25

Горячий чай сливался по горловой трубе, нанизывая на нее сладкий, нектарный привкус расплавившегося мёда. Словно в пищеводе имелась сенсорная вкусовая система, сотни тысяч рецепторов топились в теплом оживляющем напитке. Эта жидкость лилась далее в желудок и растворилась в кислотном соке, вырабатываемым органом пищеварения. Он чувствовал себя синергично с чаем, он молекулярно ощупывал его, устремив взор втупую в стену перед собой. Книга вышла из поля его зрения, и в описываемом временном промежутке обратилась чуть ли не протезным вживлением в его руке, став совсем закаменелой и отошедший на трехстепенный план. Он рефлекторно оскалил зубы, вытащил из под одеяла маленькое карманное зеркальце-раскладушку, и раскрыв его поднес поближе к зубам, приподнимая пальцами уже отставившими мертвую книгу руки налитые кровью губы. Он приоткрывал их как завесу пред неподготовленной стесненной труппой артистов, давая эмали заблестеть на закатном сочно оранжевом блеске, пробравшегося из растворенного окна. Теперь его влекли только клыки, еще с не смытыми водными частицами пригубленного чая, незримым, но содержавшимся. Кайл вертел зеркальце, поворачивал голову с бока на бок, то чуть в спешке и сосредоточении, то в замедленном улиточном скольжении. Не пропуская ни один микроскопический скол, ни один желтоватый нестираемый слой налета на передних зубах, он поддевал уголки и стенки белых камешков, предельно внимательно в них уперевшись. Парня ничего не способно было отвлечь от занятия, он потерял счет времени до тех пор, пока луна не стала поглощать солнечные лучи мраком, а в комнату скромно и глухо не постучался его младший брат, пришедший позвать его поиграть с ним в приставку, ибо одному было до смерти нехотя. - Чем ты там целый день занимаешься? - протараторил Айк тонким тенором, дернув ручку с хлопающим треском и выдвинув дверь на еле заметную щель внутрь комнаты старшего сына семьи Брофловски, - Ты даже на обед не выглянул, а мама с папой попросили тебя не засиживаться долго в комнате, позабыв обо всем на свете. Э, а зачем ты свои зубы пересчитываешь? Айк заинтересованно ахнул. Кайл же, не подавая своей ударной неловкости, приближенно к естественному отрыву от всепоглощающей увлеченности скинул маленькое приспособление на пружинистую кровать и отвел тормозящий взгляд на ребенка, небрежно умиротворенно и с неприметной улыбкой. Он подложил согнутые в локтях руки за голову, удерживая ее ими напротив стены и немигающе помолчал, установив оттягиванием запуска речи морской узел зрительного контакта между собой и им. Он не знал, чем обосновать несколько странное свое поведение, все таки попавшееся на виду у человека, притом из самого близкого круга. Состряпать, что он стал ипохондриком, пекущегося о возникновении кариеса или выпадении зубного ряда было бы монструозным изречением от такого рационального и не по годам сообразительного, умного юноши. И Айк, пусть и был еще десятилетним мальчишкой прекрасно просматривал в нем одаренного и сильного в духовой эссенцией человека, при том сам не находился по рангу далеко позади от умственных незаурядностей брата. Но вместе с тем это не отменяло кое каких причуд старшего, причем зачастую не поддающихся здравому объяснению и зародившихся с недавнего возрастного перехода и независящей смены группы событий жизни. С недавних пор он все учащеннее уединялся в своей убранной комнате, от вида которой перфекционисты бы схватились за перила переводя дыхание от увиденной идиллии, он глубоко уходил в размышления и надолго отпадал от реальности; и если будучи девятилетним он не редко выводил свои думанья наружу, подзывая и пристращая в свои замыслы и философичную (в большей доле софистическую) мораль и нравы народ не только отдаленного городка, но и мировой гущи, то повзрослев он все больше стал утрачивать доверие к друзьям, к соседям и всем в