Запасной вариант

— Ну как? Чувствуешь что-нибудь? Сатору пялится на экран своего слайдера: пиксели мигают ноль-ноль, ноль-шесть. Целых шесть минут, как началось четвертое февраля. Шесть ебаных минут, за которые пора было бы понять, что из еды предпочитает соулмейт Сугуру. И почувствовал ли он, каким удачным вышел крем на праздничном торте, или то, что после пары вилок десерта Гето сразу же вышел курить на общий балкон. Сатору не курит. Но курит, только чтобы побыть вместе лишнее время. Сёко ушла первой с их полуночного междусобойчика, Нанами и Юу вежливо откланялись ровно в одиннадцать — такие приличные кохаи, пока ещё следующие правилам общежития. И вот они вдвоем, в наспех накинутых куртках с секретами и недомолвками, рассованными во внутренних карманах, переминаются в тапочках на босу ногу, поскрипывая тающим снегом и вдыхая холодный воздух вместе с дымом. Сугуру не торопится отвечать. В его духе, в общем-то. Сигарета тлеет между жилистых пальцев, пока он недоверчиво всматривается в зимнюю ночь. Колледж не то чтобы потратился на освещение: всего пара фонарей на территорию с отвратительным оранжевым светом, который выхватывает узкими лучами стену из снежинок. Ничего, через полчаса будет уже ливень, а от намека на зиму не останется и следа. Мерзкий-мерзкий февраль. Всегда одинаковый, всегда с привкусом фатальной безысходности. И почему-то в этом году особенно тошнотворный, хуже бензиновой пленки на липкой сфере проклятья, проскальзывающего в глотку. Легкая волна плечами, лукавый прищур фиолетового, фильтр сигареты в уголке губ, капли от снежинок в иссиня-черном потоке волос (Годжо хотел бы в нем однажды утонуть). Безбожно долгая пауза. — Только вкус курева, — лаконично, как и всегда. Кажется, около месяца назад они точно так же стояли, прикипев друг к другу локтями и бедрами, на день рождения Сатору. Тот беззаботно шутил, но втайне внимательно прислушивался к ощущениям. Ничего нового не почувствовал и даже было расстроился, но Гето умел поддержать: — Ничего, — слишком тяжелая и крепкая рука для семнадцатилетнего парня легла ему на плечо, — может быть, твой соулмейт — малолетка? Лет через десять догонит. Сатору бы хотел, чтобы не догнала. Сатору бы хотел, чтобы его малолетка догнала его на утро четвертого февраля. Но, блядь. В таком не признаются не то что лучшему другу, в таком не признаются самому себе. Хранят в тайне, в жестяной коробке из-под печенья, между нитками и пуговицами с окислившейся патиной. И, чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. Он ебаный дурак. Потому что Сугуру ещё год назад, если не больше, на одной из похожих попоек сказал ему прямо в глаза, не отворачиваясь, без толики сомнения: — Мне не нужен соулмейт. Я собираюсь оставаться с тобой, пока ты мне позволишь. И во взгляде не было ни капли пьяной поволоки, которая могла бы оправдать то искреннее, вырванное с глухим звуком лопающихся сухожилий из покореженного болью нутра: — Я всегда буду твоим запасным вариантом. Что можно было ответить на такое? Все, что, блядь, угодно. Что ответил Годжо? Ни-че-го. Отшутился в своей ебланской манере, свёл такое сокровенное, оголенное как провод, к пустой шутке и малодушно сбежал. И вот они здесь. Самое время, чтобы вернуть должок, желательно добавив в голос достаточное количество похуизма, подкрутить в интонации безразличие, чтобы Сугуру поверил в эту старательную ложь: — Видимо, тебе тоже досталась малолетка, хах, — быстрее затянуться, чтобы не дать голосу сорваться, — успеет отрастить сиськи, тебе же такое нравится? Взгляд в сторону, ведь ничего интереснее дождя в мире не происходит. — А сейчас? — как будто что-то могло измениться за пару минут. — Только если он не курит такие же «Хоуп». Сугуровы пальцы привычно пролазят в шлевки на форменных брюках, тянут Сатору на себя, к себе, ближе и ближе, пока тот не оказывается бледным трепещущим мотыльком в лапах хищника. Он, не сделавший и двух серьезных затяжек, чувствует холодящий ментол на языке, кислый привкус сигарет и горький дым, оставшийся на губах. Сцеловывает всё это с лица Сугуру, собирает с языка, задыхается от свежего воздуха, стоит им отстраниться друг от друга