***
То, что план не удался, стало ясно уже через час или два. Датч часто записывал свои ошибки в дневник и рассуждал о них после, — и если бы сейчас дневник был при нем, то он наверняка в итоге пополнился бы записью вроде: «Я недооценил Росса — везучий и выносливый оказался ублюдок»… Однако дневника не было, и не было времени не только писать, но и думать о том, что можно было бы написать. Не было времени даже отметить про себя, что глухая беззвездная ночь плавно, но стремительно перетекла в хмурый пасмурный рассвет, а значит, пропал шанс скрыться в темноте... Росс и впрямь оказался неутомимым и на удивление искусным всадником; несмотря на возраст, он преследовал Датча по пятам и разве что не стаскивал его с седла. Датч пытался водить его самыми узкими, извилистыми и скользкими дорогами на самых краях обрывов, надеясь, что он упадет в пропасть, — это было без толку: Граф спотыкался чаще, чем серый конь Росса, и от этой затеи пришлось отказаться. Он пытался застрелить противника — пули его будто не брали: из шести патронов лишь один смог сбить с него шляпу. Он пытался выстрелить в пласт снега, чтобы агента погребло под лавиной, — как назло снега наверху почти не было, а тот, что был, лежал так плотно, что его не заставил бы тронуться с места и взрыв. Росс не оставался в долгу: ему удалось ранить Датча в плечо, и рана теперь тихо, но неумолимо кровоточила, вытягивая и без того скромные запасы сил. Впрочем, боли он почти не чувствовал, лишь отстраненно, краем сознания отметил, что пуля попала почти в то самое место, куда много лет назад ему вогнали раскаленный штырь — тогда он, возможно, впервые в жизни заплакал от боли, но своих не выдал; теперь же боль затмевали тревога и злость. Они забирались все выше, так высоко, как не рассчитывал ни один из них. Дороги становились все круче и уже, по ним уже нельзя было проехать верхом — обоим пришлось спешиться, Россу чуть раньше, Датчу — немного позже. Последнее дало ему небольшое преимущество, и он решился на последнюю отчаянную попытку схитрить: он снял с себя теплый плащ и сбросил его в глубокий овраг, надеясь, что Росс примет темное пятно на снегу за его труп… Это тоже оказалось без толку: вскоре за спиной послышались шаги, и за очередным поворотом снова появилась темная фигура, которую он за одно это утро успел проклясть не меньше тысячи раз. Своей хитростью он только обрек себя на новые мучения, — однако пути назад не было: даже если бы ему очень захотелось, даже если бы он, обезумев от холода, тревоги и собственного бессилия, бросился врукопашную прямо здесь, они попросту упали бы в пропасть вместе… Он же пока не терял надежды, хоть тело и немело от холода, усталости и потери крови, а мысли путались. Он почти забыл о своем плане — заманить Росса подальше в горы, убить и оставить труп там, где его найдут разве что через несколько лет, — но надежды не терял. Нужно было только забраться повыше, найти площадку достаточно широкую, чтобы на ней можно было развернуться и прицелиться, только… только… Мысли путались и будто бы застывали вместе с проступающими на рубашке каплями крови. Уже не было никаких целей и идей — только бесконечный путь вверх… Последний путь — теперь Датч понимал это обреченно и отрешенно. Даже если бы он победил, у него не получилось бы спуститься вниз: силы и так были на исходе, тело умоляло о передышке, с каждым шагом все сильнее хотелось упасть и уснуть вечным сном — теперь собственная жизнь была уже не дорога… Он продолжал бороться ради своих. Перед его мысленным взором всплывали его ребята — Хозия, которого он считанные месяцы назад выдернул из лап смерти, застрелив Милтона, Артур и Джон, его названные сыновья, благородные, надежные и, безусловно, достойные счастья, грубый и не очень-то умный, но бесконечно преданный Билл, насмешливый, но не менее верный Хавьер, маленький Джек, который так часто искал у него