совокупности, его тонкая душевная паутина не выдержала того натиска, который он ручно вызывал, навлекая на то людей. Он ни от кого не уходил, был по привычке мил и приветлив со всеми, кроме своего супостата Картмана, к которому и то стал почти лояльным и зевающим. да, бывало набухнут из за него мешки под веками, оба друг на друга поогрызаются и пошипят как дикие кошки, но это спешно оканчивалось банальной развязкой бурного препирательства в их характерном ладу. На смену детскому баловству он уподобился глобальным вопросам, изучению себя по миллиметровым ручейкам на сморщенной после душа кожи. Он стал жгучим наблюдателем, становясь то ли более нелюдимым и зажатым, то ли желающим обрести иных беседующих, ища и скользя по излучению напора человеческой какофонии и деструкции отпавших для него и его услады, его вдыхания и ладана для многообещающего знакомства. Он не видел смысла в прикладывании сил, потенциала, его уносило в поднебесье, сотканное им самим. Не встревал ни в чьи дебаты, перестал предпринимать попытки нравится и привлечь кого то своими творческими этюдами, и от этого преобразовывался только краше. Кайл был бесспорно красив как внешне, так и внутренне, но у него срабатывала корреляция изнутри к видимому, потому чем больше он пожирал и приобретал знаний и разрабатывал новых мыслительных многоходовок, тем изящнее и обаятельнее становилась его оболочка. Давеча Стэн внезапно для себя сравнил его вьюжные рыжие кудри с локонами Давида, что вынудило обоих порскнуть. Он сильно и измученно уставал сам не зная от чего. Он продирался сквозь страницы книг скрипя шеей, заглатывал учебник за учебником, дабы не дать себя в хват мыслей, не дать эмоциям крышевать над ним. Однако свои сантименты чувственный молодой человек не мог удерживать вечно, и поэтому, чтобы не носить маску круглосуточно запирался в комнате, чтобы вдоволь отплакать все слезы и промочить все подушки, поджимая бесценную шапку ушанку к груди как тотем, согнувшись калачиком в упор холодной стены, оттирая наушами текущие водопады и процеживая задыхающиеся, колкие вдохи и всхлипы, ревущие в нем при панических атаках. Демоны овладевали им, как миловидной целлулоидной куклой маниакальные коллекционеры. Рутина, плач, рутина, засыпание под аккомпанементы классики в наушниках с слышными шумными навзрыд отдышками. Он щурится, давя из себя соленую, прозрачную, желейную, сохнущую гниль. И Брофловски никому об этом не запинается. Потому что потом просыпается, и его тут же закидывают в ежедневный дрейф, где не выдастся думать о жизни, о совершенных неверных шагах, о мракобесии и чревоугодии мира мусором. Он фланировал с друзьями в известной компашке, уматывая свое слегка непохоже меланхоличное мышление в сарай разума. Но оно наведывается к нему каждый раз, когда он оказывается один на один с собой. Ему чудится, что он чем то болен, но это болезнь бессимптомна и посему незначительна. И все же наперекор своей отточенной логике, он излишне претерпевает это и тревожится, что скоро умрет. Айк обхватывает за спину Кайла, подставив щеку на его хрупкое бледное плечо и прильнув к его сиплому дыханию. Тот падуче рыдает, пряча свои слезы в ладонях, выставленных перегородкой перед младшим. Его руки подергивались как от лихорадки, а травянистого цвета глаза были залиты вязкой горечью, замутняющей его зрачки. Слыша, как он страдает и как неуправляем в своем безумном вихре жути, Айк залился в унисон с ним, под синеву горланящего пространства. Оба подведенные под тьму, оба скулящие и немощные в свистящем ночном щадящем сквозняке, когда по заповеди лишь один из них должен был сейчас поносить себя перед незримым Богом. - Уходи... Лучше иди спать, малыш, - гулил Кайл, смахивая утихающий потоп с щек, протирая лицо сухой до царапанья рядом лежащей тряпкой, видимо, являющейся сменной футболкой. Его очи гибло и безбрежно скатились вниз.