из-за странного звука где-то в глубине коридора, ведущего на балкон. Годжо — едва глотнувший из бутылки с пивом, контрабандой принесенной Иеири на маленькую общую кухню. Но его ведёт так, словно он залпом осушил ноль пять бурбона. Голова кружится так, как будто после он выкурил всю пачку у Гето и нашел заначку Сёко. Он хватается за плечи напротив, укладывает лицо в сгиб шеи, в бархатную оливковую кожу. Чувства обострены, шесть глаз работают на износ. Алкоголь должен был притупить нервы, убаюкать осязание. Но вышло наоборот. И теперь Сатору мучается от гиперчувствительности, пытаясь спрятаться в объятиях Сугуру, чуть ли не слившись с ним. Любое движение проклятой энергии вокруг ярче вспышек на солнце, гуще, чем облака плазмы; заставляют сильнее жмуриться и практически на ощупь идти до комнаты, чтобы надеть спасительные очки или маску. Они заканчивают праздновать день рождения Гето у него в комнате; спать ложатся там же, вдвоем на несчастной полуторке, слишком узкой для двоих высоченных лбов. И такой маленькой, чтобы можно было спать на разных сторонах кровати. Нет, если ночевать вместе, то перепутавшись конечностями и вжимаясь друг в друга (Сугуру без исключения спит лишь в трусах, и это никого не смущает). На утро странный интерес Сатору не пропадает, допрос с пристрастием продолжается во время завтрака: — Как на вкус? — Все так же, Сатору, — раздраженно бросает Гето. Он не чувствует других вкусов. Только привычный омурайсу и кофе, которые он приготовил сразу на двоих, чтобы не слушать нытье перед парами, что кое-кто не успел поесть. Годжо даже щедро поделился с ним остатками былой роскоши — вчерашним именинным тортом (без спроса запихнул кусок в рот, стоило отвлечься). Да, с ним великодушно поделились его же тортом, какая щедрость. Если собрать все «а сейчас?», которыми Годжо, не прекращая, сыпал весь день, то их наберется на один толстый том под названием «Объясните причину, почему я до сих пор с ним общаюсь». Между рассуждениями Яги о магическом оружии Сатору умудряется пропихнуть под руку несколько записок на линованной бумаге, где удивительно каллиграфично выведено без помарок и сомнений: «А сейчас?». Он вклинивается в бездумный разговор с Сёко на перемене, опуская темные стеклышки очков и заглядывая прямо в глубину фиолетовых глаз, словно надеясь отыскать правильный ответ на вопрос «А сейчас?». Тащится на перекур нескладным третьим лишним, хотя до этого предпочитал оставаться в аудитории. Оперевшись на Сугуру, затягивается сигаретой из узловатых пальцев (сразу морщится, но стоически пытается не закашлять, не проиграть) и шепчет рядом с ухом: «А сейчас?» — Я не пойду с тобой на обед, если ещё хоть раз услышу от тебя эту пакость, понял? Сатору смотрит понятливыми щенячьими глазками, как Гето распечатывает дынную булочку и недовольно вздыхает: за обед отвечал Годжо. Сам вызвался телепортироваться в ближайший комбини за едой; не стал уточнять, кто что хочет, а просто вернулся через пять минут с шуршащим пакетом сдобы и банками безбожно сладкой содовой. Хотелось онигири с тунцом или хотя бы чего-то соленого. Но... Ладно, уже лучше, чем надоевшие батончики из вендинга в колледже. На десерт ему достается очередное сахарное наказание — любимые желейные конфеты Сатору, которые он горстью сыпет в ладонь. Покупает специально для Сугуру вкус с алоэ — самый нейтральный. Видимо, поганец решил устроить шутку, потому что во рту чувствуется зубодробительный персик. Такое уже бывало, когда Годжо, пользуясь доверием, незаметно подсовывал ему химозную дрянь. Прямо как сейчас. — Сатору, блядь, ты опять? В ответ невинный взгляд, удивленно хлопающие реснички. Сбежавшая актрисулька второго плана. В руках упаковка таких же персиковых конфет. Пойман с поличным и даже не скрывается. Ничего, получит своё во время спарринга. Перебить вкус выходит только сигаретами, и Годжо, выкинув ворох оберток (успел приговорить целую пачку, пока они шли в общежитие), сразу же тянется губами к фильтру. — Это те же, что и вчера? — он без спроса роется в чужих глубоких карманах, чтобы посмотреть на этикетку. — Забористая хрень, я днем затянулся один раз, а ощущение было, словно