ответы на самые сложные свои вопросы, все еще любящая его Сьюзан, все молодые ребята, которых он воспитывал, как своих детей, все женщины, полагавшиеся на него как на единственную защиту… даже чертов вечно трясущийся Киран, который, тем не менее, выдержал все пытки от О'Дрисколлов и не выдал свою новую банду, и безрассудный разгильдяй Мика, которого он всего несколько часов назад хотел застрелить на месте за то, что он своей пьяной бравадой дал наводку Пинкертонам, а теперь обещал себе помиловать, если только сможет выбраться. Каждый из них был дорог ему. Только ради них он продолжал идти: он должен, просто обязан был защитить их от Росса любой ценой! Пусть даже для этого придется умереть самому… Он собирался забрать Росса с собой. Когда последние проблески надежды стали угасать, а низкие сероватые облака на западе начали едва заметно розоветь, Датч с удивлением отметил, что тропинка стала шире. Он обернулся — и увидел, что Росс идет медленно, немного отставая от него. Это был шанс — он вынул из кобуры револьвер, взял его в здоровую руку, пересчитал патроны — осталось всего три, — взвел курок… Прогремел выстрел, но Росс остался стоять. Он промахнулся! Это заставило его выругаться сквозь зубы. Агент сейчас показался ему не только выносливым и везучим, но и хитрым: он прострелил ему именно правое плечо. Однако сил, чтобы ускорить шаг и добраться до него, у Росса, очевидно, не осталось, и Датч попробовал снова, переложив оружие в правую руку; на этот раз вышло еще хуже: рука затекла и подрагивала, каждое ее движение отдавалось мучительной тупой болью, от которой перед глазами все плыло еще сильнее. Не решаясь на третью попытку, он совершил последний рывок, направляясь еще выше, туда, где, как ему показалось, среди белого снега и черных каменных утесов проступило что-то более яркое — он принял это за дерево; раз было дерево, значит, была и площадка пошире, там можно было бы… Росс настиг его на той самой площадке — она и впрямь была, вот только выше подняться было уже невозможно, а бежать теперь вниз не было сил. Оставалось только принять бой. — Ты проиграл, ван дер Линде, сдавайся, — холодно бросил Росс, целясь из пистолета. — Ты ранен, истощен, замерзаешь… да и время твое прошло. То, за что ты боролся, не вернется! — О да, разумеется… — Датч усмехнулся — глухо, хрипло, зло… откровенно безумно. — Мы не можем противостоять переменам, не можем бороться с цивилизацией… вот только я от природы непримирим: как бы ни была бессмысленна борьба, я просто не могу сдаться! — он снова вскинул руку с револьвером, превозмогая боль и головокружение. Последний патрон. Если не выйдет, то… Не вышло. Росс даже не шелохнулся — впрочем, и не выстрелил в ответ. Датчу даже показалось, что по его лицу скользнула холодная снисходительная улыбка. Пальцы безвольно разжались, револьвер с тихим звоном ударился о край обрыва и соскользнул в пропасть. — Если ты сейчас сдашься, я обещаю не трогать твоих дружков, — отозвался он все так же холодно. — Я не верю ни одному твоему слову, гадюка подколодная, — зло прошипел Датч. — А впрочем… если так хочешь меня — подойди и возьми! — Он из последних сил раскинул руки и улыбнулся кривой, болезненной, сумасшедшей улыбкой. — Вот только… — шаг назад; теперь пропасть ущелья разверзлась прямо под его ногами, еще один такой шаг точно стал бы последним в его жизни. Росс, впрочем, не разгадал его намерения и направился к нему — этого-то он и добивался. И, когда агент уже собирался его схватить, он торжественно объявил: — Тебе тоже за меня побороться придется — с силой тяжести! Посмотрим, как у тебя это выйдет? Датч крепко вцепился в Росса. Он готов был шагнуть с обрыва, утянув его за собой… но он так этого и не сделал: где-то совсем рядом прогремел выстрел, и Росс неуклюже завалился на бок, разбрызгивая по чистому снегу ярко-алую кровь. Сбоку, на его груди стремительно