуриваются, и плакать так, чтоб до икоты. Рядом с Самаэлем Фергус живёт, и каждый раз, когда кто-то из них вновь находит свой надир, свою нулевую отметку, он расцветает и чувствует себя более целостным и достойным, чем когда-либо. Он впервые радуется боли не потому, что заслуживает, а потому, что чувствует себя живым.       Когда Самаэль разваливается на части, Фергус рядом, чтобы собрать осколки и воспылать: они ещё способны двигаться дальше, приносить пользу, становиться лучше, чувствовать и куда-то идти. Фергус счастлив, что способен помочь, что Самаэль всё ещё в нём нуждается; он проводит по всклокоченным волосам, убирает их со лба, нежно гладит рожки, придвигается ближе и дышит в унисон. Глаза Самаэля – смятение, страх и постоянная неуверенность. Фергус смотрит в них и понимает, что такое жизнь, что такое любовь, существование и смысл, он смотрит в них и в который раз влюбляется в их глубину и ласковость, уязвимость, стирает дрожащими пальцами чужие слёзы и приникает к мокрым щекам целомудренным поцелуем.       Фергус многогранен, он попеременно то один, то другой, остаётся и стабильным, и развивающимся, болезненно человечным после всего. Самаэль в его любящих руках – тоже. Эти неестественно зелёные глаза искрятся и лучатся от заботы и привязанности, восторга, в них читается: «Ты – моя луна», и Фергус смеётся впервые за долгое, долгое время. Рядом с Самаэлем и его тоже комшарит из крайности в крайность. Оказывается совершенно, удивительно легко даже не возражать против этого.       Рядом с Самаэлем Фергусу есть ради чего жить, кроме боли, страданий, непомерно тяжёлого креста и невыплаченных долгов прошлого. Ему хочется открывать свою грудную клетку рёбрами наружу: смотри, на что я готов ради тебя, смотри, как ты мне дорог, смотри на меня всего, уязвимого и слабого. Рядом с Самаэлем Фергус и любит, и верит, и доверяет, и говорит, даже когда думает, что этого не хочет.       – Манжета расстёгнута, – Самаэль смотрит взглядом удивлённого котёнка, – потому что рука болит.       На душе у Фергуса наконец и нежно, и спокойно, и легко. Он тоже горит, пусть и блёкло, едва видно и ощущаемо, но горит.       Изломанные и несчастные, рядом друг с другом у Самаэля и Фергуса есть шанс стать лучшими версиями самих себя.       Даже у беспокойных нечестивцев есть право на тихое счастье, и никакие проколотые рогами глазницы и текущая в венах чёрная желчь этого не изменят.