всю выкурил. — Так бы ещё дольше рядом с Сёко стоял. Терпения у Годжо хватает до вечера. Это очень долго, вообще-то. Титаническая выдержка. Сугуру буквально слышит, как в воздухе висит так и не заданный вопрос, когда в его комнату нахально вламываются, а кровать безнадежно скрипит под весом Сатору. — И сейчас ничего, — лучше действовать на опережение. — Может, лучше займешься поисками своего соулмейта? У Сатору — все связи и средства клана. При желании он может к завтрашнему утру получить увесистую папку с досье на того несчастного, которому не повезло оказаться связанным судьбой с великим Годжо Сатору. Вот уже месяц, как он стал совершеннолетним, но так и не почувствовал никаких вкусов, кроме собственной еды. И если в первые дни он задумчиво прислушивался к собственному телу, то уже через неделю махнул рукой, как будто с облегчением резюмировав: — Видимо, я настолько охуенный, что мне не нужен соулмейт. Гето этому рад, хотя, наверное, должен сочувствовать другу? Но не сочувствует. Не может. Пока Сатору принадлежит ему, дрожит в его руках, спит в его постели, Сугуру будет и дальше эгоистично молиться всем известным ему ками с зубастыми и свирепыми лицами, чтобы этот уебок (соулмейт) не объявлялся в их жизни. Несложно вспомнить, как все началось. После битвы с Тоджи они перестали разговаривать в принципе. Сначала восстанавливался Сугуру, потом их стали по отдельности отправлять на миссии. Просто потому что двое сильнейших порознь быстрее уменьшат стопку с заданиями на столе у Масамичи. Месяц или два о существовании друг друга знали лишь по тяжелым шагам через стенку и тихому звуку сборов по утрам. А затем неожиданно встретились в коридоре вечером и, даже не поздоровавшись, завалились в комнату Сугуру (и почему всегда к нему?), стаскивая лохмотья, пару часов назад бывшие формой. Вина ли зашкаливающего адреналина или пустых и юных голов, но уже неясно, кто потянулся первый к чужим губам. Неясным осталось и то, почему они, не поговорив, продолжили все так же каждый вечер валиться на кровать Гето, вытряхивая друг друга из форменных брюк и гакуранов, жадно стаскивая трусы с тощих ног и майки с сутулого разлета плеч, словно от этого зависела их жизнь. Широко разведенные колени и влажные лопатки. Руки в замке сырых пальцев и мокрые звуки смазки. Возня в белых застиранных простынях и срывающиеся стоны Сатору, так похабно елозящего на члене. Он был, блядь, чистым искусством с прилипшими прядями на висках и томным взглядом из-под кипенных ресниц — даром что Сугуру не ходил ни в музеи, ни в галереи. Но по какой-то нелепой случайности все же смог понять, зарисовать на скорую руку в памяти прогнутую чуть ли не до хруста позвонков спину и выражение лица Сатору, когда он кончил. — Может быть, мы оба дефектные? Что почти что близко к истине. Нормальные люди не торопятся становиться шаманами. Прошла уже неделя после дня рождения Сугуру. Ничего не происходит: те же вкусы, те же разговоры. Словно они живут в той выдуманной вселенной, где у людей нет соулмейтов. Где судьба не бывает стервой, и ты сам волен выбирать человека. Годжо все еще рядом, все еще живет в мыслях, ночует в его комнате, нагло крадет завтрак, приносит обед в качестве извинения, тянется к чужим сигаретам, носит серые сугуровы футболки, широкие ему в плечах. Все еще вместе. Надолго ли? Они словно почувствовали, что время заканчивается. Сбегает неуловимо и поспешно, пряча в карманах часы и дни, отведенные их блаженной мечте делить себя друг с другом. И даже разлука в пару часов стала казаться неотвратимым роком, хотя это были всего лишь простые миссии предпервого ранга. — Я больше не буду с тобой целоваться, — недовольно бурчит Сугуру, зная, что будет; зная, что помрет нахуй без губ Сатору, как помирают цивилизации, лишившись смысла. — У меня после твоего языка ощущение весь день, что я вытащил твою заначку со сладким. Ту, которая в тумбочке. Очередное утро перед заданием: пять минут, не больше, чтобы перекинуться случайными фразочками, поймать смазанный поцелуй в предрассветной темноте коридора. Все быстро, все на ходу — касания, объятия, пальцы на манжете формы и горячие росчерки под ним. Гето