расползалось темное пятно… Датч едва успел выпустить его, чтобы не упасть вместе с ним, и огромных усилий ему стоило не отшатнуться назад. Ничего не понимая, да и не видя ничего, кроме трупа перед собой, он осторожно перешагнул через тело… и сам тяжело опустился на снег, будто этот шаг вытянул из него все силы. — Не получится… никак не получится, может, я и не могу, но и ты не можешь… мы не можем бороться с силой тяжести, умрешь вместе со мной… — бормотал он пустым дрожащим голосом, уставившись на свои трясущиеся окровавленные руки. Он слышал сдавленный сухой кашель и тяжелые, но торопливые шаги, слышал чьи-то едва различимые стоны, даже мог различить боковым зрением фигуру мужчины с тростью, приближавшуюся к нему, но это было будто в другом мире. Даже когда этот человек начал суетливо кутать его во что-то теплое, он не сразу понял, кто был перед ним… — Ты, верно, с ума сошел, Датч, — так рисковать собой и даже не обсудить со мной свой план! Зачем тебе понадобилось вести его в горы? Ты что, и впрямь собрался прыгать туда? Ну-ка, посмотри на меня! — только после этих слов Датч смог с трудом поднять глаза и разглядеть лицо перед ним. Сознание его немного прояснилось, и безумная неживая ухмылка на лице сменилась удивленной, встревоженной, но все же радостной улыбкой. — Хозия, это ты? Но… как ты..? — выдавил он, послушно поднимаясь на дрожащие ноги и позволяя вести себя под руку. — Как — что? Как узнал, что ты собрался выкинуть? Мне сказал Мика — он подслушал вас, и вообще хотел за мной увязаться, спасать тебя и вину свою искупать, но я ему велел сидеть на месте ровно и не рыпаться, пока он еще каких дел не наворотил, — и потому что Граф в лагерь прибежал утром. Как Артур дал мне пойти за тобой? Он и не давал, я ушел сам, пока он был занят другим. Как нашел тебя? Да по кровавым следам, почти буквально! Тебя подбили в добром десятке миль отсюда, и капли крови стали отличным дополнением к следам на снегу. Как добрался? Сначала на коне, потом пешком, естественно! Ну, а как Росса снял, — так тут дело техники, не хуже моего знаешь, — с притворным раздражением ответил Хозия, медленно таща друга под руку к пещере, подальше от края. Его собственные силы были на исходе: он едва не задохнулся, пока поднимался, простреленная несколько месяцев назад нога на каждый шаг отзывалась адской болью, ему было холодно, поскольку он снял пальто, чтобы завернуть в него своего друга… И все же, несмотря ни на что, в его голосе сквозило облегчение, — Датч чувствовал это даже сквозь собственную слабость и боль. — Ты… ты мне жизнь спас, — выдохнул Датч. Хотелось сказать куда больше, но язык еле ворочался во рту, а слова отказывались складываться во фразы… Такое с ним было впервые в жизни. В любой другой момент он мог начать говорить о чем угодно и сложить об этом славную речь — меткую, точную, проникновенную, — но именно сейчас, когда на душе было столько всего важного, выходило только тяжело дышать и приобнимать одной рукой своего спасителя… Тот, впрочем, понимал и без слов. — Ну, можно сказать, что теперь мы квиты: ты тогда в Сен-Дени пристрелил Милтона за миг до того, как он бы убил меня, — хоть он и успел пальнуть, но только ногу зацепил, — а я вот теперь не дал тебе из-за Росса с обрыва броситься, хоть он и успел тебе руку покалечить, — Хозия тихо усмехнулся. — Моя рука — это ерунда, заживет, и вспомню я об этом разве что в старости, когда старые раны будет перед дождем тянуть... Ты-то хромым остался на всю жизнь. Я должен был действовать быстрее, — Датч тоже едва слышно усмехнулся. — Хромой и хромой — бегать я все равно не мог, задыхаться начинал… Так что я не особенно страдаю, уж поверь! Иногда и забываю о том, что ногу мне вообще-то раскурочило. А вот рука у тебя будет болеть долго, похоже, придется тебя с ложки кормить и помогать одеваться. — Не хотелось бы… Не люблю беспомощность. — Ну, а кто любит? Я