мог сказать любую глупость, но беда в том, что он не умеет нести восхитительно несвязный бред так же, как Сатору. Поэтому обычно получается грубая, отталкивающая попытка не сболтнуть рвущееся наружу люблю. Иногда изгнание ебучих проклятий занимает куда больше времени, чем рассчитано в файле, услужливо подсунутом ассистентом. Хрен там предпервый уровень. Сатору возится несколько часов. В конце концов, если он снова снесет по самый цоколь какое-нибудь здание, Яга сделает ему такое внушение, что Сёко придется колдовать с обратной техникой над наливающейся шишкой. Проходили, знаем. Зато сбегающая нечисть неплохо справляется с тем, чтобы отвлечь тревожный мозг от постоянных и непрекращающихся размышлений о том, что Сугуру все-таки найдет своего соулмейта. Этакая умственная жвачка, намертво приклеившаяся тонким слоем по префронтальной коре мозга. Появляется в общежитии он лишь к вечеру, падая сразу на кровать, чтобы открыть чат с Гето и забросать вопросами: ну, например, почему до сих пор не ответил ни на одно чёртово сообщение за последние четыре часа? Или какого хрена его нет в собственной комнате? А это Сатору точно знает, потому что продавливает задницей дорогой матрас Гето, на который тот потратился в прошлом году. В пакете, небрежно кинутом на чужой стол поверх аккуратных конспектов, — соба из любимого ресторанчика Сугуру и не менее любимые, почти что безвкусные вагаси. Ну, если его не будет рвать всю ночь после поглощения проклятия. В общем-то, вторжение в комнату друга подразумевало под собой совместный ужин и пару серий любого аниме, какое там смотрит Гето, — это абсолютно не важно. Важно то, как они будут толкаться коленями под маленьким столом и драться палочками за последний кусок мяса в тарелке с добавкой. Очевидно, что его заберет Сатору, всегда выглядящий как человек, который забывает поесть, если слишком увлекается. Пропускает обеды, меняя время на перекус на нихрена-не-важные-дела в маленьком экране телефона. Поэтому Сугуру старается незаметно его подкармливать, пускай таким детским способом. Но этим вечером соревноваться не с кем: комната так и остается в распоряжении Годжо, даже когда время переваливает в уверенную ночь с тихими и пустыми коридорами. Ещё немного — и закроется метро, и перестанут ходить автобусы. Сатору почти уже спит, так и не сняв форму и зарывшись носом в подушку, знакомо пахнущую горьким парфюмом, когда его резко вырывает из сна. Он впервые чувствует. Он. Блядь. Чувствует. Ебаный. Вкус. Определенно, бенто из комбини, оставшееся непроданным и доживающее свой век по суперскидке где-то на нижних полках. Серьезно? Первая мысль была даже не об этом странном человеке, предпочитающем есть ночью ланч из одноразовой коробки. Руки сами потянулись к телефону, чтобы быстро отщелкивая кнопки, набрать сообщение для Сугуру вроде: «Ты охуеешь! Мой кретин-соул ест холодный бенто, что за неудачник». Приходится вовремя себя одернуть, очнуться, чуть ли не влепить пощечину самому себе, потому что Гето — последний человек в мире, которому он расскажет про этот вечер. Скорее согласится умереть, собственноручно вырыв себе пару метров вниз, чем признаться другу. Не потому, что не хочет видеть грусть и разочарование в глазах. О нет. Этого не будет, потому что Сугуру — хренов хитрый лис, вьющий свои сети. Только узнав, сразу же учтиво порадуется (а внутри будет ебаный ад), сделает чуть ли не традиционный вежливый поклон и оповестит об окончании их отношений. Он, блядь, знает его, как облупленного. Не преминет отправить сразу к соулмейту, даже не спрашивая, а хочет ли сам Сатору с ним встретиться. Узнать того безымянного персонажа, гиммика, не больше. значащего, не больше, чем ничего. имеющего смысл не больше, чем ничего. И Сугуру лишь повезло в тот раз, когда они, поддавшись моменту, вжимаясь друг другу в ребра, спекаясь губами и теряясь пальцами в одежде напротив, где-то в пустой аудитории посреди вымершего на ночь колледжа, шептали друг другу почти что признания. Еще чуть-чуть — и была бы пройдена черта, переступлена грань, откуда нет возврата. Повезло вовремя успеть остановиться, зажать ладонью говорливый рот, спасти их обоих