вот тоже не люблю, но приходится мириться с тем, что по лестницам подниматься мне помогают. А тебе сейчас придется смириться с тем, что я перевяжу тебе рану потуже, чтобы не кровило, и дам хлебнуть кое-чего, чтобы сил придать, а потом отвезу к ребятам, — строго произнес Хозия, помогая Датчу опуститься на пол пещеры. Тот снова усмехнулся и попытался шутливо «сдаться», подняв руки, но тут же скривился и застонал: боль, которую до этого глушили холод и напряжение, теперь вернулась в полной мере и разливалась не только по руке, но и по груди. Даже особенно глубокие вдохи отзывались болью, и потому, пока ему туго перетягивали рану его собственным шарфом, он пытался дышать поверхностно — выдержать еще и это было бы выше его сил, — но и это мало помогало. От боли он почти впал в забытье и потерял счет времени: ему казалось, что прошла и вечность, и всего минута… Очнуться его заставили только поднесенная к его губам фляга и непривычно ласковые уговоры сделать хоть несколько глотков. Уговаривать его, впрочем, нужды не было — во рту у него так пересохло, что он был готов хлебнуть и самодельной Дядюшкиной наливки, хотя когда-то зарекался пить все, что тот ему давал… Содержимое фляги оказалось горьковатым, сладким и терпким. Возможно, даже в лучшем состоянии он счел бы, что на вкус это неплохо, — а может быть, ему и не понравилось бы; сейчас ему было не до этого, сейчас имело значение только то, что это и впрямь придало ему сил, и уже через несколько минут он снова был на ногах. — А я когда-то с крыши в сугроб спрыгнул, чтобы брата позлить, — невпопад поделился Датч, с трудом забираясь на лошадь у выхода на противоположном конце пещеры. — Почти как сейчас было, — только крыша, сугроб… ну и мне лет девять или десять. Я тогда ногу сломал, но все равно считал, что оно того стоило. — Да ты, похоже, уже тогда был без царя в голове! — ласково усмехнулся Хозия. — И разве у тебя есть брат? — Что поделать — я такой от природы, а с природой бороться невозможно… — Датч безмятежно улыбнулся. — А брат — есть, разумеется, старше меня на три года, зовут его Герман, мы иногда переписываемся… у меня и племянник есть, его сын — Винсент, он на меня куда больше похож, чем мой брат. В каждом письме просит взять его в банду! Разве я тебе не рассказывал? — Не рассказывал, — но мне теперь любопытно. И Датч рассказывал — всю дорогу, все, что мог припомнить; медленно, прерываясь, шипя от боли при каждом неосторожном движении, но все же рассказывал. Ехать пришлось долго, и ему казалось, что за несколько часов пути он рассказал о своей семье больше, чем за все предыдущие годы вместе взятые… Сил у него все еще было немного, и говорить так долго было сложно, но все-таки это приносило странное облегчение.***
Они двинулись в путь при последних лучах заходящего солнца, а в лагерь приехали только в самый глухой час ночи, — однако там не спали. Казалось, на этот раз вся банда стояла в дозоре — даже маленький Джек выбежал встречать их. Впрочем, оба они валились с ног от усталости, и на все вопросы Датч смог только слабо улыбнуться и выдохнуть: — План не удался, но с Россом покончено, — и, растеряв последние остатки сил, вдруг обмякнуть и свалиться. Артур подхватил его — он хотел поблагодарить, сказать хоть что-нибудь, но смог только заглянуть ему в глаза и снова улыбнуться — слабо, облегченно и счастливо. — Теперь все у нас будет хорошо, — уверенно и мягко произнес Артур, будто бы пытаясь успокоить. Датч судорожно кивнул… и вдруг разрыдался, будто бы смывая все тревоги, гнев и вину, что копились еще со времен того рокового ограбления в Блэкуотере. Теперь можно было, наконец, вздохнуть с облегчением: опасность миновала, появился шанс уйти в новую жизнь, и они вступали в новый день все вместе, не потеряв никого. Никогда еще ни один из них не чувствовал такой привязанности к остальным… Это стоило всех пережитых страданий.