от этого глупого и ненужного шага. Потому что Гето — придурок. Потому что решил, что на Сатору слишком большой груз всего. Звание сильнейшего, многотонная тяжесть ожиданий от клана, обязанности перед всем магическим миром. Ему уже достаточно. И чужие безответные чувства — это последнее, чем он хотел его обременять. Не хотел давить ещё сильнее, не хотел оказаться той ебучей последней соломинкой, которая ломает хребет. Ну, так решил Гето, и с каким-то несвойственным ему максимализмом, рассыпаясь, разваливаясь кусками пока ещё живой плоти, добавил после признания: — Я тебя собственным руками убью, если ты признаешься мне в ответ. А Сатору иногда был умнее и смотрел на десять тысяч шагов вперед. И послушно молчал, боясь не столько тяжелых кулаков со сбитыми костяшками (но это всегда было аргументом), сколько отдавал контроль над их чувствами Сугуру, который жить не мог, не держа руку на шпарящем пульсе судьбы. Потому что пока Гето все так же улыбается ему своей инкубьей улыбкой, затягивая в пыльный угол пустой аудитории, чтобы по-быстрому отсосать, или смотрит вечером через смольный барьер гладких прядей, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не ляпнуть очередную чушь про чувства, Сатору будет верить, что вселенная просто, блядь, не знает, что делать с ними обоими. Сугуру он так и не дождался, но проснулся под утро уже под одеялом и раздетый (тень рубашки и брюк обнимала стул), где-то под боком у Гето, горячим, как личное украденное солнце, и чужой рукой сверху, по-хозяйски притягивающей к себе поперек выступающих ребер. Он мог бы разглядывать его часами, заправляя непослушную челку за ухо и сдерживая короткие смешки, зарождающиеся глубоко внутри плавящей нежностью от одного вида нахмуренных бровей и бессмысленного бормотания во сне. Если бы они могли остаться в этих нагретых и мятых простынях — пускай и не на всю жизнь, но на пару безбожно долгих часов, помноженных на бесконечность. Роскошь, которой никогда не будет. Короткий звонок, сухое приветствие в динамике. Координаты, время, ранг. Полчаса на сборы. — Сугуру? Вставай, позавтракаешь особым уровнем. Назвать завтраком махину с пятиэтажный дом было сложно, но выслушав привычную тираду про сильнейших (знает, как «Отче наш») и переварив звенящие пошлостью намеки: — Хрена он большой, но ты и не такое можешь заглотить, а? Похабное подмигивание между делом, пока Годжо уворачивается от беспорядочных атак. — Сатору, ты себе откровенно льстишь. Гето усилием воли смиряет ослабленное проклятие после парочки вспышек красного, закручивая его в мерзкую склизкую сферу. Хорошо, что не успел ничего перехватить из еды, пока добирались на место. — А ты вчерашнего-то переварил? — как обычно, ни грамма такта. Сатору наваливается сзади на плечо, разглядывая пойманное проклятие. — М-м-м, я вчера немного перестарался и изгнал. Не такая уж и большая потеря. Не желая оттягивать неизбежное, он отправляет мутный комок сразу в горло, лишь бы не задело рецепторы. Отвратительно, как и всегда, но пара глубоких вдохов, минута, чтобы сконцентрироваться… …Сатору за спиной издает странный звук и прощается с содержимым желудка: несчастной кружкой кофе на двоих, единственным, чем они успели позавтракать. Его выворачивает еще раз пять, уже лишь желчью, с короткими перерывами на передышку. Сугуру, сам с трудом перебарывая гаденькое копошащееся чувство внутри (может, еще более бледный, чем Годжо), утешающе проходится теплой ладонью вдоль хребта: — Главное — не держать в себе, — непрошеный совет от эксперта в попытке разрядить обстановку. Они даже не успевают разобраться, в чем дело — успело ли проклятие повлиять на него через бесконечность или это был остаточный эффект после изгнания, — как Годжо, вытерев лицо о рукав гакурана, неуверенно оценивает: — Кажется, полегчало. Уже к вечеру они добираются до Сёко. Сатору, как обычно жестикулируя длинными руками (успел случайно смахнуть со стола пару безделушек, но поймал в полете), практически слово в слово пересказывает отчет: — Ощущение было такое, будто мне в рот запихнули обблеванную футболку из мусорки, — он передергивает плечами. — Я думаю, на вкус ещё хуже чем то, что жрет Сугу. — И никаких мыслей у вас обоих? — Иеири смотрит странным взглядом, словно ей только что открыли тайну, которую не следовало знать. — Ладно, позже поймёте. Идите, поужинайте, что ли. Сил на готовку не оставалось, а вендинг дружелюбно перемигивался со всеми желающими диодами и подсвеченными ценами за стеклом. Пальцы сами привычно ткнули кнопки с номерами: черный кофе для Гето и вишневая шипучка для Сатору. Пачка соленых крекеров (очевидно, в чьи руки) и розовая упаковка мармеладок… — …куда лучше, чем бенто на ужин из комбини. Сугуру шуршит оберткой, не замечая, как замер Годжо. С удовольствием щелкает кольцом на банке. Кажется, он единственный, кто покупает черный кофе без сахара в этом автомате. Пара глотков, пока Сатору не выхватил банку из рук, чтобы «просто попробовать, так же отвратительно, как и всегда?», и вот Гето по привычке, без просьб, протягивает жестянку. Сатору же... Просто, блядь, стоит. Смотрит не моргая, — почти олененок в свете фар. Внезапно стали понятны все те разы, когда горечь от сигарет оставалась слишком долгим послевкусием; когда утренний чай был больше похож на кофейную бурду, прямо как в чашке Сугуру. И почему он не ощущал других вкусов раньше — они, сука, все время ели одно и то же, мать его. Блядь, стали понятны жалобы Гето на чрезмерно сладкие конфеты. И этот тупица сейчас сидит с глупым выражением лица, совершенно не понимая, почему Годжо смеется. А затем сам пьет свою содовую. И задерживает дыхание. Потому что воздух не идёт дальше, стопорится в легких, костяной броней сжатых ребрами. Как будто по кадрам он видит, как Сугуру резко вскидывается, срывается со скамейки и упирается горящим непониманием взглядом прямо в него: — Тору? — Теперь тебе придется жениться на мне! — он с разбега запрыгивает на Гето, едва не роняя их обоих на зубастый асфальт. — Можешь взять мою фамилию. Сугуру не отпускает, продолжает держать на руках (сжимает крепче в своих широких ладонях), плюет на осторожность, несёт через весь корпус, не скрываясь, словно самый драгоценный дар, которым не мечтал обладать. Не дает выскользнуть из объятий, и совершенно не важно, что Сатору уже перегнал его ростом, но костяком остался тоньше и легче, хотя руки все равно успевают онеметь, когда они добираются до комнаты. Он вжимает Годжо в дверь, так и не отпуская на пол, судорожно пытаясь нашарить ключи в карманах, пока тот цепляется за плечи и обвивает руками шею, стараясь удержаться и не шипеть от боли, потому что приложился затылком о дерево. Едва щелкает замок, они падают сразу на ковер. Гето нехитрым движением подминает под себя Сатору. Не дает отдышаться, вжимает в пыльный ворс, лишь бы оказаться как можно ближе, захлебываясь нестройным потоком обрывистых фраз: — Я, блядь, зол, — Гето ведет по узким предплечьям, забирается пальцами между пуговицами белой рубашки. — Я зол на себя. Держит стальной хваткой руки, целует запястья и ладони, целует скулы и дрожащие веки. целует, целует, целует. Словно пытается если не словами, то хотя бы прикосновениями по коже вплавить свои чувства. Мокрые дорожки языком по ключицам — прости, что никогда не спрашивал, чего хотелось тебе. Горячие губы на дергающемся кадыке — прости, что три раза был готов от тебя отказаться. — Это всегда был только ты, — Сатору напряженно жмурится, ломано и неумело стараясь донести мысль, — никаких запасных вариантов. И Сугуру, никогда в жизни не бывший ни у кого на первом месте, неверяще вглядываясь в лицо напротив, выдыхает: — Почему? — Блядь, — Годжо жмурится, пытаясь сосредоточиться на вопросе, а не на руках, хозяйничающих в штанах. — Боже, потому что это ты, дурень! И как объяснить человеку, добровольно предлагающему себя на вторые роли и замены на полставки, что иногда причины не нужны вовсе? — А может?.. Очень вовремя — начать колебаться, когда Сатору под ним уже избавился от формы и последних сомнений. — А что тебе, блядь, ещё надо? — он сердито встряхивает Сугуру за воротник. — Я твой соулмейт, я тебя люблю уже два года, ебать! А ты! А он полон любви и неуверенности. Когда согласен и готов на всё, но внутри сам себя посадил на цепь, затянув на горле строгий ошейник, запретив себе даже надеяться на взаимность. День за днем истово убеждая себя, что показалось. Что Сатору с ним просто удобно, привычно, не более. До поры до времени, пока не найдет то самое. Вот только он уже нашёл. Они раздевают Сугуру в две пары рук, все так же ерзая по жестким половицам. Он — чертов маниакальный любитель превращать шею Годжо в один большой синяк. В галактику, разлитую фиолетовым по тонкой коже, чтобы подходила под цвет сугуровых глаз. Жаль, что старания приходится прятать за высокой стойкой гакурана (но это ни хрена не помогает). Сатору — чувствительный до звонких вскриков, стоит слегка прикусить где-то под челюстью. Он в любой момент может легко освободиться (его запястья в плену сугуровых пальцев), включить бесконечность, оградив себя барьером зыбкой проклятой энергии, но предпочитает отыгрывать роль самой невинной овечки, хлопая влажными ресницами. Заставить его скулить всегда до безобразного просто: отрезанный от неуютного мира своей техникой, любое чужеродное касание он воспринимает настолько ярко, что краснеет не только щеками, но и — удивительно и ужасно трогательно — зашейком. А трогать Годжо дозволено лишь Сугуру. Дозволено раздвигать его длинные ноги (он готов им поклоняться) шире, чтобы вклиниться между ними и бесстыдно разглядывать подрагивающий пресс с волнами белесых волос, ведущих к вставшему члену. Никто больше не может даже дотянуться своими грязными руками до лилейной кожи так, как это делает Гето. Уверено, крепко, проходясь по самым чувствительным местечкам: по позвонкам вдоль спины до лопаток; нежным нажимом под коленкой, когда сгибает ногу и отводит в сторону, чтобы было удобнее добраться до узкой неразработанной дырки. Подразнить сухими пальцами, не раскрывая, просто, чтобы поймать парочку шумных вздохов. Поспешно найденный бутылек со смазкой; толком не разогретый гель на пальцах, по одному проникающих внутрь, заталкивая лубрикант. Цепкий хват за подбородок, шепот прямо в губы: — Тору, смотри на меня. Как будто Годжо когда-то позволял себе отвести взгляд. Закушенная губа, излом почти что прозрачных бровей: давай ещё один. Но Сугуру никуда не торопится. Иногда хуже хренового садиста. Он своими руками (Сатору надеется однажды в них раствориться) манипулирует его телом так же, как и горсткой безмозглых проклятий. Демонстративно пихает третий палец, играясь под недовольные стоны. Потому что знает, какой Годжо жадный и как любит, когда его трахают лишь пальцами, желательно грубо и по костяшки. Разложенным на спине неудобно насаживаться самому, и получается лишь неловко подмахивать бедрами, абсолютно не в ритм, который задает Сугуру. — Давай уже, — Сатору недовольно хрипит, требуя большего, выпрашивая ещё и ещё. И существует ли хоть одна ебаная вселенная, где Гето может ему отказать? Нехитрое движение рукой, чтобы размазать по стволу лубрикант и предэякулят; ладони давят на тазобедренные косточки, притягивая податливое тело ближе. Вставляет сразу глубоко, до искр в глазах, до сбитого дыхания и вскриков. Знает, что Сатору нравится; чувствует по тому, как он сжимается на нем, — такой мокрый и горячий внутри. Сразу берет нужный темп — не слишком быстрый, вбивается на всю длину, без лишних нежностей и изысков. Просто, блядь, имеет эту тесную ненасытную дырку, с такой любовью принимающую его. Иногда дразнит: достает член полностью и возвращает только головку, заставляя скулить от пустоты и потери чувства наполненности, затем снова загоняет по самые яйца с пошлым звуком хлюпающей смазки, когда ствол внутри настолько глубоко, что они касаются друг друга кожей. Не забывает про член и размеренно ласкает Сатору, немного грубо и шершавыми подушечками пальцев на уздечке, но это не проблема, потому что Годжо течет как девчонка от подобной бесцеремонности. И если Сатору жадный, то Сугуру, блядь, голодный, как зияющая черная дыра, способная поглотить сотню галактик с яркими вспышками сверхновых и архипелагами умирающих звезд. Он хотел бы Годжо в свое личное пользование, хотел бы спечься с ним, срастись нервами и синапсами, сгинуть в неоновой бездне проклятой энергии. Так что — да, он алчный до багряных пятен злости под веками. Гето едва ли не с рыком ставит Сатору в коленно-локтевую, резко и без предупреждения, выбивая удивленный вздох. Стесанная кожа на хребте, до неприличия похабный прогиб в пояснице, напряженные лопатки и соль испарины между ними, влажный затылок и слипшиеся пряди посеревших волос. Годжо раздвигает ноги шире, упирается стертыми коленями в пол, просяще и развязно поглядывает из-за плеча, но роняет голову обратно на руки, стоит толкнуться глубже, до основания, растянуть его ещё сильнее. Давить в простату, чтобы довести до того жалкого состояния, когда он станет не лучше безвольной куклы с закатывающимися глазами, и не начнет, чуть ли не хныча, повторять: Сугуру, Сугуру, Сугуру. Умоляя разрешить ему кончить прямо сейчас, или я помру, боже, Сугуру, пуская слюну прямо на пол, потому что перестал себя контролировать и рот открывается только для глухих стонов и всхлипываний. Гето же бывает милосерден, но совсем в другом смысле. Он садится, упираясь спиной о кровать; тянет Годжо сверху на себя, помогая усесться и разрешая впиться пальцами в свои плечи (для тебя — что угодно, Сатору); придерживает за поясницу, толкаясь в растраханные стенки: — Если не кончишь вперед меня, я тебя побалую. Пальцы в белых волосах запрокидывают голову, открывая шею. Сугуру играет грязно, но они и так уже липкие и соленые, а это лишь невинный приемчик, чтобы победить. Он знает: Сатору сейчас много не надо. Сатору сейчас не обкончался потому, что держится на своем фирменном упрямстве. Пара засосов на доверчиво подставленной под губы ошпаренно бьющейся жилке, а затем след от зубов — и вот он практически воет, насаживаясь на член, быстро и рвано, забыв про пари. Забыв, что Сугуру тоже вообще-то участвует в процессе. Просто елозит тощей задницей по стояку без резинки, с полувысохшим лубрикантом, не обращая внимания на дискомфорт. Потому что ему надо. Пиздец как надо спустить: на себя, на Гето, заляпать пол, одежду на нем. Похуй. Он близок настолько, что если Сугуру сейчас остановится, то получит прицельным пурпурным. Потому что Сугуру — ебаная обсессия, если не зависимость. И в один конец. Сбивчивые движения по собственному стволу, и вот его накрывает такой оглушающей волной оргазма, что он не может ни двигаться, ни даже дышать: так и застыл, сжимая член в кулаке и уткнувшись в плечо Гето, который продолжает трахать дальше, чувствуя под ладонями дрожь и напряженные мышцы. И он знает, что это почти что больно и безжалостно, — не дать Сатору немного отойти и успокоиться. Но, вообще-то, это их давнее условие: ну, мучать его дырку сквозь оргазм ради собственного удовольствия. — А теперь на колени и открой рот пошире. Никто во всем магическом мире не сможет заставить Годжо выполнить хоть одну команду. Кроме Сугуру. Любой приказ, отданный тихим спокойным голосом, будет выполнен мгновенно, даже если полаять или принести тапки в зубах. Серьезно. Поэтому он без заминки сползает с чужих бедер, падая коленями на пол (и он не будет использовать обратную технику, чтобы их залечить, нет), и послушно открывает рот: — Давай на лицо? Блядь. Господь. Демоны и ангелы. Конечно он спустит прямо на это милое личико, разве можно отказать в такой просьбе? — Справишься сам? Не требуется даже лишних слов — Сатору весьма понятливый, когда это требуется. Вот он сразу же кладет руку на член, проходится по всей длине. Вот он трется щекой о головку, размазывая по коже предэякулят. Вот он быстро дрочит, внимательно наблюдая за реакцией. Сугуру кажется, что он кончает только от одного вида Годжо с истекающим стояком напротив губ. Которые тот сразу же облизывает, собирает пальцами мутные потеки с подбородка и обсасывает их. Показушник. А затем Гето чувствует горький вкус… себя. Интересное, но совсем не своевременное открытие. — Боже, Сатору, выплюнь. Гето морщится, пока Годжо, улыбаясь, снова обхватывает головку своими по-блядски припухшими губами, чтобы слизать всю сперму наверняка. Проходится языком по щели уретры под шипение от гиперчувствительности после оргазма. И только потом роняет абсолютно вульгарное и в своей манере: — Мне нужно было взять у тебя в рот раньше, чтобы понять, что мы соулмейты.